ряжский. Григорий Ряжский. Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая
 Скачать 0.59 Mb.
|
|
их квартирой, само собой, а с чьей же еще? И каким макаром прописать туда маленькую Варвару? С мужем соображениями своими делиться не стала, решила подождать, как оно сложится само. Да и не было б толку все одно от Володи в таком нетворческом деле. Кроме бесконечной музыки своей и любви к домашним мало что в жизни мужа ее интересовало – такая до-ре-ми-фасоль выходила, и потому дело это было строго ее одной и больше ничьим. Отцу, само собой, позвонила сообщить – сообщила, но разговор на прописочную тему сразу все же затеять не решилась. Краем головы надеялась, сам, может, предложит чего такое. Не предложил, а довольно хладнокровно информацию принял, суше, чем ждала, поздравил и обещал заехать днями, внучку посмотреть. Да и то, правда сказать, с работы не вылезал в то время сутками, события наползали одно на другое: канадцы из профессиональной хоккейной лиги с серией матчей в Москву прибыли – впервые в истории спорта, шум вокруг: иностранщина вперлась в столицу, как никогда не было. Газетчики-антисоветчики, черт те кто понаехал, ну и диссидентики под это дело оживились всевозможные, затихшие вроде после Праги на какое-то время. Никсон – президент американский – тоже на тот год подпал с визитом, в сентябре: так опять морока, хуже не бывает и страшней, силы все круглосуточно на боевом посту, отпуска, выходные – все отменено, всем любая вольница перекрыта, кто выстоять желает, не обосраться или подняться даже на таком деле заодно к мороке. Это если не брать в расчет текущие дела, самою плановую работу по защите отечества от негодяйского племени, ворья разного непростого, особого, какого мудакам-эмвэдэшникам отродясь не поднять в разработках своих, да валютчиков крупных, кто не по мелочи стоит, а на самые основы покушается, как этот, к примеру, Стефан Томский, что у Джокера в серых кардиналах ходит, плетун, каких мало. Вот тебе и агент «Гусар»… После окончания послеродового декретного отпуска в семье Бероевых решено было, что Машка больше в оркестр не возвращается, а сосредоточивает свои материнские усилия на воспитании дочки. Тем более что особой нужды с деньгами в семье теперь не стало. Владимира Бероева рвали на части, заграничные антрепренеры обрывали телефоны Министерства культуры, засыпали письменными обращениями, требуя гастролей талантливого пианиста. Другими словами, жизнь в семье вполне наладилась и, можно сказать, стала окончательно понятной уже к семьдесят третьему году – к тому самому моменту, когда этапированный из Лефортово зэк Стефан Томский выгружался на станции Магадан в окружении конвоя и сторожевых овчарок для дальнейшего следования в место отбытия наказания, а дедушку годовалой Вареньки Бероевой тихо, без подобающих такому делу громких слов вывели из состава Комитета госбезопасности и досрочно отправили на заслуженный отдых. Тот же самый семьдесят третий стал решающим и для Вильки Мирского в выборе профессии, если не сказать еще правильней и метче – в выборе дела жизни. Младший Мирский стал студентом-первокурсником, честно и хорошо сдав вступительные экзамены на операторский факультет ВГИКа. К тому времени, как, пробыв в доме Мирских четырнадцать лет, в семидесятом году невозвратно уехала Сара, как когда-то после многих лет служения Мирским сделала и ее мать, Зинаида Чепик, Розе Марковне исполнилось шестьдесят семь. Как она и планировала, сложные грации ушли из репертуара машины типа «Зингер», но легкие индивидуальные лифчики, и то не слишком частые, только для проверенных, неоднократно обшитых или же сильно нестандартных клиенток, в пошиве у нее задержались. Теперь, когда не стало в доме Сары, но оставались те же взрослые мужики, сын и внук, основная забота о родных естественным образом перетекла на ее плечи. В какой-то момент подумала, может, совсем пора отменить шитье, но быстро сообразила, что одной лишь пенсии и институтской зарплаты Бориса едва хватит для приличной жизни всем домашним, тем более что возраст Вилькин быстро переходит из мальчукового в юношеский, а это, как выясняется, требует серьезной бабушкиной ответственности перед единственным внуком. Снова, проходя как-то мимо лестницы в квартирную глубину, скользнула глазом