ряжский. Григорий Ряжский. Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая

• Название: Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая
• Анкор: ряжский
• Дата: 16.11.2019
• Размер: 0.59 Mb.
• Имя файла: Григорий Ряжский.docx
• Тип: Документы; #95496
• страница: 23 из 23

Он распахнул глаза. В комнате было так же темно, как у слепого танкиста в черном танке ночью. Телефон разрывался от сигналов, и Митька догадался, что трубка рвется на части уже давно. Он включил свет и взял мобильник. На том конце был Стефан.

– Спишь все, Академик? – миролюбиво спросил он. – Проспать не боишься?

– Что случилось, Стефан? – вопросом на вопрос ответил Митька. – Времени сколько?

– Ладно, Мить, – Стефан перешел на деловой тон, – о времени потом. Есть дела поважней. Вот что, брат, – не давая своему воспитаннику опомниться, произнес он, – я тут обдумал наш последний разговор и, надо признаться, кое-что для себя извлек. Другими словами, Мить, я хотел бы с тобой потолковать и чем раньше, тем для нас обоих полезней.

– Старый вопрос, угадал? – спросил Митя.

– Угадал, – снова вполне миролюбиво согласился Стефан. – И вот что… Я думаю… – он слегка замялся. – Я думаю, что был не прав. Больше скажу – наверное, даже не очень по отношению к тебе справедлив. – В голосе его явно присутствовали нотки раскаяния, хотя так же видно было, что он пытается их скрыть. – Но ты и сам хорош, согласись! – внезапно поднял голос Стефан. – Какого черта девке подставился? В этом-то хотя бы я прав, а, Мить? Ну скажи – прав?

– Прав, – улыбнулся Академик, предвкушая мировую, и его немного отпустило. Особенно если учесть недавний ужас, что привиделся во сне и еще не до конца растаял.

– Значит, делаем так, – распорядился Стефан, понимая, что главный лед растоплен. – Пулей летишь ко мне, прямо сейчас, дальше садимся в тачку, едем в Барвиху, к купцу, разговаривать. Завтра – поздно, такие, как он, ждать не будут. Надо чего еще объяснять или ухватываешь тему? Да, фотки захвати обе, и кукушкину и бабехину. Добро? – И, не дав времени на ответ, оборвал разговор: – Жду!

Последней мыслью кунцевского бандита Дмитрия Мирского, после того как он съехал на первый этаж и повернулся, чтобы захлопнуть дверь лифта, было то, что бабуля, несмотря на мудацкий сон, была абсолютно права, разрешив матери и отцу рожать по новой.

«Неплохо бы, – представил он себе, – чтоб предки снова совпали по фазе да родили б кого вместе, вот смеху-то было б».

Потом сознание отключилось. Сразу, в один кратчайший миг, всего на долю секунды опоздав против звука негромкого хлопка, который получается обычно, если навернуть на штатного «Макарова» качественный самодельный глушак, тише фабричного. Впрочем, потом это можно было проверить отдельно: и сам «Макаров», и не свернутый с него глушитель так и остались лежать рядом с крепким и красивым телом правнука академика архитектуры Семена Мирского, которого жизнь самого заставила стать Академиком, правда, с противоположной от прадедушки стороны.

Убивать Митьку или не убивать – дело это Стефан обмозговывать стал еще до того, как узнал от него о серьезной неприятности, насчет девки этой, Бероевой, внучки Генераловой. Хотя и признался себе, что мысль такая носит, скорей, дежурный, или, иными словами, профессиональный характер, – как доказательный признак владения ремеслом, не более того. Как в кино говорят, в американском, – ничего личного, сэр.

Все говорило за то, что вполне можно обойтись без потерь. По наследству, уверен был, договорятся нормально, а что касается сопутствующей делу опасности и последствий на будущее, то он же первый сам притушить все заинтересован, поскольку главный в этом деле и есть. По крайней мере, участие самого Стефана недоказуемо по определению: кроме пары советов без свидетелей, ничего другого реального. Так что все-таки – не убивать.

Но это соображение относилось к более ранним, еще до разговора о ценах и прочем таком. Теперь – девка. В то, что внучка останется без ментовского внимания, не верилось, даже если допустить крайний случай – следствие забудет о ней в связи с отсутствием в городе. С другой стороны – что она может сказать? Видала, как Митя Мирский вмазывал жвачку в глазок Керенским. И что? Или…

Дальше было непредсказуемо. Хотелось, конечно, верить, что Митька справится, даже если за него возьмутся, как они умеют браться. Но опять же: возьмутся – быстро вычислят, кто он есть, ну, а дальше тропиночка сама к Стефану поведет, тут и гадать не надо – как два пальца… Так, ладно. Девку убрать проще, чем Академика, тут нет вопросов. Но что с закидоном-то его делать теперь, насчет экспертной оценки? Ч-черт, не подумал. Всего-то и сказать надо было, что сам не знал, думал, так оно и есть, по разговорам если. Теперь уже поздно – умненький мальчик, еврейский, быстро сам все просек.

И что на выходе? На выходе одно – кончать. Митьку, а не девку. И очень срочно. И тогда Стефан набрал лидера измайловских – после того, как Митька ушел от него не в настроении.

Встретились. Долгим разговор не стал. Стефан объяснил просто, что хлопец его, какой Удава завалил, светанулся, – вычислили его. Надо бы концы срубить, сказал. А тот и вдумываться не стал – человечек не его, а дело общее. Какие проблемы? Взял наводку, адресок, то-се и по рукам. Все мы братья – точно, брат?

Первой тело обнаружила ранняя тетка, собачница. Заорала, бросила поводок и выбежала на улицу. Там стала причитать еще громче – так, что милицейский наряд прибыл через пятнадцать минут, не позже. Все было, как и с Удавом, – никаких следов, кроме «Макарова» с глушителем и двух стреляных гильз. Одна пуля – в сердце, от выстрела сзади, другая – в затылке, контрольная. Все остальное – на месте, кроме ключей, не найденных в кармане убитого молодого парня, проживавшего на съемной квартире в этом же подъезде. О ключах Стефан просил отдельно – знал, что ключ от двери квартиры Керенского у Митьки на общей связке. Тем же вечером и забрал – подвезли к указанному месту измайловские. Самого же убитого органам долго разгадывать не пришлось. По номеру «БМВ» и адрес прописки выяснили, и телефон по адресу, и сам кто таков. Сразу с семьей связались, попросили подъехать. Роза Марковна – Вилену так и так, просят, но не говорят, но что-то вроде Митька натворил.

У того съемка была: все бросил, как сердце подсказало, и в машину – туда, в отделение. А уже оттуда вместе с милицией в морг. А в морге сын, Митька, мертвый, с двумя пулями, в сердце и в голове. Первая мысль самой безумной оказалась, самой тупой и идиотской, какие только бывают: выскочила наружу по-шальному без всякого проклятого смысла и обратного прыжка – о том, что хорошо, не в лоб пуля бандитская прошла, а в затылок, пощадила сынову красоту, не подчистую мальчика испоганила.

