ряжский. Григорий Ряжский. Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая
 Скачать 0.59 Mb.
|
|
Стефан не ответил. Он взял листок, быстро пробежал его глазами и положил обратно на стол. Так же спокойно и бесчувственно. – Ошибаетесь, Глеб Иванович, нескольким поболе миллиона будет, а не меньше. – Он поднял в потолок глаза, задумчиво подвигал губами и окончательно не согласился: – Нет, все же не нескольким, а существенно больше одного миллиона долларов, товарищ генерал, много больше. – Тут же по-деловому поинтересовался: – Так, подписываю, допустим. Сумму уточняю. Дальше что? Кроме того, конечно, что вы дыру себе в мундире сверлите? – А ничего. Валюту примем, дальше сам отберешь, кого будем брать, и поедешь себе вместе с липовой родней ихнюю кибуцу подымать, – он развел руками. – Все! Тебе – синагога, мне, как ты выразился, – дыра. Стефан ненадолго задумался, снова без всякого выражения. Затем спросил: – А мог бы я ознакомиться со вторым вариантом, прежде чем ответить на ваше предложение? Коль вы все так интересно излагаете? – Ну конечно, голуба, – улыбнулся Чапайкин и снова запалил папиросу. Томский вновь поморщился, почти не скрывая брезгливости, но на этот раз он даже не попытался рукой отогнать от себя дым, так как дым не успел пересечь еще линию стола и не достиг его ноздрей. Просто выразил неудовольствие. «Ну и ну-у-у-у… – опять подумал Глеб Иваныч, в какой раз ловя себя на невольном восхищении собеседником. – Хоро-о-о-ош… Ну оч-чень хоро-о-ош…» И уточнил: – Тут вообще-то ничего сложного по второму варианту. Причем опять выбирать тебе. – Он затянулся и на этот раз выдул в направлении Стефана не конус, а длинную дымную трубу. Глаза его при этом не улыбались, а приобрели, как и тогда, серо-стальной оттенок и налились прежней мутью. – Значит, дальше идем: чистуху не пишешь, денег не даешь. Что в остатке? – Он пожал плечами. – А то же самое, восемьдесят восьмая статья, доказанная, не сомневайся. По старым делам тоже наскребем кой-чего, по культурке, хоть и потеряли мы времени с тобой немало: там-сям натянем, люди помогут, – многозначительно кивнул за окно: – Сечешь, умник? – Стефан точно так же многозначительно и понятливо кивнул. – Плюс организация воровского сообщества, плюс в особых размерах. Ну и где-то там же измена Родине на подходе – рукой подать. Самая что ни на есть продуманная и циничная. Для этого у нас фильмы культурно снятые есть и неплохие фотографии. Интересуешься? Стефан отрицательно мотнул головой: – Я, Глеб Иваныч, больше считать люблю, чем смотреть, меньше память потом волнует. А что у нас на третье, кстати говоря? – На третье? – Чапайкин разочарованно развел руками. – Не знаю, как и сказать даже, но все ж скажу, – он опять улыбнулся. – Но это на случай, если первое и второе тебя не заволнуют как надо, в том смысле, валютку ежели воротить не соберешься. Ну так вот. – Он почесал затылок. – Берем тогда Джокера, тебя выпускаем под пригляд, а в малину вашу эту вот маляву запускаем, подкрепленную показаниями Джокера, – он открыл ящик стола и выдернул из папки вербовочную расписку шестилетней давности. – Нормально? – Нет, – жестко ответил Стефан и посмотрел генералу в глаза. – Не нормально! – Вот и я так думаю, – усмехнулся Чапайкин, – что не нормально. Не нормально и не хорошо. – А знаете, почему не хорошо? – поднял глаза Стефан. – Догадываюсь, юноша, – серьезно ответил Глеб Иваныч. – Жизнь-то штука приятная, но если совета умного вовремя не послушаться, то и оборваться может, когда не ждешь. Так? – Томский и не думал разделять лирический настрой генерала. Он просто по-деловому закинул ногу за ногу и стал рассуждать вслух: – Смотрите, товарищ генерал, допустим, вы меня