по одному из двух Юонов, по широченной его акварельной панораме Москвы начала века, и на всякий случай подумала… Но тут же выругала себя за проявленное малодушие и даже нехорошее слово в свой адрес позволила, мысленно, конечно, но все ж. Пыль смахнула только с черной рамы и дальше без задержки пошла, не оглядываясь. Другой раз подумала, что, может, снова попробовать в дом кого-то взять, но поняла, что теперь такое вряд ли уже получится: не свыкнется после Сары, наверное, уже с другой женщиной, не сможет так же по-родному в дом ее принять: и времена другие, и сердце человеческое не бесконечно, и деньги уже не те. А работы домашней меньше не стало. Ну сами посудите: нельзя ж к столу – и без твердо накрахмаленной салфетки. Или с неочищенным серебром. Или с неотутюженной, как надо, скатертью. Ведь так? Клионские вон справляются всю жизнь сами, и Самуил Израилевич сам себя всегда обслуживал, и даже когда работал еще, и Циля до самой смерти билась без особой помощи со стороны, а Фирку поднимали вместе, по всем правилам, заведенным в высокопорядочной еврейской семье. Зато и вышла Фира у них мастерицей по всем семейным вопросам: отцу едва живому – медсестра, детям – мать и бабушка, себе самой – подруга и развлеченье без единой жалобы ни на что. На саму Сару Мирская после телеграммы ее обиды не держала – просто сначала по Зине сокрушалась очень и про то, что не позвали ее на смерть и похороны. Ну а потом догадалась и про Сарочку саму, что, вероятно, не все так просто с ней, а быть может, нашла себе кого поприличней легкомысленного Федюши Керенского, потрезвей и понадежней, и хочет свое построить в жизни, собственное, навсегда. Отчего только не дать знать-то сюда? Не чужие же мы, не посторонние друг дружке. А пока суд да дело, сам Вилен успешно перебрался с первого курса на второй и так же благополучно, скорей всего, скользил бы по учебе и дальше. Но именно там, на втором учебном году и оборвалась мальчикова свобода. Напоролся Вилен на студентку с актерского факультета, на Юльку Стукалину, тоже второкурсницу, родом из Читы. У девчонки была острая лисья мордочка, к которой как-то уж очень удачно прикрепились большущие глаза, но совсем не лисьего размера, а словно одолженные на время у австралийского сумчатого тушканчика, а также аккуратные белейшие зубки от неизвестной, но выигрышной породы. Кроме того, имелись невысокой длины, но славные по форме ноги, чем-то напоминавшие конечности косули, и не ложащиеся ни при каких обстоятельствах торчащие внаглую грудки, острые, как небольшие сталактитики, такие же, как и вся она сама. В общем, сделана Юлька была вся целиком из всевозможных чужих кусочков, каждый из которых был от кого-то или что-то такое собой напоминал. Ушки разве что были свои, самые обычные и не напоминали ничьи другие. Сниматься в кино студентка хотела ужасно, и первый, кто ей сказал, что ни курсовая, ни диплом не будет им снят, если в кадр не поставят талантливую молодую актрису Стукалину, был интеллигентный москвич Вилька Мирский, будущий оператор-постановщик, профессорский сын и академический внук. Очередной семестр он сдал кое-как – засада, что сам себе устроил, сработала с еще большим результатом, чем рассчитывал, поскольку неожиданно с той стороны наметилась ответность. В общем, об учебе думать, как и ни о чем прочем, не мог совершенно. Домой приходил поздно, сиял. Либо, наоборот, задумчив был непривычно и дерган. Отец состояние сына не замечал, при встрече целовал в голову, близоруко глядя насквозь, интересовался, как, мол, там в институте, и вполне удовлетворенный невнятным в ответ кивком, следовал по своей привычной трассе: дом – МАРХИ – дом – кабинет. Роза Марковна с собственной стороны внутренние мальчиковы биения обнаружила почти сразу. Еще через месяц, продолжая наблюдать за внуком, она не выдержала и осведомилась у Вилена напрямую: – Еврейская девочка, да? – Да, бабушка, – ответил за завтраком Вилька, так же как в свое время и отец, презирая себя за малодушие, поскольку отлично знал бабушкино отношение к таким делам, – еврейская. – Я могу с ней познакомиться, внук? – улыбнулась Роза, довольная верностью догадки. – Разумеется, бабушка, – отреагировал Вилька, подумав и решив, что чем раньше бабушка узнает об отвлекающем от учебы