А после откачивать стали отца, за валидолом побежали, да не нашли ни валидола, ничего. Не было в морге валидола, трупам валидол без надобы, а остальные – здоровые все, как бычье бандитское. Так обошлись: брызнули в лицо Вилену Борисовичу морговой мертвой водички и по щечкам, по щечкам, пока зрачки обратно не вернулись. К концу сеанса сказали: убийство заказное, мол, папаша, – к гадалке не ходи.

Утречком, пораньше, Стефану измайловские отзвонились. Размазывать не стали, просто сказали, очко, мол. Приняв отчет, сразу же попытался заставить себя о Митьке не думать, чтоб не поганить настроение, а заодно не вспоминать лишний раз и о Розе Марковне. Ту и на самом деле жаль было до самых ногтевых корней. Короче, взвесив все дела, таким решил макаром – лететь завтра же, утренним рейсом, в безвизовую Турцию. Путевка не обязательна – так, решил, в пятизвездник устроится, на недельку – дней на десять, больше не понадобится. А уляжется все основное, тогда и назад, без нервов и самобичевания.

Рассчитал точно, потому что, когда вернулся после Антальи к себе в Трехпрудный, все самое неприятное было уже надежно позади: захоронение Митькино на Ваганьково в прадедову могилу, коматозка Розы Марковны и вопрос алиби. Про Вилена Борисовича узнавать не стал, тот его никогда особенно не колыхал, да и видали-то друг друга раза три всего, не больше. Что касалось старой Мирской, то коматозное состояние и на самом деле имело место, продлившись около недели. В больницу Вилен бабушку не отдал, собирался нанять сиделку, но дочка Керенского не позволила, Геля эта. Уперлась, что сама будет с Розой Марковной сидеть, выхаживать. Сказала, с работы уже уволилась, можно считать, так что время есть. Вилька не возражал. Сам тоже на время отказался от всякой работы, сидел дома, опустив руки, с ума сходил от ненависти и горя.

А сына Вилькиного хоронили без Розы Марковны, что при других обстоятельствах никогда не должно было стать возможным. Пришлось. Сказали бабуле об этом, лишь когда в себя более-менее вернулась.

– Спасибо, что не взяли на Ваганьково, – ответила Мирская. – Я бы умерла, если б своими глазами увидала. – И спросила, глядя в глаза: – За что, Виля, скажи мне?

– Ограбить пытались, бабуль, – смалодушничал внук. – А он сопротивляться стал…

– Он такой… – тихо согласилась Роза Марковна. – Он всегда был отважный мальчик, непреклонный…

Сам Вилен тоже, если честно, не пожалел об отсутствии бабушки на похоронах, потому что, когда увидал, кто хоронить подтянулся, дурно ему стало прямо там, у могилы. А когда те говорить стали, кто чего сумел изречь, так Вилен, воспользовавшись дурнотой, в сторону сдал от общей кучи и отвернулся. Обратно к яме подступил, когда уже опускать стали и на крышку гроба землю бросать. Мать Митина, Юля Стукалина, тоже плакала, слов никаких не говорила, да никто от нее слов и не просил – Вилен вообще не был уверен, что она явится сына хоронить. Почему-то, разладившись когда-то, так и не восстановились отношения у них с Юлькой, несмотря на общего сына. Мало того, самого Митьку мать тоже постепенно отваживать от себя стала и от новой своей семьи, тогда еще второй по счету. Видно, махнула на всех этих Мирских рукой, решив, что все одно конкуренции с евреями этими не выдержит, а мороки не оберешься. Ну а потом уже другие дети пошли, новые. Так что не задалось у Митьки с родней по женскому направлению: вместо матери – прабабушка Роза при сомнительном участии бабы Тани Кульковой, да тетя Сара Чепик, домработница с Украины.

С кладбища Юля уехала, не дожидаясь, пока все займут места в автобусе и рассядутся по машинам. Вилену кивнула только пустым кивком, не произнеся ничего путного, а он путного никакого и не ждал – сам кивнул только в ответ. На том и расстались до следующего ближайшего смертного раза.

А когда с кладбища вернулся, набрал телефон Комитета солдатских матерей, спросил, как машину сына марки «БМВ» на нужды Комитета передать, для продажи с целью оказания помощи пострадавшим от службы в армии семьям. Мне, сказал, этой машины не нужно. Там обрадовались, объяснили, с чего начать. Потом он так и сделал, как подсказали, ничего больше придумать не смог, не знал, как поступить правильней, чтобы отомстить незнаемой мрази. Дело уголовное, какое тут же завели, его мало интересовало: уже было не важно, кто по каким бандитским делам кого валит и за что. Сына было не вернуть – упустил сына, скотина.

Роза Марковна, вернув сознание и память, понемногу с Гелькиной помощью стала впитывать окружающее. Плакать стала меньше, но все еще ходила с опухшим лицом. Гелька теперь больше бывала у Мирских, нежели дома, если про квартиру Керенского можно было так сказать.

Стефан, после того как прибыл из Турции, нанес скорбный визит в дом Мирских, отметив новое обстоятельство и распорядок жизни в охранной квартире. Подумал, надо бы дождаться, пока на родину отъедет эта Ангелина Хабибуллина-Керенская или уж съедет совсем, тогда и брать картины по легкой. Не убивать же и ее еще, в конце концов, а то уже перебор получится.

Так прошел первый после Митьки месяц. За это время Гелька успела оформить в нотариате заявление на наследство отца, Федора Керенского, изложив мотивы ходатайства.

– Я бы, девушка, на результат особенно не рассчитывала на вашем месте, – пояснила ей районный нотариус. – Не видится, честно говоря, достаточных оснований. Но, впрочем, давайте подождем до полугода, как закон предписывает, а там посмотрим, как обернется.

С того дня, как умер Федор Александрович, на точке Гелька так и не появлялась ни разу.

– Ты чего, девка, очумела? – задергала ее Рахилева внучка. – Сколько лет отбарабанила, только-только жить начала, своих подняла, считай, обоих. Чего тебе причудилось-то? Ну, помер хозяин да помер себе. Другого найдем, когда тебя РЭУ совсем оттуда сгонит уже.

– Уволилась я, Роза Марковна, – поделилась событием Гелька с соседкой. – Ушла совсем, где работала.

Мирская долго не размышляла.

– Ты, девочка, знаешь что, ты давай-ка, пока суд да дело, к нам переходи. Жить пока там можешь, у отца, а помогать здесь. Как Сарочка, мама твоя. Виля платить будет прилично, у него последние годы дела по кино хорошие, а мне помощь будет, лошади старой. И не так печально. Ну, что?

Это был выход. И не только выход. Это был подарок.

Матери написала, что работу пришлось сменить, денег будет меньше, но прикинула, что все равно хватит по их небогатой жизни, если от гривны считать, по курсу. И приступила, помолясь хохлятскому Богу своему. Поэтому и не слышала она, как кричала по ночам старая Мирская, – не переселилась к той поре еще окончательно в квартиру напротив. А когда перебралась, то крик этот почти уже совсем иссяк и редкой ночью будил одного лишь чуткого к звукам Вилена.

Начали они тогда с малого и потихоньку. Роза Марковна объяснила, как наиболее эффективно отчистить мельхиор от черного налета. Получилось ловко – заодно прошлись и по столовому серебру. Дальше – как стираем, гладим, крахмалим. Пыль – тоже немаловажное дело, имеет свои укромные особенности. Ну и влажная уборка, как это было заведено и при Зине, и при Сарочке – все, как всегда.