берете. Или, как вы планируете, выпускаете. Ни то ни другое, как вы понимаете, меня не устраивает в силу известных причин. Что же делает человек в моем положении? А вот что. Он идет в то же самое ведомство, но только уже рангом повыше, с повинной, само собой, и излагает собственную версию того, как некогда небезызвестная органам гражданка замутила идею о том, как подобраться к культурным ценностям, имеющим государственное значение, из числа тех объектов и предметов искусства, которые имеют несчастье недостаточно этим самым государством охраняться. А перечень она знает, как никто, потому что это и есть ее интересная особенность, точнее, профессия – искусствовед, доцент Московского государственного университета, соавтор учебника по основным разделам искусствоведческой науки. Кстати, автор параграфа о древнем китайском фарфоре. Ну и прочее. – Чапайкин замер и неподвижно уставился в точку на столе, в которой старый чернильный прибор, сдвинутый с полированной столешницы, наезжал тяжелым бронзовым основанием на край зеленого сукна. А Стефан с присущим ему спокойствием продолжал развивать последнюю версию: – Далее, для исполнения задуманного Алевтина Чапайкина, – вежливый поклон в сторону генерал-лейтенанта, – находит и совращает молодого неразумного пацана, бывшего уголовника, пытаясь вовлечь его в свой преступный замысел. – Томский видел, как дрогнула рука напротив: дрогнула, но тут же вновь замерла. – При этом она мало чего опасается, зная, что прикрытие имеет на высочайшем уровне, – снова вежливый реверанс. – Они встречаются, регулярно посещают рестораны, почти в открытую занимаются любовью. Ну и так далее… – Чапайкин продолжал напряженно молчать. Пепел с папиросы упал на стол, но он этого не заметил, однако это отметил для себя Стефан. – Далее происходит серия загадочных исчезновений предметов искусства, известных и не очень, по странному совпадению подпадающих под область исследования искусствоведа А. Чапайкиной. И что вы думаете? Ни единого следа, ни пылинки, ни одного раскрытия преступления за столько лет безуспешных трудов! – Он снял ногу с ноги и принял скромный вид подозреваемого. Глянул на генерала. – Продолжать, Глеб Иваныч? Тот очнулся и посмотрел на преступника: – Гнида… Ты даже не в курсе, наверно, что Алевтина умерла три года назад. Иначе пасть бы грязную свою не посмел открыть. – Сочувствую, товарищ генерал, – довольно искренне отреагировал Гусар, – я и правда не знал. Только, боюсь, для вас это ничего не меняет, а только усугубляет неприятные подозрения. Понимаете, я о чем? – Он пристально посмотрел на чекиста. – Все прочее – неизменно и по-любому ничего доброго никому из нас не сулит. – Нас? – не понял Чапайкин. – Нас, ты сказал, гнусная рожа? – Мне и вам, Глеб Иваныч, – нас, получается. – Тут же, не давая генералу прийти в себя от возмущения, добавил: – Я вот о чем подумал, товарищ генерал. Вы бы меня отпустили с миром, а я бы улетел спокойно. Денег все равно никаких нет – пустой лечу. Прочие доказательства – никчемные, если вообще имеются. Забудьте просто про все. И я забуду. Так будет правильней для всех. Нормально? Генерал не ответил, он уставился в чернильный прибор, чтобы подумать. Внезапно нажал кнопку на столе. Вошел лейтенант. – Проводите, – не глядя на Гусара, коротко приказал он и поджег папиросу. Как всегда, круглосуточная наружка аккуратно довела Стефана до квартиры и замерла у подъезда в ожидании сменщиков. Впрочем, теперь Томского это обстоятельство не слишком беспокоило. В дело вступал четвертый, завершающий этап плана. На другой день с началом темноты к дому № 12 по Фрунзенской набережной стали съезжаться всевозможные автомобили с иностранными номерами. Наружка