факторе, тем быстрей это избавит его от необходимости проводить все свободное время в общаге, а заодно лишит прочих связанных с тайной неудобств. О матери в тот момент отчего-то не вспомнил, просто не пришло в голову, что есть на свете такой адрес, где, наверное, тоже можно было бы поговорить о важном. В Доме в Трехпрудном Юля появилась лишь через месяц после Вилькиного разговора с Розой Марковной. «И не еврейская, – с грустью отметила бабушка, – и уже порядком беременная», – так же безошибочно констатировала она. И то и другое было чистой правдой: первое у девочки было от самого рождения, второе же проходило по разряду недавно приобретенного, не без счастливого в этом деле участия влюбленного по самый край Вильки. – Сколько? – спокойно спросила Роза Марковна, обнаружив небольшой Юлькин живот, на что та совершенно не рассчитывала. Но, услышав вопрос и то, как он был задан, быстро, но внимательно пробив Вилькину бабушку глазами, сообразила, что так даже будет лучше, нежели начать выворачиваться, пытаться кроить и тем самым навлечь на себя гнев будущей родни на самой ранней стадии. Она потупила взор и призналась: – Поздно, Роза Марковна, срок упустили… – и, моментально приняв неожиданное решение, добавила: – Это я виновата во всем, я одна. Это сработало, и Мирскую слегка отпустило. «Нет, – подумала она и улыбнулась про себя, – в этом доме мне соскучиться не дадут никогда», – а на словах сказала: – Живот животом, дорогие мои, но зато у меня для вас приготовлен «наполеон». – Она обернулась к Юле: – Деточка, ты когда-нибудь пробовала «наполеон»? – У нас в Чите такое не готовят, – ответила девушка, – зато у нас свой мед. У бабушки. – Вот и отлично, – улыбнулась Роза Марковна, чувствуя, что на этот раз улыбка ее вышла вымученной. – Ваш читинский мед против многослойного московского пирога, – она сверкнула глазами и теперь ей это уже удалось без скидки на очередную семейную неприятность. – Пошли! Кроме четырнадцатислойного «наполеона», многолетне выделываемого Мирской согласно фамильному рецепту Дворкиных, конечно же присутствовало на чайном столе и все остальное рукодельное сладкое: все, как всегда, включая вкуснейшие уши имана, медовый лакэх и убойный хоменташен, как во все времена. И снова все на тарелочках, узкие затейливые вилки с вензелечками, салфеточки, скатерть опять же: накрахмаленный низ, а по краю кружево пущено, завихренное, острое на ощупь, твердое на уголок. Сладкое означало для второкурсницы Юлии Стукалиной устройство будущей жизни в надежной паре с будущим оператором «Мосфильма» или, на крайний случай, студии имени Горького, внуком известного в прошлом академика, столпа отечественной архитектуры. Кроме того, сладкое означало собственный переход в материнство под покров заботливой родни – нерусской, но зато доброжелательной. Незначительно, правда, идиллическую картину предстоящей гармонии портила некоторая избыточная интеллигентность во внешности и манерах Вилена Мирского, но зато было где жить. В тот раз, уходя, на прощанье быстрым сумчатым глазом окинула двухэтажные хоромы академиков и беззвучно присвистнула: – Да-а-а-а… Митька родился в летние каникулы между вторым и третьим курсом. Рожать Юльку увезли прямо из Фирсановки, где она в ожидании родов жила, нагуливая будущему сыну здоровье. То, что будет мальчик, знали давно – УЗИ уверенно указало на внятное мужское отличие. – Вот и хорошо, что пипиську обнаружили, – обрадовалась прогнозу Роза Марковна. – Как минимум еще одно для Мирских поколение. Сема очень был бы рад. А до этого была свадьба, как у людей. На этом настояла читинская родня, откомандировавшая на событие двенадцать наиближайших к невесте родственников. О том, где они в большом городе будут размещаться, прибывшие не имели ни малейшего представления. Уверены были, мужняя родня позаботится, раз им такая удача выпала с Юлькой ихней, с красавицей. Однако выяснилось такое их намерение, лишь когда все они прямо с вокзала явились в Дом в Трехпрудный, все двенадцать, как утомленные железным путем апостолы. Думали, раз Юлька будет теперь жить по адресу, так они по тому же адресу и распакуются и лягут, как получится. А как иначе? Родня… Христом, само собой, назначила себя Роза Марковна, ставшая на место центрового в получившейся