Дальше шла еда плюс сервировка. С сервировкой справились, почти не задерживаясь. Взятый темп пришлось слегка ослабить, когда добрались до кулинарного параграфа. Тут вышла конкуренция рецептов: Розы Марковны, в виде уложившейся за шестьдесят пять лет константы, и ее же самой, но уже в Сариной переделке с расчетом на прирожденную Гелькину хватку и природную умелость. Отличия, как выяснилось, имелись и даже носили принципиальный характер, но в итоге разногласия снимались всего лишь обратным переложением рецептуры – на этот раз уже от первоисточника в лице хозяйки к исполнителю в лице очередной помощницы в семье Мирских от семьи Чепик.

«Девкам бы нашим показать всю эту канитель сладкую да края крахмальные», – подумала Гелька и улыбнулась, вспоминая рабочие будни на Тверской как далекий и лживый сон.

Митькины сороковины у Мирских не отмечали, как не было и девятого дня.

– Не принято у нас, Геленька, – объяснила Роза Марковна, – и не в этом дело, что иудеи – не иудеи. Просто, начиная с Семы, заведено у нас так, мы с ним еще тогда договорились, в двадцать третьем, что поминать друг друга не станем. Семочка всегда считал, что память человеческую и горе подталкивать не следует, пускай они такие будут, как есть – без водки и без слов.

Хозяйство Мирских рукастая Гелька быстро привела к образцовому виду. Все ранее неприбранное улеглось теперь на свои места, и в доме стало, как раньше, в прежние годы, когда в разные времена порядком заведовали Сарочка и Зина, а Розе Марковне оставалось лишь подправлять и похваливать.

Как-то после очередной Гелькиной уборки заметила:

– Надо бы табличку, что на доме нашем болтается неприкаянно, сюда перетащить, да на стенку пристроить вместо Шагала: «Дом образцового содержания».

Через три месяца после страшного события Мирская сказала Гельке:

– Очень хочу, чтобы Сарочка приехала. И мальчиков пускай возьмет, они же Москву не видали еще, да?

– Нет, – смутилась Гелька, – Москву не видали. Не было у нас денег таких, Роза Марковна. И потом – учатся они, большие уже, четырнадцатый год, как-никак, обоим.

– Сделаем так, – распорядилась старуха, – билеты беру на себя, жить, слава Богу, – две квартиры у нас, а потом – в Фирсановку, на дачу, все вместе, на воздух, на природу. Там чудный пруд, рядом с санаторием имени Артема, твоя мама отлично его знает. И бабушка купалась не раз. Хороша идея?

Это в мае разговор был, в девяносто девятом уже. Сама по себе идея была хороша, но тормознулась другим печальным фактом. Таким, которого никто в доме в Трехпрудном и ожидать не мог.
По возвращении из Таиланда Варя Бероева, несмотря на опасения Стефана, так и осталась не опрошенной никем из следственных работников, занятых в деле по убийству гражданина Дмитрия Виленовича Мирского, 1972 г. р., лица без определенных занятий. С острова Фукет она приехала загорелая, но в дурном настроении – курортного романа, на который рассчитывала, не случилось. И вообще, личная жизнь пребывала в перманентном состоянии нескладухи-неладухи. С молодыми людьми за последние годы истории бывали, и не одна, но всякий раз разваливались, чаще по ее собственной вине. Потом, когда чуть поумнела и стала чувствительно дозревать, сообразила, что виной тому не сама она и не молодые люди, а конкретно Митька Мирский, наглый необразованный тип, он же первый ее мужчина. После Митьки, казалось ей, прочие мужчинки все возятся лишь рядом, жеманничают да сопливятся. Никто из них, начиная с институтских и заканчивая последним окружением, не обладал таким мужским могучим корнем, какой был у Митьки, никто не умел так крепко смять ее, обхватив ручищами вместе с кроватью, и так походя унизить, подтвердив собственную над ней мужскую власть. И никого она не ждала так, пока не проявится сам, как этого соседского парня, что жил этажом ниже.

Самому же парню Чапайкина внучка была по хрену – по собственному безразличному корню, и на этот счет Варя Бероева никогда не обманывалась: даже после того, как Митька тщательно вытер с живота ее первую девичью кровь на втором этаже в квартире нетрезвой Люськи. За это Митьку и ненавидела. Все годы, все семь лет. И даже когда убили, ненависть не утихла. Сказала тогда деду:

– Да он подонок был, поэтому и убили.

Насчет собственной внучки Глеб Иваныч тоже не обманывался никогда, всегда знал, что ею ненавидим, что та вместе с матерью своей, его же дочкой, об одном же мечтают – сдох чтобы дедушка Глеб поскорее, окончательно высвободив наследную жилплощадь. Знал генерал и понимал и причину и исток. Оттого и молчал, сглатывая обиду, топя ее в себе и не желая затягивать жизнь на столько, сколько было б не потребно никому. Иногда добредал до Брюсова, молча стоял против Матери, что выбрал себе когда-то для свечек, и мысленно пересчитывал грехи. Список выходил внушительный и неразменный. И тогда Глеб Иваныч неумело крестился, всякий раз опасливо озираясь по сторонам одними глазами, и такой же неумелой шептальной молитвой не желал никому ближнему зла. Включая и внучку и дочь. Когда из нежелания плохого переходил к пожеланию доброго, то, кроме Розы Марковны Мирской, из всех знаемых живущих на ум никто не приходил, и обычно на этом он себя и останавливал. Затем покупал свечи, чтобы хватило всем, добавлял одну за упокой Зеленским и ставил все в ряд, под Мать, бормоча про то, что есть и безвинность его в этом, а не одна только вина. Хотя – нет, в это время он об этом лишь думал – не шептал, не позволяя мыслям выйти наружу и загневить Божественную справедливую силу.

Когда от Варвары слова такие про Митю Мирского услыхал, крайне был удивлен:

– Да как ты сказать могла такое? За что? Он же хороший парень был, нормальный. Роза Марковна самолично с детства самого воспитывала.

Та позиций не сдала, еще и добавила настырно:

– Конечно, подонок, кто же еще? С бандитами дружбу водил, сам рассказывал, давно еще – хвастался. Девок таскал постоянно к Керенским, со своим ключом.

– К Керенским? – удивился Чапайкин. – К Феде, что ли?

– Ну да! – возмущенно подтвердила внучка. – Ключик свой имел: Люська пьяная пускала за бутылку, а он пользовался. А ты говоришь, хороший парень!

– Ты серьезно? – все еще недоверчиво покачал головой дед, переваривая в голове услышанную странность. – Про Керенских-то?

– А то! – возмущенно отреагировала Варька, словно восприняла слова деда как личную обиду. – И до сих пор водит! Теперь, наверно, с жиличкой дяди-Фединой сговорился, как тогда с Люськой, и посещает, как раньше.

– Откуда ты взяла-то такое? – насторожился Чапайкин, чувствуя, что в этом что-то есть. Что – не знал, но чуять – чуял: по-волчиному нюхом опытного чекиста.

