ряжский. Григорий Ряжский. Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая
 Скачать 0.59 Mb.
|
|
В такие минуты она походила на поэта Анну Ахматову: профилем с породной горбинкой, ранней благородной сединой и предположительно свободным французским. Что касалось языка, то так оно и было, хотя и не вполне свободно, но близко к тому. Помешал большевистский переворот, пришедшийся на пятнадцать неполных лет и не позволивший Розе Дворкиной успешно завершить образование в гимназии. Порой композиция менялась, и это связано было преимущественным образом с огорчением по поводу кого-то из домашних, самых родных. Тогда она, скорей, походила на актрису Фаину Раневскую: та же согбенность, влажный глаз и легкие несогласные знаки, обозначенные едва заметным поворотом головы. Здесь больше пахло идиш и латынью. Насчет идиш – старая образовательная школа была уже ни при чем: в семье Дворкиных все старшие общались исключительно на нем, особенно когда хотели укрыть от младших потаенную часть взрослой жизни. Но укрывательство такое при помощи наследного языка длилось недолго: как только едва оброненная дважды фраза либо пара слов цеплялись за детское ухо, то уже приклеивались к нему намертво, картавя воображение новой интересной забавой и будя дополнительные рецепторы на кончике шустрого языка. Что касалось латыни, то последняя, чувствительно прорисовываясь в интеллигентном воображении собеседника Розы Марковны сама по себе, всегда оставалась за скобками реального бабушкиного знания. Хватало с нее и других дел: по семье, учету, контролю, по регулярной выдаче ласковых порций добра, щедрых угождений близким, равно как и выдаче окружающим критических доз, адресуемых против любого обмана и негодяйства. Но все это, по-любому, относилось ко второй половине бабушкиной жизни, взявшей низкий старт лишь после ухода Семена Львовича на Ваганьково, по конкретному адресу. Иногда Роза Марковна слегка путалась в названиях и в запале случавшихся иной раз семейных волнений именовала любимую фабрику Трехгоркой или даже Трехпрудкой. Правда, быстро спохватывалась и смущенно поправлялась. До самого же пальто, но уже не для себя, а для Вилена дело дошло лишь году в шестьдесят пятом, в тот год праздновали десятилетие внука – через десять лет после открытия замечательной ткани, в год, когда ушла Таня. Те десять лет с рождения своего сына Вильки молодые Мирские успели отпраздновать еще до собственного развода. Но не прежде все же того, как Роза Марковна приодела внука в долгожданное пальтецо. Поначалу она задумала справить Вильке зимнюю обнову, перекроенную из бывшей мужниной гимназической шинели, зависевшейся в чулане второго этажа, начиная с 1903-го, построечного года. После передумала – решила отдать предпочтение буклированному варианту для младшего наследника. Так и вышло. Так выходило и дальше: деликатно, хотя и настойчиво, но при этом учтиво и доказательно. От разрыва вот только это не спасло Бориса и Татьяну. К тому самому году, шестьдесят пятому, Роза Марковна уже вовсю шила, и родные точно знали, что не по причине излишней любви к процессу и машинке «Зингер». Просто к моменту, когда пришла пора постепенно начинать снимать со стен кого-то из них: Кустодиева, Коровина, Серебрякову, Попову, Родченко, Юона или Маковского, с тем чтобы, докладывая всякий месяц по кусочку, обеспечивать привычный уровень жизни всем Мирским, бабушка твердо сказала: «Нет, при моей жизни такого не случится и не желаю, чтобы случилось при вашей. Очень на это надеюсь и верю». Имелся и отдельный бриллиант в коллекции Мирских, располагавшийся ни на каком не на отшибе от прочих шедевров, вовсе не взаперти и даже не в дальнем углу хозяйского кабинета. Был он двадцать первого года изготовления, звался «Свадьба сапожника и кукушки» и висел непосредственно в прихожей, сразу перед лестницей на второй этаж, по левую руку от перил. Масляный холст этот, размером метр десять на полтора, в свое время уважительно вручен был мэтру архитектуры Семену Львовичу Мирскому в рисовальной студии города Витебска непосредственно автором, пролеткультовцем и руководителем революционного изоколлектива Марком Шагалом. Похожим образом и с другим бриллиантом, с Пикассо, сложились подарочные обстоятельства. В четырнадцатом году, в Париже, великий Пабло лично оценил таланты Семена Львовича и самолично же приказал тому выбрать, что понравится из одиннадцати приготовленных к продаже работ. Дело было в галерее «Голубь», на Монмартре, куда затащил русского архитектора Эжен Форестье, архитектор, парижский приятель Мирского и