неожиданности. Отца, мать и тетку невесты решено было оставить у Мирских: тестя с тещей – наверху, в Семиной отгородке, а тетку, самую после родителей к невесте ближнюю, – в каморке при кухне. Насчет остальных перепуганный таким размахом на родственность Борис Семеныч, сумевший все же в последний момент взять себя в руки, договорился у себя в ректорате, и девятерых оставшихся непристроенными стукалинских апостолов временно разместили в институтской общаге на Орджоникидзе. Туда же всех на казенном «рафике» за два рейса и перевезли, включая подарочные и продуктовые баулы. А пока, сломя голову, Мирские решали жизненно важные проблемы читинской родни, сами посланники были заняты исследованием двухэтажного пространства будущих Юлькиных хором, подбирая молодым подходящую спаленку для медовой ночи. – Хороша горница, – прицокивал языком дед по линии матери, – вот только окошки кривые, на загиб, таких нынче не делают уже, щас больше прямые все, на крепкий угол, без наклона. Зато подоконники, глянь, чисто мраморный камень, полироль с жилами, не то что наши – крашеная осина. – А картинки у них говняные, – шепнул деверь куму, – мазня одна: ни лица, ни фигуры, ни виду. Одна только и есть, на какую смотреть, – он кивнул на кустодиевскую диву, – та вон, с щеками. Та хорошая… – тут же критически осмотрел «Свадьбу сапожника и кукушки». – Смотри, птица вроде, а с человечьей мордой. И синяя морда-то, а сам клюв зеленый. И ростом с мужика. Разе ж так бывает? И в сапогах еще. Тьфу! Роза Марковна в ожидании «рафика» обносила гостей медовым лакэхом, давя из себя благостную улыбчивость и натужно приговаривая на русский манер: – Угощайтесь, пожалуйста, гости дорогие. Это сладкое – пробуйте. Сладкое наше. Юля, и сама не предвидя подобный десантный сюрприз, прятала от Вилькиной бабушки глаза, не умея скрыть досады от свалившейся беды. Роза Марковна, прекрасно понимая, на что нарвались все они, успела все же шепнуть беременной невестке: – Ничего, деточка, войну пережили и это переживем. Не смущайся, кушай лакэх лучше, скоро уже «рафик» приедет, Борис Семенович звонил. Кушай. А мама с папой у тебя очень милые, очень. Они мне и правда понравились. А вообще, все закончилось не так хлопотно и неуемно, как началось. В общежитии новой родне понравилось страшно. Особенно то, что все у них там заведено по-простому: кругом веселая молодежь, через комнату гитара и есть кухня при коридоре, где можно приготовить не как в гостиничке, на газете и по-холодному, а по-настоящему, с газом, дымком и плитой. После свадьбы жили там еще неделю. Вечером, после города, варили картошку на всех, крупно резали вареную колбасу или жарили яйца. Выпивали все дни за здоровье молодых и счастье новой Юлькиной фамилии. Студентам-архитекторам, какие заходили, так же за успех наливали, за учебу и новые города. Сама свадьба тоже беспамятной не вышла – сняли банкетный зал без еды, но с их музыкой и посудой, пищу же наготовили сами, в двадцать четыре трудолюбивые руки плюс Роза Марковна в качестве консультанта по десерту. Холодец варили загодя, в общаге, в двух ведрах. Остальное в день свадьбы ранним утром прикантовали на себе с рынка и к вечеру все было, как у людей, не хуже. Читинцы, не сговариваясь, сели по правую руку от молодых, ну а стеснительной еврейской родне по остаточному принципу досталось почетное левое крыло. Появившаяся незаметно свекровь Татьяна Петровна Кулькова, учуяв запах своих, тихо присела на правую половину, предварительно поздравив молодых. Отец невесты, сообразив, что мать-то у жениха есть, а не только отец с бабкой, натурально обрадовался, подскочил, облобызал и выкрикнул от избытка чувств: – От радость-то! А мы думали, ты мертвая! Юля Татьяне понравилась, и даже очень. «Своя, – подумала она про невестку, – наконец то…» Остальные места вразнобой заняли друзья молодых, в основном студенты ВГИКа. А дальше было все, как в русской народной былине, потому что негромкое вежливое напутствие с левой половины тут же размашисто сменялось мощным словом справа, с битьем банкетного стакана, подменявшего фужер, целованием молодых Мирских в губы со всей силой одновременного обхвата корпуса, с криком «Горько!» и с трудом отысканным в незнакомом городе, но доставленным к сроку гармонистом. – Русские и евреи – братья