– Взяла откуда? – Она развернулась к деду и ткнула пальцем то ли в него самого, то ли через этажное перекрытие в квартиру Керенских, этажом ниже. – Когда дядю Федю хоронили, так он в это время девицу к ним в квартиру притащил, я сама видала.

– Девку видала? – спросил генерал, ощущая пульсацию в коленях.

– Девку не видала, но видала, как заходил. А потом зачем-то глазок еще дверной испачкал. Пьяный, наверно, был. Иначе для чего идиотизм этот устраивать. – Она ухмыльнулась: – А ты говоришь, хороший парень!

– Ну не знаю, – согласно пожал плечами дед. – Может, и правда нехороший, я не так и знаю про него.

– Вот именно! – подвела черту Варвара, чувствуя, что уже перерасходовала суточный лимит времени, отведенного на общение с дедом. – И не говори, раз не знаешь…

Сведения, волей случая попавшие в руки генерала Чапайкина, оказались крайне интригующими. Но это было лишь поначалу. Конец интриге наступил через сорок минут, после того, как старик покурил, потер кулаком рыхлый нос, надергал немного пакли из ушей и уже окончательно, преодолевая биение в слабых коленках, опустил свое вздрагивающее от волнения тело на кухонную табуретку. Теперь ему нужно было очень серьезно подумать.

Думал Глеб Иваныч три дня и три ночи, как былинный герой. А на четвертый – поднялся на второй, внучкин, этаж, забрался на стул, потянулся рукой и вытащил из-за каминной вьюшки завернутый в тряпицу револьвер системы «наган». Затем тщательно обтер его той же тряпкой и сунул за пазуху. Затем вышел из квартиры, запер дверь и не спеша стал спускаться вниз.

Звонок в квартире Томского раздался, когда Стефан заканчивал утреннее бритье. Было уже не рано, но еще не день – самое подходяще время для задуманного. По крайней мере, так учили в академии ЧК. Стефан чертыхнулся, отложил станок и краем полотенца убрал пену с лица. Так и вышел в прихожую, с полотенцем через плечо. Вжал кнопку монитора и изрядно удивился, обнаружив на экране знакомое лицо пенсионера Чапайкина. Он открыл дверь, широко улыбнулся, почти искренне, и приветствовал неожиданного гостя:

– Боже мой, Глеб Иваныч, как я рад. Ну что же вы стоите в дверях, проходите, проходите, дорогой.

Чапайкину стало неуютно, на секунду он замешкался, проминая в мозгах то, ради чего явился, но все же переступил порог, одновременно кося глазом налево и направо.

– Не помешал? – спросил он, рассчитывая определить по ответу хозяина, кто еще дома.

– Кому ж вы можете помешать, Глеб Иваныч? – снова почти искренне удивился Стефан и скинул с плеча полотенце. – Вы уж простите меня за такой негостеприимный вид, – он улыбнулся по-доброму, развел руками и шутливо пояснил, как бы извиняясь за такую неготовность к встрече дорогого гостя: – Надо было позвонить, я бы сюртучок по такому случаю прикинул и добриться б успел, – он кивнул на полотенце.

– Да я долго терзать-то не буду тебя, Стефан. – Чапайкин вопросительно глянул на хозяина: – Куда присесть могу, подскажи.

– Да, да, конечно, Глеб Иваныч, само собой, сюда прошу, сюда, проходите, – он провел его в гостиную и усадил на антикварный диван, обитый шелковистым гобеленом в полоску. Все остальное в гостиной было дивану под стать: чтобы это понять, не надо было быть искусствоведом. Чапайкин им и не был, потому что уже был чекистом. Психологом и чекистом, что почти одно и то же, только с разной верой в результат.

«Кто бы мог предположить… – подумалось ему. – Вполне ж приличным человеком смотрится. И тогда хорошо смотрелся. И теперь – тоже выглядит… Таким все впору, любые времена сгодятся, лишь бы те, кто их безголовей, рядом во множестве водились…»

– Так что случилось, дорогой мой человек? – задал единственно возможный вопрос Стефан и приготовился внимательно слушать.

Чапайкин задумчиво покачал головой:

– Тут такое дело, родимый… Помирать намедни собрался, а чувствую, не могу, не пускает что-то, назад оттормаживает.

– Так и хорошо, что не пускает, – рассмеялся Томский. – Целей будете.

– Серьезно, Гусар, я вот о чем спросить хотел. Скажи, как же ты мильон тогда от меня упас, а? Я же в курсе – перекинул за бугор. А как – не вычислил. Не смог. Так и не узнал.

Тот улыбнулся:

– Что, не отпускает?

– Не отпускает, голубчик, не отпускает, – согласился Глеб Иваныч и поймал себя на том, что назвал Стефана так, как это сделала бы Мирская.

– Да все просто, Глеб Иваныч, – с легкостью подхватил тему Томский. – Собрались влиятельные иностранцы-антисоветчики, подсчитали купюры на глазах друг у друга, списали номера, подписали Акт об уничтожении и передали его в Посольство США с соответствующим комментарием. Все! Дальше – мелочь: в тот же день Акт по официальным каналам был переправлен в министерство финансов и Казначейство США с единственной целью – чтобы предъявитель документа на имя господина Стефана Томского, рожденного в городе Томске, СССР, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, имел возможность беспрепятственно получить эквивалент означенной суммы в любой день и час обращения. Это и было подтверждено без обратной задержки. – Он улыбнулся. – Видите? А вы не пустили меня, товарищ генерал, за тот бугор. Отправили не к мильону моему, а за три моря, в далекую Магаданскую область. – Он махнул рукой. – Да я не в обиде, Глеб Иваныч, в конце концов, нет худа без добра.

– Это ты намекаешь, что с короной вернулся? – с ответной ухмылкой спросил генерал. – Да-а-а… не зря съездил, такая-то голова, как твоя, короны требует, это уж точно. Надо ж как лимон упаковал хитро – не подберешься. И то правда, всех нас козлами сделал.

– Такая профессия была, ничего не поделаешь, – Стефан артистично пожал плечами. – Такие были наши времена.

– Ну а теперь что – изменились?

– Теперь изменились. Теперь прошлые профессии государством нашим узаконены, сами знаете. Теперь искусство любить и собирать не запрещается. И продавать, и покупать, и снова продавать – пожалуйста. Плати налоги и торгуй себе на здоровье.

– А людей убивать? – негромко спросил Чапайкин и упер взгляд в Стефана – глаза в глаза.

Тот не дрогнул и глаз не отвел. Переспросил только, без страха на лице, но и без улыбки:

– В каком смысле, Глеб Иваныч?

– Людей, говорю, убивать за искусство за твое, это тоже теперь профессия?

Чапайкин не отводил взгляда от Гусара, даже не делая попытки как-нибудь намекнуть, что шутит. И Стефану стало неуютно.

– Это вы о ком? – Он отвел наконец глаза и присел в кресло напротив генерала.

– Это я о тебе, падла, – так же тихо, как и прежде, уточнил пенсионер. – О тебе, убийская рожа.