засуетилась и моментально связалась по радио с управлением. Оттуда выслали еще пяток машин, на всякий случай. Операцией все еще руководил первый зам. начальника московского УКГБ. Лихорадочно стали пробивать номера: дипломатические в основном и журналистского корпуса. Так и было – дипломаты и журналисты, многие – известные органам по многолетнему пребыванию в Союзе. Все они направлялись по одному и тому же адресу. Одним из первых прибыл торговый американец, тот самый, хозяин уборщицы из УПДК, и поднялся на шестой этаж. Через двадцать минут в квартире Стефана Томского оказалось человек двадцать пять иностранцев. Пробыли около полутора часов, затем так же разом выкатились на улицу и разъехались в разные стороны. Тут же поступила команда задержать под любым предлогом всех недипломатов. Это и было сделано, удалось тормознуть почти всех журналистов и торгаша. Рискуя международным скандалом, всем устроили досмотр, ссылаясь на некий анонимный сигнал. Ни у кого ничего обнаружено не было – раздробленного на части долларового миллиона, который ожидали перехватить. Через двадцать минут в квартиру Стефана Томского ввалились с ордером на обыск человек двадцать пять иностранцев. Пробыли около полутора часов, затем так же разом выкатились на улицу и разъехались в разные стороны. Пусто! Ни намека на миллион или сколько похитил он там у народа. Разве что остатки теплого еще пепла обнаружили в квартирном камине. В том числе, между прочим, и несгоревшие остатки стодолларовых американских купюр. Ушли в тот вечер ни с чем, но наружку не сняли. Пепел тот же час был услан на экспертизу, которая еще через час подтвердила, что и по общему количеству, если исходить от стодолларовых купюр, и по результату спектрального анализа, пепел – долларовый, натуральный. Все это стало известно на Лубянке той же ночью, информация прошла в самый высокий кабинет. Отдельно доложили о дипломатах и писаках. До отъезда Томского оставалось полночи и утро. – Что будем делать? – запрашивают высокий кабинет из управления. – Выпускать, – скомандовал Главный. – И так на весь свет обосрались, капитальней некуда. А Чапайкина – на пенсию, без объяснений! О том, что получилось той ночью, пострадавший Глеб Иваныч узнал лишь через двадцать шесть лет, в девяносто восьмом году, в возрасте девяноста пяти лет, будучи никому не интересным дедом, которому никак не выходило принять смерть по-людски, без передержки, без изъевшей внутренность муки от никчемной и затянувшейся жизни. Повествователем был важный человек, заодно сосед по дому в Трехпрудном переулке, Стефан Томский. Он-то и рассказал чекисту, как все было тогда, о том, как провернули они остроумную сделку, запивая редкое зрелище хозяйской хванчкарой. В последний момент, когда уже самолет прогрел двигатели и дождался взлетной полосы, люди Чапайкина, вторично предъявив ордер на обыск гражданина Томского, остановили взлет, вытряхнули Стефана из лайнера вместе с багажом и отконвоировали в зону досмотра. Пока перемещали вещи, безликие успели пристроить полторы тысячи незаконно перемещаемых через государственную границу долларов в чемодан пассажира-эмигранта Томского, затем в присутствии понятых оттуда же их извлекли, зафиксировав по всем правилам факт преступления. Частично это спасительное мероприятие помогло избавить Глеба Иваныча от позора по линии ведомства, но все равно не уберегло от преждевременного выхода на пенсию, лишив попутно персональной добавки за выслугу лет и особые заслуги. Кроме того, разъяренный Главный распорядился, чтобы пенсия при этом была самой что ни на есть обычной, рядовой. Ни о каком там республиканском или, пуще того, союзном значении ходатайств не подавать, от спецполиклиники