навек! – громко, под самый финал удовольствия, выкрикнул в зал дед по линии матери невесты, тот самый, что отметил несовершенство русского модерна начала века в городской архитектуре, и подмигнул гармонисту. Тот, сшибаясь на гармонии, неуверенно завел «Хаву Нагилу». И тогда, услыхав незнакомое, но уж очень родное, русское крыло, не сговариваясь, в едином порыве оторвалось от стульев, взмахнуло общим рукавом и поплыло резвой лебедушкой поперек банкетного пространства, единя величием своим всех участников удавшегося застолья. Не устояла и Роза Марковна, вышла в общий круг и тоже поплыла, увлекаемая правой стороной, заломив руки в локтях и подняв вверх растопыренные пальцы. По пути читинцы прихватили и Таню, увлекли в общий праздник, затащили в круг. Та, чуть принявшая от щедрого стола, возражать не стала, тоже попыталась подвигаться со всеми, но без всяких там сомнительно растопыренных рук: проще, по-русски, с легким притопом и поворотом вкруг себя. Поднялись и другие, включая веселую молодежь, а гармонист все уверенней набирал раскрученные чужеземной мелодией обороты, и праздник вновь разогнался до опьяняющей одури, какой никто еще из Мирских не пробовал в жизни своей. Но Розе Марковне уже было наплевать, ей нравилось то, что происходило на ее глазах, ей было хорошо и радостно оттого, что эти люди любят ее и она любит их, новую свою родню, этих веселых и трогательных чудаков из далекой Читы, расположенной где-то на самом краю географии. Не знала вот только, дальше от Москвы это будет, чем Магадан, или ближе… …Так и летела она, одуревшая, пока не столкнулась с Семой. Тот стоял к ней спиной и не слишком правильно был одет, потому что телогрейка была явно несвежей, да и сам Семен Львович был нечесан и недостаточно тщательно выбрит. Рядом с ним сидела сторожевая овчарка и внимательно следила за происходящим. В дверях, привалившись плечами к дверному косяку, стоял солдат военизированной охраны, в форме и с автоматом за плечом. Он лениво окидывал взглядом свадьбу, позевывая и мимоходом бросая взгляды на часы. Заметив Розу Марковну, расплылся в улыбке и кивнул на зэка Мирского – все, мол, в порядке, Роза Марковна, продолжайте, пожалуйста, время ваше не вышло еще. Мирская вежливо улыбнулась в ответ солдату и протянула руку, чтобы погладить овчарку. Та, однако, на приветливый жест не повелась, а довольно лениво оскалилась, предъявив желтые зубы. Солдат сочувственно развел руками, мол, ну что тут поделаешь, бабушка, – служба. Роза Марковна понимающе кивнула – ясное дело, служба. – А Юлька-то наша – как тебе? – с серьезным выражением лица поинтересовался у жены Мирский. Но ответить не дал, сам же и пояснил: – Лично мне – очень по душе. Стукалины, между прочим, из древнесибирского рода происходят: местные наши уже в то время знали, когда Вилька у нас не родился еще. Там много чего про здешнюю жизнь знают, Роз. Это только на словах кажется, что они проще. На самом деле нам с тобой еще учиться и учиться, голубушка, – он кивнул на середину свадебного карнавала, где вовсю отмолачивала чечетку Танюша Кулькова. – Вон и Танечка тебе подтвердить может, она у них тоже на учете состоит, в третьей роте, мне кажется, в охранной. Но присяги не давала, она из вольнонаемных, по гражданскому ведомству. – А ты домой-то успел заехать, Семочка? – с тревогой спросила Роза Марковна: – А то здесь не вся еда для тебя подходящая, знаешь? – Да мне и не надо, – вяло отреагировал Мирский и кивнул на солдата. – Мой вертухай с местным шеф-поваром договорился, тот подаст нам с тобой какао с топленкой и мацой, отдельно, – он кивнул на проем двери, где подпирал косяк солдат, – и еще по порции лобио от Коры Зеленской, помнишь? – Фасоль красная или зеленая? – решила уточнить Роза Марковна, прекрасно понимая разницу между молодым и зрелым лобио. – Тихо, – цыкнул муж и доверительно шепнул – Молодая – до десяти лет, а зрелая – без права переписки. В кабинет пойдем, там и потолкуем. А потом мне Вилена покажешь, а то я давно уже хотел с ним про Юльку нашу поговорить и вообще про всех наших Стукалиных. – А что такое? – с беспокойством в глазах спросила Роза Марковна. – Что-нибудь случилось? Мирский задумчиво пожевал губами: – Не то чтобы случилось, а просто я подумал, может, нам тоже к древнесибирскому