Стефан поднялся с места, стремительно высчитывая, как должны теперь развернуться события. В том, что генералу все известно, он уже не сомневался. Другое дело – какими тот располагает доказательствами. Что старый козел принес за пазухой и в каком кармане держит джокера. Ни удивления, ни тем более негодования он решил не разыгрывать, а спокойно предложил:

– Ну говорите, Глеб Иваныч, говорите. Я слушаю вас. Очень внимательно слушаю.

– А я все уже сказал, – отрубил Чапайкин. – Это тебе и есть мой приговор. За Митькину жизнь, поганец, и за Розу Марковну. За картинки, что жизнь на стенках провисели, пока ты их, мразь, присвоить не догадался. – Стефан молчал, давая старику возможность выговориться. Пара вариантов действий уже просматривалась, но еще для двух требовалось время, чтобы успеть обдумать последствия. Чапайкин, прекрасно осознавая, что творится в этот момент в голове у собеседника, решил дать ему время помучиться. И пояснил:

– Как узнал – интересно? – Стефан не ответил. – Просто узнал. Сначала Митька глазок Федькин залепил, а потом сам тебе на кладбище глазами сделал – доложился, видно, что по плану все, у Федьки работы, у Керенского на квартире. А ты дурак все же, Гусар. Красные машины без номеров не только свидетели подмечают, но и те, у кого башка варит лучше, чем пустая кастрюля. Тебе б в Академии ЧК поучиться, там такое говно на начальном курсе проходят, не говоря уж об другом. – Он вздохнул: – Одно не пойму, Гусар, как ты Митьку-то сумел оплести, что он самолично свое же добро тебе в руки принес? Наверно, крепко прежде подумал, чтоб в такое дело пацана втащить. Или запугал? – Он с ненавистью поглядел на своего бывшего подследственного.

Стефан снова опустился на павловский стульчик:

– Что вы хотите, Глеб Иваныч? – напрямую спросил он старика. – Сдать меня легавым? Ну сдадите, допустим. И что? Бредни ваши старческие выложите? Без единого доказательства? Я уже не говорю о наличии железного алиби и об отсутствии по большому счету мотивов.

– Ну здесь я, пожалуй, соглашусь, – раздумчиво согласился Чапайкин. – Сдавать тебя смысла нет никакого. У них даже показания снять оснований не будет, тут ты прав.

– Тогда что? – пожал плечами бандит. – Денег хочешь, старый валенок?

– Хамишь, Гусар? – На этот раз Чапайкин посмотрел на него с усмешкой. – Хамишь – стало быть, боишься. А боишься – значит, ответишь.

– Перед кем, дорогой мой старичок? Перед тобой, может? – Он уже понял, что неожиданности не предвидится. Весь разговор, скорей всего, упрется в параграф «совесть», о который и споткнется. Душещипательные беседы он вел много лет тому назад. С тем же, кстати говоря, малоинтересным персонажем.

– Перед Богом ответишь, Стефан Томский, – ответил старик, сунул руку в карман брюк и вытащил оттуда револьвер типа «наган». Он крутанул барабан вокруг оси, взвел курок и медленным движением направил ствол Стефану в грудь. – А я помогу тебе добраться до него. Он мне, наверно, только спасибо за такой подарок скажет. А дальше сам разбирайся, куда тебя направят. С картинками или без картинок. – Он снова крутанул барабан. – Про картинки Розины даже не спрашиваю, зуб даю, засадил давно. Ты ж у нас парень шустрый, проколов в профессии не допускаешь. Да, Стефанчик?

В этот момент первый раз за весь разговор Томскому перестало быть неуютно. Перестало – оттого что сделалось страшно. Страшно без дураков. Потому что внезапно понял, что старик и сам давно уже не хочет жить. И даже, может, таким прихотливым путем, вспомнив о нерастраченном резерве благородства, желает незатяжной смерти. И это кардинально меняло все дело и одновременно ломало планы – все, от первого до четвертого, уже почти выработанного быстрой бандитской головой. Выход просматривался единственный – тянуть время как можно дольше. И тогда он решил затеять новый разговор.

– Послушай, старик, – Стефан снова опустил тело в кресло, – вот ты пришел меня убивать. Так?

– Именно, – согласился Чапайкин, пытаясь разгадать, что теперь собирается затеять Гусар. – Убивать.

– А ты хоть знаешь, за кого выступаешь тут Боговым командировочным? Соображаешь? – Глеб Иваныч слушал не перебивая. – Так вот знайте, товарищ генерал, что не я преступником являюсь, и по сути и по душе, а сами Мирские ваши. И главный, между прочим, в этой семье негодяй – сам архитектор и есть, муж Розы Марковны, академик покойный. Он знаете отчего умер-то? Не знаете? Думаете, от болезни? Хер – от болезни! От совести он умер от своей, от совести и от страха. А знаете почему? Я-то хорошо знаю, четырнадцать лет с вашей помощью в том самом лагере магаданском чалился, где он. Так вот и вы теперь знайте – человечину жрал Семен ваш Львович драгоценный, классик-лауреат. Ему подсунули однажды, рецидивист местный угостил, а он и сожрал, как миленький, не поперхнулся. А потом собачкой за ним ходил, человечинки клянчил. Ему кидали, а он жрал. Жрал и клянчил. И червонец за это дело в довесок схлопотал, когда вскрылось человекоедство это. Плюсом к политике. Это в сорок девятом, мне говорили, было, когда основному сроку его конец подходил.

Чапайкин слушал внимательно, не перебивая и не насмешничая, потому что понимал, что каждое слово – правда. Как понимал – сам не знал. Может, потому что помнил странного Семена Львовича, вернувшегося в пятьдесят пятом, исхудавшего, усохшего, с шакальим взглядом. Есть ничего не мог, кроме домашнего, Розиной готовки: она сама потом, помнится, рассказывала, после смерти Семиной.

– А крыша сдвинулась у Мирского уже там, в Магадане, это точно, с такой и приехал, с заваленной вбок, так и было… – Стефан оторвался от стула и энергично заходил туда-сюда, с каждым шагом на сантиметр-два приближаясь к старику. – Ну и вот, а потом по уголовке уже сидеть стал, а все мясо ходил искал, как зверь голодный. А мяса-то не было уже, дело это пресекли на корню. Так и выл голодный, от другой еды отказывался, организм не принимал. Потом немного отошел, поутих… – Стефан еще немного приступил к генералу, но тот, казалось, не обращал на это внимания, поглощенный рассказом о старом Мирском, посаженном Зиной перед самой войной. А Стефан и не собирался прерывать обвинительную повесть. – А в пятьдесят пятом центральная комиссия по пересмотру дел прибыла. Это после смерти Сталина уже, по новой разнарядке…

Все, о чем говорил Стефан, было чрезвычайно убедительным и невероятно правдивым. Глеб Иваныч слушал как завороженный, не пытаясь дать этому объяснение. То, что реакция старика будет именно такой, скорее всего, понимал и Стефан, затевая неожиданный экскурс в те самые годы, которые – он знал – были лучшими в жизни Глеба Иваныча, в те, что и ныне являлись для него вечно бесценными и неизменно родными. И на этот раз звериное чутье Томского не подвело, так же как не подвели его и нюх загнанного зверя, и запах будущей удачи. Он сделал еще полшага по направлению к старику, не прерывая взволнованную речь и как бы отстранясь от всего остального, и продолжил:

– Так вот, приехали они, глянули на академика, да и выпустили бедолагу без реабилитации. Он и вернулся… – Гусар резко развернулся к Чапайкину и гневно выкрикнул, сверкая глазами и выкинув руки вперед: – И после этого всего вы, Глеб Иваныч, почтенный человек, генерал в отставке, хотите, чтобы с ними по справедливости было? Да? Этого вы хотите? Картинки отдать людоедам? Чтобы дети их на них любовались и дедушку своего вспоминали, умиляясь на Шагалов на этих? Да?