и пайков открепить, дачных льгот не предлагать. Все! Так оборвалась безукоризненная карьера генерал-лейтенанта Чапайкина, пострадавшего от чрезмерной самоуверенности. Что касается взятого с поличным Томского, то расписаться в получении заактированного таким необычным способом состояния Стефан смог лишь в начале девяностых, после того как безоткатно порушились времена, когда хрустнул и надломился хребет окостенело вросшей в века империи, а комиссары прошлой жизни, выдавленные из старых щелей наехавшей на них эпохой, осмотрелись, отряхнулись и с тараканьей неутомимостью ринулись осваивать новые бескрайние пространства, чтобы и здесь не упустить того, до чего нужно было успеть додуматься. Но еще раньше, в восемьдесят седьмом, не досидев последнего года, зэк Томский был досрочно освобожден из колонии строгого режима города Магадана, где отбывал наказание по постановлению суда, вынесшего приговор согласно запрошенному государственным обвинителем сроку в пятнадцать лет с конфискацией имущества согласно статье 88 УК РСФСР о валютных махинациях. К тому моменту, как Стефан объявился в лагере, забыть бывшего зэка успели не все, исправительное заведение было хорошо знакомым – тем самым, в котором тянул он свой семерик и в прошлый раз. Во всяком случае, и начальник, и кум за одиннадцать прошедших лет не сменились. По старой памяти разговорились. Тут-то и всплыла в числе прочих одна история, любопытная, из давних, почти забытых лагерных лет, про то, кто да как мозги терял от магаданского сидения и что из этого получалось. Одновременно и фамилия всплыла одна, поскольку громкой на то время была, непростой. И тогда припомнил Стефан, что слыхал он про такого человека, слыхал когда-то, да не просто слыхал, а с интересом вслушивался и долго еще после в памяти держал. Там же, пока отбывал, учитывая крепкие рекомендации с воли все того же всесильного Джокера, зэк Томский по кличке Стефан был коронован и, откинувшись, вернулся в места прежнего проживания с уже новым высочайшим статусом. Теперь он был вор в законе. Так завершилась история Стефана Томского при советском режиме. Впервые, после собственной многолетней пропажи Зина Чепик объявилась в доме Мирских в самом конце пятьдесят пятого года, сразу перед новогодними праздниками, дня так за три. Дома на тот момент были все: Борис с Танюшей, ну и, само собой, четырехмесячный Вилька орал где-то наверху, требуя внимания. Роза открыла и чуть ума не лишилась. Первой в дверях обнаружилась чужая девчонка лет пятнадцати, опрятного, хотя и не городского вида, невысокая, но ладная такая, глазки живые, умненькие, острые. Ее Зинаида выставила вперед, перед собой, потому что, как и чего получится, не знала: примут – не примут, кто там у них живой, кто, не дай бог, мертвый, узнают – не узнают, плюнут – поцелуют и куда там еще, глядишь, пошлют. Дочку вроде проверочной мишени наладила, глянуть из-за спины поначалу, какое настроение там хозяйское будет и, вообще, кто на квартире-то живет после истечения всех проклятых времен. Раньше соваться в столицу с Житомира своего не решалась, отмахивала от себя возникавшую время от времени страсть по прошлому столичному проживанию. Почему – известно, чего уж там греха таить: так напакостила, что хоть прям сейчас, здесь же, у тех самых дверей в пол закатывайся, грязь из-под ног хозяевых лижи да вымаливай прощения ихнего за все прошлое былое. Про Семена Львовича честно ничегошеньки не ведала с тех самых пор, как в одночасье сбежала. Ну и про все остальное у Мирских, тоже. Этого еще боялась как огня, соседа верхнего, с пятого этажа начальника тайного, Чапаева Глеб Иваныча, тьфу Чапайкина – чекиста. Ну и главное самое: дочь-то ее – чисто