роду присоединиться, а? И стать Стукалиными, как все нормальные люди? Через Юльку. Слиться и залечь. Как тебе такое, Розанька? Роза Марковна опасливо взглянула на солдата, но тот понимающе кивнул и согласно сжал веки. Затем разжал и игриво глянул чуть вбок, через плечо, на автомат. Затем уже серьезней кивнул Мирскому и кистью руки сделал жест опрокидывания стакана в рот. – Все, голубушка, – забеспокоился Сема. – Какао, судя по всему, принесли. Идем, а то не успеем, – и быстрым шагом двинул в сторону солдата. Тот пропустил его внутрь, сделал глазами овчарке и тоже скрылся в глубине проема. Пес вскочил и моментально проскользнул туда же. Роза Марковна растерянно посмотрела вслед мужу, псу, солдату и направилась вслед за ними. Однако дверь оказалась плотно притворенной, без единого на ней замка. Мирская толкнула ее от себя, затем потянула к себе – безрезультатно. Она оглянулась по сторонам, ища помощь. Но и сзади нее, и вокруг, и нигде больше уже не было никого. Банкетные столы были прибраны, рядом стояли опорожненные ведра из-под холодца, отдельно – стопки с мытыми стаканами, а под столом, аккуратно сдвинутые один к другому, лежали твердые туфельки, в которых Таня Кулькова, мать ее Вилена, неистово била чечетку в центре прошлого веселья. – Се-е-емочка, – позвала Роза Марковна, зная точно, что никто уже на зов ее не откликнется, – Сема… Никто и не отозвался. Тогда она взяла в руки Танины туфли и стала бить ими и колотить вслед исчезнувшему Семену Львовичу, вслед проклятой собаке и неизвестно откуда пришедшему в их с Семой жизнь ленивому солдату с автоматом. Она била, и била, и била…. до тех пор, пока не проснулась в своей постели, у себя в спальне, в Семином Доме в Трехпрудном… Перед тем как уже ехать к поезду, все читинские Стукалины заехали в последний раз повидаться с Мирскими и проститься. Снова зашли по-шумному, но уже как окончательно свои, родные. Дед по материнской линии шутейно приобнял Мирскую и, незаметно кивнув на живопись, прощально вышепнул на ухо персональное пожелание: – Ты, Розочка, мазюку-то эту посымай со стен. Я другой раз те хороших навезу, у нас там один так рукасто изображает – диву даесся. – Я подумаю, – пообещала Роза Марковна. – Подумай, Роза, – серьезно подытожил дед, – а то такие хоромы, а недурственно-то только баба одна и прописана. С щеками… Чуда все же не произошло. После отъезда родни Роза Марковна Мирская обнаружила в доме пропажу незначительную, но тем не менее для себя неприятную. Из столовой, с буфета, исчезла мельхиоровая солонка вместе с крахмальной салфеткой, на которой она стояла, а из верхнего ящика спаленного комода – пустая серебряная пудреница, что осталась от матери и которая не была в свое время отдана для сохранения Иде Меклер. «Все одно у Иды пропала бы, – подумала через пару дней Роза Марковна и почти успокоилась. – От судьбы не уйдешь». Несмотря на оглашенную родственниками здравицу во славу новой фамилии, Мирской Юля решила не становиться, а оставить девичью фамилию, ссылаясь на то, что многие в институте уже знают ее, как Стукалину. А для будущей актрисы всякая любая малость может сделаться важной в предстоящей карьере. Вилька возражать не стал, потому что ему и на самом деле было наплевать, какая там у кого фамилия, – лишь бы Юлька его любила, а он ее. По ее же настоянию сына они назвали Митькой, в честь читинского прадеда, последнего в роду крепостного крестьянина Дмитрия Стукалина. Свою учебу на актерском факультете Юля решила на долгий срок не прерывать. Академический отпуск ее закончился так, что со второго семестра третьего курса учебный процесс должен был возобновиться. – Не выйду – отчислят, Роза Марковна, – грустно сообщила она прабабушке своего сына и выжидательно посмотрела ей в глаза. – Не бери в голову, Юленька, учись, – ответила та невестке и мысленно взвесила оставшиеся силы, – я сама с Митенькой позанимаюсь. – Спасибо тебе, бабуль, – сказал ей вечером Вилька, – а то мы, честно говоря, в полной… э-э-э… оказались… – Я знаю, – улыбнулась Мирская, – ты хотел сказать, в полной жопе, но молодец, что не сказал. Значит, не зря мы с Сарой время на тебя потратили. Вилька подошел к бабушке и поцеловал ее в щеку: – Что б мы все без тебя делали, бабуль. – То, что и делаете успешно, – развела