В этот самый момент он, чуть присев, пружинисто оторвался от паркета и одним коротким наскоком обрушился на старика Чапайкина. Тот не был готов к этому совершенно, и потому палец его, что лежал на спусковом крючке, непроизвольно дернулся, и револьвер, поддавшись легкому нажиму от толчка, произвел положенный ему выстрел…

Потом Чапайкин, оглушенный выстрелом, ощутил, как тело Стефана медленно сползает по нему, обмазывая кровавой рваной полосой рубашку, подарок Розы Марковны Мирской. Как глухо стукнулось оно о паркет и как звучно-деревянно, с привкусом дорогого металла ударились об пол швейцарские часы на левом запястье трупа. И как застыл с протянутой вперед рукой и сжатой в кулак кистью сам он – Стефан Томский, интересный человек, странный до удивления бандит, диковинная личность, как ни посмотри. Затем генерал тяжело поднялся, отодвинув тело от себя ногой, переодел рубашку изнанкой наружу, сунул револьвер в карман, тщательно затер платком все, к чему прикасались руки, и, притворив за собой дверь, вышел вон из квартиры маршала бронетанковых войск Василия Затевахина, пробормотав:

– Служу Советскому Союзу, товарищ Ежов.

По пути от подъезда к подъезду ему не встретилась ни единая собака – он даже немного об этом пожалел, поскольку успел уже приготовиться к справедливому разбирательству и честному ответу.

Дома не было никого, но в воздухе обнаружился странный запах. Запах был каким-то квашеным и довольно резким. Старик втянул ноздрями воздух первого этажа и задрал голову в направлении второго. Вернув голову обратно, Глеб Иваныч засек темное пятно у себя на брюках и догадался, что источник незнакомого запаха найден. И еще понял, что именно так пахнет дурная стариковская моча, когда попадает в несвежее исподнее и на годы каменеет там кислой въедливой пылью.

Рубашку он отложил, чтобы на другой день выбросить где-нибудь в городе: так и так собирался добраться до Брюсова, до Храма, свечечку поставить, кому теперь придется.

Револьвер обтер и сунул за каминную вьюшку. Сам же прилег на диван, думая не о Стефане, не об отмщенном Митьке и даже не о том страшном, что узнал об академике Мирском. Думал Глеб Иваныч, как жаль, что не будет теперь никогда на стене у Розы Марковны так любимых ею картин, из тех, что и Алечке его так нравились, и самой ею так ценились.

…Весть о том, что в собственной квартире найден застреленным жилец Стефан Томский, на этот раз разнеслась по Дому в Трехпрудном не так стремительно, как в случае с Керенским. Во-первых, потому что второй изначально был своим, а этот – пришлым, чужаком. Во-вторых, по каналу НТВ новость пустили раньше, чем о ней узнали ближайшие соседи Томского. Навели крупным планом на труп и сопроводили картинку комментарием, что, по имеющимся сведениям, убитый гражданин Томский, 1937 года рождения, был известным преступником, вором в законе, трижды судимым, отбывшим в местах лишения свободы суммарный срок в двадцать один год, если не считать изоляции в подростковом возрасте. Кроме того, имеются сведения, что убитый также являлся одним из лидеров кунцевской преступной группировки. «Убийство носит явно заказной характер, скорее всего, очередные разборки между конкурирующими группировками за сферы влияния и контроль над крупным бизнесом. Сегодня же районной прокуратурой будет возбуждено уголовное дело…» – так проинформировал телезрителей серьезный человек в погонах, тот самый, что когда-то, в бытность свою начинающим лейтенантиком, запустил руку в Гелькину промежность, нащупывая вход. Затем промелькнули кадры, как этот важный садится в черную машину с синей мигалкой и машина трогается.

Гелька сразу его узнала, и тут же лицо ее залила краска негодования и стыда. Впрочем, Роза Марковна этого не заметила, смущения ее. Она сидела, уставившись в телевизор, и думала, что это невозможно. Она не понимала – зачем. Зачем этот милый человек, который когда-то вернул ей самую дорогую память о Семе, ничего не испросив взамен, этот учтивый и представительный мужчина, вовсе не похожий ни на вора в законе, ни даже на обычного вора, выбрал себе такую незавидную судьбу, где стреляют, убивают, обманывают, крадут и не доживают до назначенных природой лет.

В это самое время Глеб Иваныч Чапайкин, наблюдая ту же картинку на экране, думал о том, что теперь смело можно подыхать, потому что любое доброе дело, крепче сделанного, теперь уже вряд ли ему за остаток жизни доведется совершить.

Вилен Борисович ничего об убийстве не думал. Будучи совершенно спокоен за бабушку, находящуюся под постоянным Гелькиным присмотром, он пребывал в киноэкспедиции, где совместно с американцами снимал очередной телесериал в технике «хай дефинишн».

А Гелька думала, что не дай бог, мальчики ее, Ринатик и Петрушка Хабибуллины, вырастут, переедут жить в большой красивый город и станут в нем бандитами или милиционерами. И то и другое Гельке сильно не нравилось и пугало до невозможности.
Через полгода в квартире Стефана поселился заместитель префекта Центрального административного округа с семьей, потому что родственники у покойного так и не объявились и жилье отошло в распоряжение государства. А у государства по случайности факта оказались в наличии очередники, и поэтому лишенцам своим оно сумело оказать содействие по предоставлению жилья, принимая во внимание близость к месту работы и всякое прочее важное и исключительное.

Еще через месяц в Доме в Трехпрудном начался освежительный ремонт, затеянный начальственным новоселом. Фасад перекрасили, заменили дверные полотна в подъездах, на лестницах вывесили новые светильники, цоколь по всему периметру обложили свежим камнем, перебрали крышу, обустроили дворовую территорию, а заодно установили шлагбаум при въезде во двор.

К тому времени Гелька все еще жила в отцовской квартире, но уже минули положенные полгода, и первое судебное заседание относительно наследных прав успело состояться. Мнение судейских было однозначным – никаких заявленных истицей наследных прав у незаконнорожденной Ангелины Федоровны Хабибуллиной не имеется. Этот суд пришлось перетерпеть и по совету Розы Марковны подать апелляцию. Короче, лето ушло на судебные дрязги и потому с детками в этом сезоне не сложилось – не приехали они в Москву, как того желала Роза Марковна, не пожили на даче в Фирсановке.