Мирская, ихней породы, хоть и правды не знает никакой, а в курсе, что безотцовая с рожденья, по материнской неразумной случайности и любви, получившаяся на Москве где-то, в те самые годы, что у архитекторов служила с академиками. Одним словом, будь что будет, а сокрушаться с расстояния и скучать по Розе Марковне, по Семен Львовичу, если вернулся, конечно, по Бореньке-воспитаннику – сил нету больше никаких и возможности. Короче – взяла билет на поезд на Москву и приехала: пускайте, если что. Девчонка-дочка, как дверь отворилась, и спросить-то даже ничего не успела. Мать раньше ее сзади, завидев Розу, завыла, обмякла на месте, тут же изнутри себя запричитала: – И-и-и-и… Розочка Марковна, и-и-и-и… И вот тогда Роза и не лишилась едва ума, потому что так обрадовалась, что зашатало ее даже, сердешную. Руку одну протянула, девочку мягко в сторону другой рукой отвела и кинулась на Зину, вдавливая ту в себя: – Милая… милая моя… Как же так… Милая… Тут и Борис сверху спустился, увидал, обалдел от неожиданности такой, подскочил, сам смеется, головой качает, не веря: – Чума на тебя, тетя Зин, где ж ты столько пропадала-то? Я тут, понимаешь, три года отец, а ты где-то шляешься, не едешь да не едешь! В общем, втащили их в дом, зацеловали, раздели, девчонку отсмотрели, тут же, в прихожей, поворачивать стали на радостях так и сяк. В результате одобрили, похвалили Зину, с дочкой такой молодчиной поздравили. – Как сердце чуяло, – немного успокоившись, доложилась Зина, – что ко времени еду, к случаю, к добру. Надо если, и Виленьку маленького подымем, во всем подсобим, не сомневайтесь, не хуже отца вырастим. Я и сала привезла отменного, украинского, своего, двужильного с розовым. Тут у вас нет, я-то уж знаю. Жаль, Семен Львович не отпробует, – не поспела я, не знала. Невестка Татьяна в тот день на глаз гостей прикинула, чего-то там решила про себя свое и приняла вроде, не стала отделять по негородскому признаку. Видать, не до конца забылись балашихинские годы и нестоличные детство с молодостью. Так что совпал приезд и с праздником, и с общей радостью, и с немалой для будущего нуждой по уходу за Вилькой Мирским, Бориным сыночком, академиковым внучком. Гостей, саму Зину и дочку ее Сару, поселили там же, при кухне, в старой Зининой безоконной комнатенке. Положили вместе, на ту же кровать, ту самую – так Зина сама решила: уперлась, ни в какую расширяться не захотела дальше места, где столько лет обреталась, служа спасителям-Мирским. – Нам у вас, Роза Марковна, нигде не тесно будет, – сказала, – а только здесь милей и привычней. А Сарка моя тоже привычная, не балованная, у нас этого нет, чтобы притворничать, вы уж как хотите понимайте, Розочка Марковна, и спасибочки вам снова за все. К тому времени, когда Зина донашивала дочку Мирского – уже там, на месте, в Житомире, – но еще не родила, знала уже, чего больше всего хочет. Хочет, чтоб ребеночек, что родится, натурально еврейским стал, по родному отцу, да и по Розе Марковне заодно, по такому же образцу, по всей ихней нации разумной, щедрой и веселой. А что Семен Львович с ней сделал тогда, то это просто обида у него была такой, наверно: за что – не помнится теперь, но что сама виновата, ясно вырисовывается, если через время смотреть, через все годы. Так она Сарой девочку и назвала, другого имени еврейского, чтоб женщине красиво подходило, не вспомнилось. Потом, правда, когда уже на Сару записали, припомнила про Рахиль, Розы Марковны американскую маму, что уехали, и про соседку справа по Житомиру, тоже Рахиль, но в нужный момент только Сара в голове оставалась. А теперь и жалеть нечего: и послушная дочка уродилась, и любимая, и еврейская, хоть и Чепик, как сама, а не Мирская. |