руками Роза Марковна, – находите себе русских жен с родней от Читы до Балашихи, а потом приходите ко мне целоваться. – Да, бабуль, – грустно констатировал внук, – приходим. И еще придем не раз, сама знаешь. – Знаю, – вздохнула бабушка, – поэтому и не собираюсь пока помирать. И вот еще что. Забирайте нашу с дедом спальню наверху, а ваша комната пусть станет отдельной детской. А я спущусь вниз, мне теперь так будет проще и полегче заодно, – покривила она душой. – Спасибо тебе, бабуль, – Вилька прижал ее к себе и снова поцеловал, – за все спасибо. А летом будем Митьку перехватывать, когда каникулы. Хорошо? Но ни летом, ни в зимние перерывы надолго перехватывать сына из прабабушкиных рук молодым не удавалось. Начиная с четвертого курса Вилька уже начал снимать и к диплому подошел отлично подготовленным оператором. Юля шла в профессии не так резво, как муж, и к учебному финишу в активе у нее была лишь пара эпизодов на большом экране и небольшая роль в чужом дипломе. Распределились почти одновременно: Вилен – на «Мосфильм», ассистентом оператора-постановщика, Юльку согласился принять театр Гоголя. Тут же Вилька умотал в экспедицию на съемки, в Белоруссию куда-то, а Юлька, чмокнув маленького Митьку, отправилась в Свердловск с театром на гастроли, без одной репетиции, в составе толпы второго плана. Так длилось лет десять: Вилька снимал без роздыха, уже после первой картины получив самостоятельную постановку, и со временем вырос в крепкого мастера. Юля же, живя в режиме: днем – репетиция, вечером – спектакль, далее – гастроли или, если повезет, съемки, основное время проводила вне дома, успевая, если получится, привычно чмокнуть Митьку и не слишком охотно разделить постель с мужем, если по случайности им удавалось пересечься в Трехпрудном или в Фирсановке. Что касалось амурной составляющей личной жизни каждого, то у Вильки это случалось значительно реже, чем у Юли, потому что той нужна была роль и для достижения цели ничто не могло остановить мало кому известную артистку Стукалину. Вилену, в отличие от жены, очередной фильм предлагали и так, а экспедиционные случайности являлись просто частью процесса изготовления картины, ни больше и ни меньше. Однако застукать жену довелось все же Вильке, а не наоборот. Позвонили из производственного отдела, в восемь утра, разбудили: срочно, мол, выручайте, Вилен Борисыч, запил в Мукачево оператор Лещинский, убрали его с площадки, у них там натура уходит, декорацию разбирать пора, планы летят. А неснятым-то осталось метров пятьдесят полезных всего, день работы для вас, Вилен Борисыч. Только лететь сегодня в обед надо, выручайте. С объединением уже договорились. Юлька тогда в Прибалтике где-то сидела, на съемках – думал, может, вернется к концу недели, повидаются. И повидались. Раньше даже, чем конец недели наступил. Короче, полетел. И прилетел. Лещинский в отрубе, группа сидит в разборе, актеры ждут, режиссер нервничает. А пока нервничал, времени не терял, коль уж снимать все одно нельзя. Спал у себя в номере с Юлькой Стукалиной, которую за день до того на эпизод из Вильнюса вызвали, всего-то на два съемочных дня. Режиссер знакомый, но не близко. Дверь в полулюкс свой открыл, обрадовался. – Вилька, – сказал, – так они тебя прислали? Проходи давай, Лещинский в дупель третий день лежит, директор с ума сходит, а мы загораем. Прошел, а из спальной комнаты Юлькин голос, нетрезвый: – Что, встаем, малыш? Вилька даже заглядывать туда не стал. Развернулся, вышел, дал червонец камерва-генщику и на вокзал, на первый поезд до Москвы. Натуру они тогда просрали, доснимали потом весной, парой планов в итоге обошлись, в монтажно-тонировочном искусственный снег подсыпали и привет. Вилену выговор после вкатили, хотя все все понимали, так что, в общем, формальным выговор стал, без выводов. Выводы были другие, сделанные самим Виленом Мирским, – разводные. Особо упираться, требуя понимания и прощения, Юлька не стала. К тому времени она не окончательно еще утратила надежду на славу и потому решила обойтись простым разделом квартиры Мирских в Доме в Трехпрудном, где имела прописку на полном законном основании. Вилен поступил еще проще. Привел за руку десятилетнего Митьку и спросил на глазах у матери: – Мы с мамой разводимся, и теперь мы больше