Все они, и Ринат с Петро, и Сарочка, по уговору между всеми должны были прибыть теперь в столицу в мае следующего года, после того как у хлопчиков завершатся занятия в житомирской школе. К тому времени Гелька уже почти окончательно перебралась в квартиру Мирских, поскольку все суды ею были убедительно проиграны, и по этой причине квартира Федора Александровича Керенского вновь отходила в ведение местных властей. И вновь сыскался важный очередник на улучшение условий жизни в столице. Первый раз он пришел, чтобы осмотреть двухэтажные хоромы, а заодно ознакомил Гельку с нужной бумагой. Саму ее он, разумеется, не признал – сзади больше видел тогда, чем спереди. Зато она узнала его в ту самую секунду, как протянул бумагу на выселение. Это был тот самый важный человек, бывший лейтенантик, старший наряда, истребовавший у сержанта Ханютина презерватив с целью оградить себя от нехороших последствий после случки с ненароком подвернувшейся проституткой.

Важный вежливо улыбнулся и сообщил, что заезжает в ближайшую субботу. В пятницу будут вывозить имущество покойного владельца для передачи в управление уполномоченного районного органа, так что четверг, уважаемая, – последний день проживания. Поклонился и ушел. А Гелька решила, что раз так, то пусть приезжают, но только тогда она самолично произведет последнюю уборку в отцовском жилье, сметет последнюю их с папой пыль и смоет след отцовский до того, как чужак зайдет для собственной жизни. И засучила рукава…

Начала сверху, прикинув, что поднятая грязь скорей всего уйдет вниз, на первый этаж, и потому так будет верней и чище. А уж если сверху, то – с самой большой и непролазной грязи, с хламовой мастерской.

Для начала поснимала сами картины, картинки, перекошенные рамы отдельно от картин, усохшие подрамники без холстин и прочее большое и малое. Перетирать решила с большого, согласно избранному принципу избавления от грязи. Две протерла, на третьей споткнулась. Больно знакомым показался вид. Вгляделась… постояла, постояла да ахнула. Самая длинная из картин была той самой музыкантшей, гитарницей, что держала покалеченной рукой струнный инструмент на стене у Розы Марковны, – той, что злые люди унесли. А рядом, через две соседние укладки, – другая, та, где птица в человечий рост с мужиком беседовала. Вот так так! Откуда, люди добрые?

Пулей понеслась в квартиру напротив, к себе, к Мирским. Влетела, заорала:

– Роза Марковна! Роза Марковна!

– Что случилось, милая? – появилась та на Гелькин крик.

– А то! – Гелька тыкнула пальцем во входную дверь. – То, что на полатях там, у отца, картинки ваши лежат унесенные, что здесь раньше висели, – она перевела указательный палец на пустоты на стенах прихожей.

Мирская улыбнулась:

– Девочка моя, ты что-то путаешь, те работы украдены и никак у Феденьки быть теперь не могут. Просто ты наверняка немного ошиблась.

– Да какой там ошиблась, Роза Марковна, – она снова настырно ткнула пальцем в сторону лестницы. – Лежат, как новенькие, как на стене у вас висели. Я же вижу и мужик с птицей, и женщина-музыкантша.

– Ну хорошо, Гелечка, – согласилась Мирская. – Пойдем, покажешь, что ты там обнаружила.

Когда увидела, опустилась там же, на пол, и долго сидела недвижимо. Слез не было, мыслей – тоже. Было лишь ощущение тупого теплого счастья, догнавшего и вдавившего в пол Федькиной квартирной мастерской. Гелька заохала, забегала, но врачам звонить не пошла – сообразила, что потрясение-то носит не смертный, наверно, а праздничный характер, поэтому таким удар и вышел. На всякий случай водички с кухни притащила, в граненом штофе, из каких отец принимать любил. Пока шла, подумала, что именно эти самые штофики в новое владение не оставит: к Мирским заберет, в применение. А саму водичку Роза Марковна тоже не попила, отвела руку со штофиком, не стала.

Весть о неожиданной находке вмиг разлетелась по Дому. Народ усиленно гадал, есть в этом Федькина вина или же ее в этом нет. В смысле – была или не было. О том, откуда взяться такой вине, многие теперь по прошествии времени не задумывались, равно как и запамятовали тот факт, что к моменту кражи Федор Керенский уже три дня как был покойник. Роза Марковна, оправившись от счастья, тоже попыталась раз-другой протянуть мыслимую ниточку причинно-следственной связи, но всякий раз ниточка та лопалась в самом начале протяжки, и Мирская лишь головой качала, продолжая не верить ни в чудеса, ни в особое семейное везение, ни в самого Верхнего Благодетеля любой национальности.

Милиция явилась, подивилась, поохала не хуже Гелькиного, составила акт и опечатала до поры до времени предназначенную под заселение квартиру, забыв известить об этом предстоящего заселенца. Первыми – в пятницу – развернули оглобли грузчики от управы с судебным исполнителем во главе, что явились за имуществом. Вторым, в субботу, – новый сосед, прибывший с двумя грузовиками мебели и бригадой такелажников.

«Так тебе и надо», – тайно порадовалась Гелька, памятуя о старой встрече на милицейском столе. Порадовалась, но так в себе и растворила радость-то – с кем поделишься прошлым? С Розой Марковной, что ли?

К тому славному пятничному дню обе картины, закрепленные гвоздем, – и мужик с птицей, и рослая гитаристка, – уже висели на прежних местах, перекрывая собою темные следы на стене. Роза Марковна переместила из гостиной в прихожую мягкий стул и часами сидела на нем, не отводя глаз от возвращенных в дом семейных реликвий. Иногда она плакала, вспоминая Митюшу. Иногда – утирала влажный нос, думая о Борисе. А порой улыбалась, перебирая в памяти те самые их с Семой счастливые времена.

К маю прибыл десант из Житомира: отроки Ринат с Петрушкой, общего неотличимого разлива, и Сарочка. С вокзала их привезла Гелька. Сара, опасаясь волнения от предстоящей встречи, выдвинула пацанов вперед, поставив защитной стенкой перед самой дверью. Сама же разместилась во втором ряду, сзади, – так, чтобы, грохнувшись, никого собой не придавить. Но не грохнулась: ножки едва начали подкашиваться, как крепкие старушечьи руки подхватили ее под бока и тряхнули в счастливом порыве.

А потом был чай: самый сладкий – с дороги. И снова: твердый крахмальный край, затейливые оторочки на белейшей скатерти, кусковой сахарок с щипчиками, ложечки чистого семейного серебра, лишний раз отодранные по такому случаю безотказной Гелькой, вазочки с черненой вязью, тончайший лимон с крохотной вилочкой, сияющий голубым и оранжевым конфетный хрусталь, слабо-зеленый ликер шартрез из старых, брежневских еще запасов, ну и, как водится, обязательный набор естественных человеческих удовольствий – от лакэха до имановых ушей.

А еще через неделю, к началу июня, спустя театр Большой, Малый, Юного зрителя, Зоопарк, Третьяковку, Лужники, Ваганьково и Мавзолей Владимира Ильича, бригада в полном составе снялась с Трехпрудного и переехала в Фирсановку для летней жизни на вольном дачном воздухе.