закадычный друг владельца галереи. Оба они уже были вполне хороши, освободившись только-только из объятий проституток с Пляс Пигаль, и поэтому настроение было – продолжать. – Ты должен это увидеть непременно, Сеня, – делая ударение на последней букве, настаивал Эжен. – Обещаю тебе – просто рухнешь, когда увидишь. Он художник, каких больше нет. Обитает в Барселоне, но сейчас здесь. Они пришли, когда работы были уже вывешены и фотографировались для каталога. Самое неожиданное – застали самого Пабло, симпатягу лет тридцати пяти. Тот мирно беседовал с галеристом. На полу, под ногами, был расстелен огромный ватман с эскизом памятника. Скульптура представляла собой двух рвущихся в противоположных направлениях друг от друга обнаженных подростков, сцепленных единой общей ступней. Ступня уходила в постамент, словно произрастала оттуда. При этом ветер развевал волосы одного и другого во встречном к обоим направлении, к центру композиции. И это чрезвычайно впечатляло. – Вот, – вместо приветствия обратился к вошедшим Пабло, узнав Форестье, – хотят, чтобы выступил скульптором, – он кивнул головой на эскиз на полу. – Сегодня утром набросал. Что думаете, мсье? Мирский глянул и ответил за обоих, на хорошем французском: – Это не будет устойчивым. В том виде, как предлагается на эскизе. Пабло заинтересованно глянул на незнакомца и, в свою очередь, с любопытством осведомился: – Отчего вы так думаете, мсье? – Оттого, мсье, я так думаю, – пояснил Семен Мирский, – что скульптура, хотя и блистательна, тем не менее требует другого постамента. Судите сами. – Он взял со стола лист бумаги и моментально разложил на нем с помощью карандаша действующие силы и нагрузки, указав центр тяжести композиции. – Видите? И так заваливается, и так, – он поменял карандаш на другой цвет. – Я бы вот что мог вам предложить, мсье, – ни секунды не задумываясь, выдал Мирский и на своем же чертеже исправил другим цветом форму постамента, существенно изменив угол наклона верхней его плоской части по отношению к нижней. – Или так еще… – произнес он теперь уже задумчиво и снова поменял карандаш, – если не возражаете. – На этот раз он уже коснулся карандашом самой композиции и, опустив руку одного подростка к земле, поднял на столько же руку другого в направлении неба. Затем отвел получившееся от глаз на расстояние вытянутой руки, прищурился и уже окончательно сказал: – Да, так! Все это время Пабло смотрел на Мирского неотрывно и молча. Когда тот закончил и извинительно улыбнулся присутствующим, Пабло произнес: – Мсье, я не знаю, кто вы. Но я хочу произвести с вами обмен, надеюсь, вы не откажете мне в этой малости. У меня здесь одиннадцать работ, в этой галерее. Выбирайте любую на ваше усмотрение, и я буду счастлив сделать вам дарственную надпись. Вы, мсье, изумительно талантливы, и я хочу, чтобы у меня о вас осталось воспоминание. Это, – он взял в руку листок Мирского, – произведение искусства я хотел бы, чтобы вы также оставили мне на нем свое дарственное слово. Семен взял собственный листок и надписал по-русски, по косой, поперек бумаги, знать не зная, кто есть тот, кому предназначено его слово: «Талантливому художнику Пабло от русского архитектора Семена Мирского. На добрую память». Так в доме Семена Мирского появилась кубистическая «Женщина с гитарой», холст, масло, 170х110, 1914 год, с надписью на обороте: «Талантливому архитектору Семену Мирскому на память от Пабло Пикассо». И не разу за жизнь не шевельнулся внутри Розы Марковны помысел, ни разу не дрогнула и не потянулась к холсту рука, разве что погладить да вытереть накопившуюся пыль. Знала стареющая Мирская – нельзя. Никогда. Никому. Потому что дальше человек незаметно для себя начнет распадаться на куски. Вместо этого бабушка быстро освоила лифчики разнообразных конструкций, как для прикрытия плоскогрудых нужд, так и для всеобъемного поддержания женских могучестей. Постепенно процесс усложнился и стал предусматривать дополнительную вшивную резинку и лишнюю петлю под пуговицу для особо неподъемных случаев. Далее производство пошло еще и по смежному направлению достижения обманной красоты: грации, полуграции, корсеты. Ну, а еще чуть позже, после того, как бабушкины пошивочные таланты окончательно расцвели призывным колером и грудастый контингент хлынул в Трехпрудный неиссякаемым гуртом, Роза Марковна сама себе усложнила задачу до предела, потому что так и не научилась мастерить все, что делала, без филиграни. Так ее учили в семье химика Дворкина, так она запомнила на всю оставшуюся жизнь. И вот что придумала Роза Мирская: отсутствующий в деликатной сфере китовый ус, служивший косточкой, подменяем тонюсенько распущенной снизу доверху бамбуковой лыжной палкой. Получившиеся упругие дольки размещаем по потребностям ужимания конкретной фигуры, затем все это насмерть скрепляем пробивочной машинкой того же германского умельца и, наконец, крепко, крест-накрест, застрачиваем концы, оставляя малый люфт, чтобы клиентке можно было еще и хорошо покушать, если будет такая нужда. Родные, испытывая некоторую неловкость, ценили бабушкино вмешательство в финансовый семейный статус, негромко благодарили, однако при этом каждый продолжал заниматься своим единственным маловыгодным делом. Борис, которому стукнуло тридцать девять, продолжал с головой сидеть в преподавании и науке, это было накануне готовности докторской диссертации в том же самом наследном деле – архитектуре. К моменту защиты он уже девять лет доцентствовал в Московском архитектурном институте, и защита означала быстрое звание профессора, а возможно, и кафедру. Непартийность препятствием не стала – отца, Семена Львовича, не то что не успели забыть окончательно, а, наоборот, уже по новой числили классиком отечественной архитектуры. Так что единицу для Бориса Семеновича Мирского райком спустил в короткий срок и будущего профессора приняли в партийные кандидаты без испытательных задержек, несмотря на серьезную помеху в паспорте. Сам он решил о таком непристойном в своей биографии деле особенно не распространяться и по возможности укрыть новость от матери: и так противно было до рвотной невозможности. Но точно знал – без тупой этой повинности никак не выйдет обрести более значимое положение в избранном любимом деле. Роза Марковна, узнав про такие события, устанавливающие новый для сына отвратительный статус, ужасно огорчилась, так как с тем самым, чего она столь не одобряла в людях, если не сказать большего, причем даже в людях самого нейтрального склада жизни, ей пришлось столкнуться теперь самой, не отступя вдаль от собственной семьи. Очень уж не совпадала с бабушкиным характером вся эта лицемерная коммунистская закваска. Еще в девицах Роза Дворкина основательно и долго разбиралась в причинах такой своей подозрительности и недоверия к наставшим временам – это если отсчитывать от октябрьского перелома. А когда разобралась досконально, после проклятого сорокового года, то стала чрезвычайно гордиться неучастием кого-либо из Дворкиных и Мирских в пролетарских гадостях и обманах. Но, видно, пришло и их время, Мирских, хотя семья держалась вдали от любых кормчих, сколько получалось держаться. Отчасти это объяснялось вынужденным уважением власти к славной, хотя и реабилитированной фамилии, и до поры до времени Мирские жили незаметно и самодостаточно. Кроме того, короткую роль на каком-то отрезке сыграл дух бесславно и невозвратно съежившегося, а вслед за этим быстро усохшего шестидесятничества, приоткрывшего было щелочку на открытый воздух. Но не для Розы Марковны, однако, – только не для нее. Слишком рано начала Роза Мирская получать свое приличное образование в частной гимназии дореволюционного эталона, чтобы, перевалив за середину пути, не разобраться, где воздух истинно чист, а откуда тянет неприметным и обманным зловонием. В общем, первое время бабушка тихо и печально переживала, но незаметно для домашних загоняла неприятность внутрь себя, где и пережимала, не выпуская наружу. С другой стороны, тоже не могла не раскидывать умом – не вечно ж будет она дамам фигуру подлаживать, укрепляя грацию особой строчкой с распущенным лыжным бамбуком. Силы есть пока, но дальше-то что? Сын – партийный профессор нерусской нации и на этом все. Невестка, Танюша, – словно из сказки Александра Сергеича, где сидели они трое да пряли, ожидая каждая свое «кабы я», а в роли царя очень хороший, очень добрый и очень незрелый сын, Борис Семенович Мирский. А Танечка, видно, там и примостилась, средь ожидающих сестер, и, когда Борьку заполучила, успокоилась, бесповоротно стихла и осела в библиотеке на усердную перекантовку технических словарей с места на место с вежливой малооплачиваемой улыбкой. Да и это бы ладно, если б не прорезавшийся через годы скандальный невесткин характер. Кто бы мог подумать? Танечка Кулькова в семью Мирских затесалась, можно сказать, невзначай, в пятьдесят втором, когда сыну Розы Марковны исполнилось двадцать шесть. Именно тогда Борис, уже будучи крепким кандидатом архитектуры, стесняясь матери и самого себя, привел в дом свою нееврейскую девушку. Девушка Таня была ровесницей сыну по возрасту, но ухитрялась выглядеть при этом так, словно была его же старшей дочкой. Была беленькой, слегка курчавой, очки носила размером, превышающим всю голову целиком, и не только потому, что казались они фасонистыми. Других, скорей всего, просто не было. Отчего-то заподозрила в тот самый момент Роза Марковна, что это ее невестка и есть. И, преодолевая в себе мысль о том, что придется привыкать к чужой женщине в доме, прикинула сразу, что, пожалуй, не сделает попытки упросить сына пересмотреть свой выбор. «Русских жен нам только в доме не хватало…» – отчаянно подумала она и вежливо улыбнулась. По-Раневски. – Это Таня, – представил девушку Борис и вспыхнул красным. – Таня, – испуганно воспроизвела она собственное имя, выдавив хилую улыбку, и неловко протянула Розе Марковне руку для пожатия. Все ждали – каждый по своей причине. Борис ощущал ситуацию ровно как и мать и так же, как и она, точно ведал, что каждый из них предчувствует сомнения друг друга относительно предстоящего преодоления негласного закона. Он стоял и ждал реакции матери. За то же самое короткое время Роза Марковна успела дважды рассердиться: один раз крепко, ощутив себя порядком обойденной матерью, поставленной в неприличное положение собственным ребенком; другой раз – уже потише, отпустив нехорошее раздражение, потому что успела учуять разрушительность своего положения – этакой интеллигентской закоснелости без достойного к тому повода. В общем, так они ситуацию быстро и перемололи: мать и сын. Не поняла ничего в коротком этом диалоге лишь отобранная в семью невестка Таня, продолжавшая с боязливой улыбкой тянуть руку навстречу будущей свекрови. «Она потемнеет, – почему-то подумала Роза Марковна, изучая глазами девушку, – потемнеет и закурчавится, чуть больше нынешнего», – она протянула в ответ руку и представила себе, что скажет на это Сема, когда узнает. Последнее письмо от мужа пришло в сорок девятом, за год до окончания назначенного десятилетнего срока. После этого послания прекратились, как и не было их вовсе. Полгода Роза Марковна прождала очередной весточки, но не дождалась, а когда стала догадываться о том, что это означает и к какому краю звонок тот ближе, то пошла по инстанциям – выяснять, что и как. В инстанциях толком не отвечали, на словах путались, на письменные запросы не реагировали. Говорили только, мол, гражданка, срок не вышел вашему супругу сидеть, чего вы беспокоитесь? 58-я – она длинная статья, надо будет – ответят вам, а что не пишет, так, супруг ваш архитектор, а не писатель, так-то. А пока идите себе, гражданочка, жена врага народа… Роза Марковна приняла в свою ладонь Танину свежую ладошку, слегка стиснула ее, для того чтобы девушка не подумала, что жест ее манерен и скроен из обычной нарочитой вежливости, славно улыбнулась и сказала: – Здравствуйте, Танюша, я Роза Марковна, очень, очень приятно. Как вы к сладкому относитесь? С чаем будете? – Спасибо, Роза Марковна, с удовольствием буду, и чай тоже, конечно. – Таню слегка отпустило, и она уже без особой опаски взглянула на мать Бориса. – Благодарить, дитя мое, после будете… – Мирская снова задержала взгляд на девчонке, нутром ощущая, что обратной дороги уже не будет, – …когда отведаете моего сладкого. Чему в этот момент теперь радоваться следовало больше – сладкому или Борису Мирскому, Таня понимала с трудом. Сладкое означало в скором времени жизнь на законных основаниях в двухэтажной квартире в Трехпрудном и обеспеченный отныне допуск к рукодельному десертному свекровиному столу, включая вкуснейшие ушиимана, медовый лакэх, убойный хоменташен. Все на тарелочках, узкие затейливые вилки с вензелечками, салфеточки, скатерть, опять же: накрахмаленный низ, а по краю кружево пущено, завихренное, острое на ощупь, упругое на край и твердое на уголок Ну и, кроме всего, вынесенный отдельно от остального – настоящий четырнадцатислойный «наполеон», изготовленный безошибочной Розой согласно фамильному рецепту Дворкиных. Сладкое означало устройство всей будущей жизни в надежной паре с кандидатом наук, сыном академика с громкой фамилией. И наконец, сладкое означало собственный переход в материнство под покров заботливой родни – нерусской, но зато вполне доброжелательной. Незначительно, правда, портило идиллическую картину предстоящей гармонии отсутствие героической внешности у мужа: чуть приспущенный, рыхловатый, хотя и беззлобный нос, невысокий, в академика, рост, довольно развитая близорукость и обилие жестких волос по всей поверхности мягкого тела. Зато ума был Боренька необыкновенного. Ума и трудового рабочего таланта. |