не муж и жена. С кем ты будешь жить, Митя? В отличие от отца времен того же возраста, мокрое на глазах у Мити не собралось. Он просто прикинул и ответил: – С прабабушкой. А вы как хотите. Так что пришлось Юлии Стукалиной собрать вещи и съехать с квартиры в Трехпрудном, не затевая суда, поскольку и так было ясно, какого слова ждать от сына на вопрос судьи. Это означало, что жилплощадь ей от Мирских не обломится, но зато – тайно призналась себе самой – сын пристроен надежно. А там посмотрим, сейчас себе в первую очередь пристанище искать нужно. После разговора того психанула, в ярости первое, что под руку попало, схватила. Оказался чемодан старый, с каким из Читы в Москву приехала когда-то. Набила чем попадя, ключи Розе Марковне швырнула, дверью хлопнула и ушла. А на улице оказалась – сразу поняла, что идти некуда. Хорошо, книжка записная под рукой была. Открыла, полистала. Потом подумала… И стала звонить. А дозвонившись и переговорив, поехала по адресу, на Каляевскую улицу, на квартиру совместной жизни Юлия Соломоновича Аронсона со свекровью ее Татьяной Петровной Кульковой. Это за пару лет уже до смерти Аронсона история получилась, в восемьдесят третьем. Удивилась поначалу Таня такому неожиданному невесткиному звонку: со времени свадьбы всего, может, раз еще и виделись с сыновьей артисткой. Если вообще виделись. – Приезжай, Юленька, – сказала ей Татьяна Петровна и поняла, что во второй раз в жизни проявит твердость намерений. Пока Юля добиралась, свекровь успела переговорить с Юлием Соломоновичем насчет того, что временно Юлечка поживет у них – так надо. А если нет, то… Никакого дополнительного условия не понадобилось. Аронсон был если и не абсолютно, то весьма доволен и сам тем, в каком развлекательном для него направлении складываются околосемейные дела. Совеститься в связи с возрастом и упущенной ранее возможностью было уже не перед кем, да и не имело теперь смысла, зато предстоящее событие вполне могло при правильном подходе превратиться в какое-никакое приключение. Юльку эту Вилькину видал как-то на фотокарточке – ничего такая, шустренькая, мордаха есть и линия, сисечки вроде торчком – вполне съедобная жужелица. Сама же Таня не знала, отчего она поступает так благородно с почти незнакомой невесткой, да и то уже, можно сказать, разошедшейся с сыном. Помнилось только, как понравилась та ей в первый раз, на свадьбе, и, кажется, сама она тоже пришлась невестке по душе. И тогда же обе они, не зная друг о друге ничего, не видя прежде, не чуя одна другую, слиплись, как обеим почудилось, в единое противостояние, о котором никогда не договаривались, ни до, ни после этого всего. Так в дружеском единении против Аронсона, объединяемые кроме этой важной причины существованием сына-внука Мити, вместе провели они два вполне приличных года, тянувшихся до самой смерти хозяина квартиры, Митя раз в неделю, как правило в выходной, по мирному уговору между родителями приезжал на Каляевскую и проводил день в обществе матери, бабки и постороннего всем им деда. Всякий раз, собирая правнука на Каляевскую, Роза Марковна совала ему перетянутую бельевой резинкой картонную коробку со сладким – эдакий мирный немой посыл в направлении отгруппировавшихся раскольников. Благодарных звонков в ответ никогда не следовало, но сладкое поедалось всегда, и не без приятного, но так и не объявленного в адрес главной Мирской чувства. Эти два года стали временем наиболее полновесного общения между всеми ними, потому что потом это разом закончилось. После того как похоронили Аронсона, Юля вышла замуж за знакомого актера и съехала с Каляевской на другую квартиру, к новому мужу. И тогда уже регулярные Митины визиты прекратились. Одной бабы Тани для таких встреч было теперь недостаточно, у мамы же начался другой жизненный отсчет, поскольку к моменту переезда она была уже беременна ребенком от второго брака. Три последующих года были для Розы Марковны более или менее ничего, до тех самых пор, пока на шестнадцатом году жизни любознательный Митька по случаю не пересекся с новым жильцом, после чего начал круто видоизменять рельеф собственного тела, а заодно и всю сопутствующую такому интересному делу молодую жизнь. Правда, именно про ту самую встречу старая Мирская не узнала ни тогда, ни потом. |