Так длилось вплоть до самого сентября, когда пацанам нужно было отбывать на учебу. Они и отбыли вместе с Сарой…

Так было и на другой год…

И на третий…

Так шло в семье Мирских, Хабибуллиных и Чепик до весны 2003 – до той самой поры, пока мальчики окончательно не перебрались из подросткового возраста в юношеский и не закончили ученье на родине, в иноземном городе Житомире. Тогда-то Роза Марковна и предложила на семейном совете, все в том же составе:

– Вот что, дорогие мои. Мальчикам необходимо учиться в Москве. Жить тоже будут здесь. Места всем достаточно: хватит нам туда-сюда таскаться. Сарочка, разумеется, тоже перебирается в Трехпрудный – студентам без матери неспокойно, высшее образование – это вам не средняя школа. А я пока насчет гражданства российского вызнаю, как его сегодня получают и что требуют взамен.

Через два дня после семейного совета подоспело и главное событие года – еврейская Пасха. И они сели за стол. Все они – кто был и кого позвали. Так и сидела счастливая Роза Марковна в торжественном окружении новой и старой родни: чернявые юноши Ринат и Петро Хабибуллины, мать их Ангелина, по папе Керенская, бабушка Сара Чепик. Далее, по правую сторону от Мирской разместились внук Вилен Борисович Мирский с матерью своей, престарелой Татьяной Петровной Кульковой, и Глеб Иваныч Чапайкин – приглашенный гость и добрый сосед. А на столе, кроме привычной рыбы фиш с морковными звездочками, фаршированных куриных шеек, красного хрена и малюсеньких пирожков равноправное место заняли белое с розовой жилкой житомирское сало с чесночком, тонко напластанное и сильно охлажденное, и крепкий украинский борщ Сарочкиного разлива: жирный, наваристый, на мозговой берцовке, которым на этот год все они, не сговариваясь, решили подменить жидковатый бульон с клецками из мацы.

А к середине праздника, когда первый легкий хмель уже настоялся, а другой еще не подобрался и Вилен разлил всем кагор, Роза Марковна пустила по кругу блюдечко с серебристой каймой. И каждый, кто б он ни был, слил туда, в блюдечко это, вредные свои капельки, свои малые и побольше грехи и попутно задумал кто чего наперед.

Чернявые близнецы, не сговариваясь, загадали на предстоящую учебу: Ринатик – в архитектурном, Петро – в медицинском.

Гелька – чтобы затеянное благодетельницей гражданство не споткнулось об какого-нибудь начальственного паразита типа соседа напротив, занявшего отцовскую квартиру.

Сара – о том, что нужно бы обязательно съездить на Ваганьково, проведать Феденьку, как он там, и побыть с ним наедине.

Вилен Борисович – о том, как удачно все складывается в их доме, что теперь бабуля надежно пристроена, так что спокойней ему еще не бывало, и теперь он смело даст согласие на совместный проект для полугодовой съемки в Северной Америке.

Таня Кулькова – о том, что главное теперь не оступиться по новой, чтоб, не дай бог, не быть отлученной от этой удивительной и красивой семьи.

Глеб Иваныч – о том, что не удалось ему подохнуть в том году, так, может, Бог даст, не удастся сдохнуть и в этом. Надо бы, подумал, до Брюсова доковылять, свечечку воткнуть ближе к выходу – там не втыкал еще никогда.

А Роза Марковна, пока шла с блюдечком к раковине, чтобы избавить родных и близких от слитых напастей, мысленно проговаривала на так и не забытом ею до конца идиш: «Зол дыр год гелфун майн либе мамочке, их геденк айх алэмен. (Храни тебя Бог, мамочка моя, я обо всех вас помню)».

А какой это был Бог, иудейский их – Яхве или же обыкновенный человеческий Иисус Христос, Мирская знать не желала: ей было все равно, кто охранит ее самых близких от беды, какой из возможных этих богов. Она не самого его любила, напрямую, Спасителя Небесного, в первый черед, как на Законе Божьем учили когда-то, она больше признавала своих родных, а потому и его, Бога, заодно, а не наоборот.

На другой день доедали вчерашнее, и снова к столу спустился Чапайкин. Выбрал момент, отвел Мирскую на кухню и доложил про Зину и Семена Львовича. Все, как было, поведал. Не упомянул лишь малого – как академик в Магадан уехал, по чьей несчастной воле. Так поведал, что Роза Марковна поверила сразу и бесповоротно. А поверив, поцеловала старика в сморщенную щеку и ушла к себе плакать. А когда обратно вышла, сияющая, свежая, молодая, то раздался телефонный звонок. В трубке был женский голос, с сильным и явным американским акцентом.

– Это, простите, миссис Мирская?

– Именно так, милая, – подтвердила Роза Марковна.

– Меня зовут Сильвия Хостман, я вице-президент нью-йоркского Метрополитен музея.

– Очень приятно, голубушка, – ответила Мирская. – Это очень приличный музей.

– Дело в том, миссис Мирская, что не так давно были опубликованы мемуары писателя и журналиста Антуана Форестье. Там есть воспоминания о его отце, французском архитекторе Эжене Форестье.

– Любопытно, – оживилась Роза Марковна. – И что же он пишет?

– Он вспоминает о том, что отец рассказывал ему, как великий Пикассо в его присутствии подарил русскому архитектору Сене Мирскому свою работу «Женщина с гитарой». Это было в Париже, в тысяча девятьсот четырнадцатом году.

– Это истинная правда, дорогая моя, – согласилась старуха. – Именно так все и было.

– Мы хотели бы узнать, – с волнением в голосе произнесла Сильвия Хостман, – быть может, она до сих пор принадлежит вашей семье? Она всегда считалась утерянной, но я хочу, чтобы вы знали – это шедевр мирового значения.

– Разумеется, голубушка, – удивилась Мирская. – А где же ей быть еще, как не в доме Мирских?

На том конце возникла пауза. Слышно было лишь, как дрожит электрический воздух в промежутке между Старым и Новым Светом. Затем вице-президент заговорила снова:

– Миссис Мирская, я хочу сообщить вам, что мне поручено вступить с вами в переговоры о приобретении нашим музеем этой выдающейся работы. Мы готовы предложить вам огромную сумму в случае, если вы будете согласны не отдавать ваш шедевр на аукцион Кристи или Сотбис. Речь идет о десятках миллионов долларов.

Роза Марковна улыбнулась:

– А почему вы решили, милая, что я непременно хочу избавиться от этой картины, пускай даже за большие деньги? Мне в этом году сто лет, голубушка, и я ни разу не помышляла о таком странном поступке. И потом… – она пожала плечами, – у меня два праправнука, между прочим, Ринат Галимзянович и Петро Галимзянович, оба Хабибуллины и оба Мирские. И у них великие планы. И я хочу, чтобы все мои картины остались в доме, «Женщина с гитарой» в том числе. А захотите полюбоваться на нее – милости прошу, всегда напою чаем с чем-нибудь сладким. Всего хорошего, любезная.

Она положила трубку, глянула на себя в зеркало, поправила воротничок и крикнула в столовую, туда, где остывал семейный чай:

– Уже иду, родные мои! Я уже здесь!
Москва – Торонто – Москва,

2004 год
Оглавление

 Часть первая

 Часть вторая

 Часть третья

 Часть четвертая

 Часть пятая 

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenber