ряжский. Григорий Ряжский. Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая
 Скачать 0.59 Mb.
|
|
Выслушал молча, задал пару вопросов по делу, уточнил детали, получил адрес. – Живет один, – пояснил Стефан. – Из подъезда выйдет в три часа ночи примерно, в пятницу. Тогда его и вали, не ошибешься. О том, что все произойдет именно таким образом, Стефан заранее договорился с лидером измайловских. Тот пообещал ночным звонком поднять Удава с постели, срочно вызвав к себе. Дальше все так и получилось, как и было запланировано. Удава Митька завалил, ствол бросил на месте и испарился в ночи. На другой день Стефан вызвал его на разговор. Вид у него был невеселый. – Такое дело, брат, – сообщил он Академику, – не того завалил. Это другой бригадир был, ночевал по тому же адресу, вышел первым. А ты не сверил, как надо. У Митьки вытянулось ЛИЦО: – И что ж теперь? – Предъява нам – два лимона выставляют за жмура того, – грустно известил он воспитанника, пытаясь просчитать его реакцию. – Или ж война, – он внимательно посмотрел на Академика, – или голову придется им отдать. Твою. Митя поднял глаза: – Какой выход, Стефан? – Один, Мить, – ответил тот и положил руку Академику на плечо, – расплатиться и захлопнуть тему. – А лавэ? – спросил Митя, надеясь услышать в ответ что-либо спасительное. – Я уже об этом думал, – ответил Томский, – и ничего другого не придумал, кроме того, что сейчас тебе скажу. Только не удивляйся, парень, это не очень красиво, может, но зато для тебя спасительно. Спасительный план состоял в следующем. Дмитрий Мирский, он же Академик, он же убийца не того бригадира измайловских, изымает из своего же наследства две живописные работы, на которые ему укажет Стефан. Картины ценные – не стал скрывать правды лидер кунцевских – и поэтому реализация обеих покроет сумму предъявы. Пристроить берет на себя. Возможно, останется что-то сверху. Останется – Митькино будет, Академиково. Такому раскладу дел Митька поразился. И даже не тому больше, что таким нехитрым способом будет спасен от гибели, а оттого, что в доме Мирских, в его родном доме, оказывается, на стенах всегда висели миллионы, а ему, наследнику этих миллионов, никто об этом ничего не докладывал. На минуту забыв о грозящей опасности, все еще находясь под впечатлением от услышанного, он поинтересовался дополнительно: – А другие? Тоже так стоят? Стефан хотел ответить правду, что, мол, не столько конечно же, но имена выдающиеся и остаток коллекции также являет собой крупнейшее состояние. Но правды не ответил, передумав в последний момент. Так – на всякий случай, что-то в нем сработало изнутри, некий предохранительный клапан, стерегущий выпуск лишнего пара. Да и человечек с вилкой не дал о себе знать. И он решил ответить обтекаемо: – Другие – ничего, картинки вполне культурные, но если чего – не спасут. Ясно выражаюсь? Митька кивнул и, перейдя на привычно деловой тон, осведомился: – Сколько у меня времени? – Думаю, удастся оттянуть на месяц. Это предел – потом труба. На большее не пойдут. Там народ серьезный, не хуже нашего. Не хотелось бы затеваться еще из-за сроков. – Понял, – отрубил Академик. – Месяц – край. Весть о смерти скульптора Керенского разнеслась по дому мгновенно. За уточняющими деталями стали звонить Розе Марковне. Та честно отвечала, что было самой известно. А знала то лишь, что установил врач, – обширнейший инфаркт, приведший к стремительному летальному исходу. Смерть произошла во сне, после очередного неумеренного потребления накануне спиртных напитков. Это – предварительно. Остальное покажет вскрытие. А за день до этого в дверь Мирских сначала позвонили, а затем заколотили во всю силу. На Семиных часах было восемь утра – рановато для любого визита. Роза Марковна глянула в глазок и тут же открыла. За дверью стояла Гелечка, долголетняя Федина то ли жиличка, то ли подружка. Ее всю трясло, она едва могла выговорить то, что сказала с трудом: – Роз-за Марковна… Федор Алек-ксандрович умер… – Она пошатнулась на месте и медленно начала сползать на лестничный кафель. – Папа умер, тетя Роза, отец мой. Этим странным словам про неведомое доселе родство Мирская тогда значения не придала, не до того было. – Заходи, голубушка, ну-ка, ну-ка… – Она помогла Гельке подняться и провела ее в квартиру. Та, зайдя, опустилась на стул в прихожей и откинулась на спинку, ловя ртом воздух. – Ну! – Роза Марковна протянула ей воды. – Говори, что случилось. Гелька отхлебнула, разливая на себя воду, и ответила, ломая слова: – Ут-т-ром п-п-ришла, а он л-лежит. – Может, спит еще? – недоверчиво покачала головой старуха. – После возлияния своего. Гелька мотнула головой: – Не-е… Мертвый он, Роза Марковна, совсем не дышит. – Подожди здесь, – Мирская без задержки решила, что ей делать дальше. – Я сейчас. Дверь не заперта? Гелька кивнула. Соседка вышла из квартиры и перешла к Керенскому. Гелька подняла заплаканное лицо и поймала на себе взгляд, тоже женский, но только нарисованный на холсте. Это была женщина, изображенная во весь рост, сложенная будто из отдельных маленьких кубиков. В каких-то местах кубиков этих было больше, а нарисованного по-обычному – меньше. Кое-где – наоборот. В руках она держала гитару, тоже кубическую какую-то, ненастоящую, и пальцев на руке, что обнимала гриф, было четыре всего, а не пять, как у всех. Почему-то про пальцы Гелька сразу же поняла, что так быть не должно, но для картины этой хорошо и нормально. Она повернула голову назад и увидала другой большеразмерный холст в раме. Там за деревянным столом сидел деревенский мужик, каких в Житомире бесчисленно, с бородой, в ушанке и валенках, а на самом столе стояла огромная птичья клетка, в которой помещена была такая же огромная серая птица – в человечий рост и в здоровенных не по размеру кирзовых сапогах. На птичьей голове почему-то была нацеплена белоснежная фата, а из-под фаты, протесняясь сквозь прутья клетки, торчал огромный желто-зеленый клюв. Человек и птица смотрели друг на друга и загадочно улыбались, словно только что сговорились о чем-то очень хорошем. И тогда Гелька заплакала, но уже не истерическими слезами, какие выкинулись из нее еще там, в спальне ново-обретенного отца, а другими, тихими и благостными, такими, какие случаются у людей, когда они провожают в последний путь пускай малознакомую, но зато добрую и вполне желанную родню… Во второй половине дня тело Керенского увезли в морг. Мирская позвонила в Союз художников, оттуда прислали даму, которой, за неимением у покойного родни, пришлось взять в свои руки все похоронные бразды. На Гельку дамочка смотрела подозрительно, привычно предполагая про ту самое нехорошее. Узнав, что дочь, поначалу сильно засомневалась, но потом махнула рукой, объявив: – Короче, автобус даем, гроб оплатим, некролог публикуем. Остальное – ваше, – и исчезла. Хоронили негромко. Место Роза Марковна с трудом выбила на Немецком кладбище, неподалеку от стены колумбария, где покоился прах родителей Семена Львовича. Собралась просто и поехала. Вилен, искренне огорченный преждевременной кончиной соседа, дал денег, так она, стесняясь невозможно, сунула директору, напомнив обе звучные фамилии – свою и премьер-министра Временного правительства. А тот и взял. Поискали хорошо, нашли неухоженку лет под двадцать, лишнее сняли, отгребли, подчистили и переоформили на нового владельца – на гражданку Украины Ангелину Федоровну Хабибуллину – незаконную дочь покойного скульптора Керенского. Шоком, однако, для Розы Марковны стал не сам факт кровного Федькиного отцовства славной этой девушки Ангелины. Настоящий шок испытала старуха уже потом, когда тело Федора Александровича опустили в Немецкую яму, на останки некого забытого родней Шмуля Срульевича Райзахера, 1884 года рождения. А когда Стефан, усадив их в обратном порядке в свою большую черную машину, саму ее, Гелю и Глеба Иваныча Чапайкина, дал команду водителю трогать, тогда-то и обмолвилась Гелечка про то, что заставило Мирскую вскрикнуть от радостной неожиданности, а Чапайкина – сжаться от нехорошего и неясного предчувствия. – Что же мне делать теперь, Роза Марковна? – спросила она старуху, промокнув влажные глаза. – Жилье оформляй, девочка, и все прочее наследство, – твердо ответила Мирская. – Все мы подтвердим факт твоего проживания в Доме в Трехпрудном в течение шести последних лет. Надо судиться – будем судиться. Ты – дочь, Федя сам перед смертью это признал. А раз так – мы победим, не беспокойся. Правда, Глеб? – обратилась она к Чапайкину – Тот в ответ лишь мрачно кивнул и отвернулся к окну, но Роза Марковна на этом не успокоилась. – Так и напишешь в заявлении, – она стала водить рукой по воображаемому в воздухе листу бумаги, – мой отец, такой-то и такой-то, в таком-то году состоял в гражданском браке с моей матерью… – Она повернулась к Гельке. – Как маму зовут? – Сара Петровна. – Превосходно, – утвердительно кивнула головой Роза Марковна и продолжила: —…с моей матерью Сарой Петровной Хабибуллиной… – Чепик, – поправила Гелька старуху, – Сарой Петровной Чепик. Это я Хабибуллина, по мужу, а мама как была Чепик, так и есть. Мирская, казалось, замерла в том самом положении, в котором водила рукой по несуществующей бумаге. – Как? – не поняла она. – Как ты сказала? – Чепик, – подтвердила свою девичью фамилию Гелька и внезапно опомнилась, – Ой, правда! Мне ж отец про это рассказывал, Федор Александрович, в ночь перед смертью. Мама, сказал, у вас служила, до самого моего рождения. Именно в тот момент и вскрикнула Мирская и сжался Чапайкин. Глеб Иваныч как сжался, так неразжатым и просидел до самого Трехпрудного, не распуская обратно сухожилий. А Роза Марковна – та прежде, чем начать изумляться, впала в недолгую счастливую коматозку, в которой до момента первого, самого сладкого изумления, провисела минуты две или три. – Боже… – только и сумела выговорить она, придя в себя, – Боже мой… Сарочкина дочка… Дочка Сарочки и Феди… Боже, боже мой… Уже потом, дома, когда успела привыкнуть к поразительной этой новости и утихомирились первые страсти, вспомнила, что забыла выспросить Гелечку о том, как же папа нашел ее и почему так долго от всех скрывал. И почему сама Сарочка ее любимая столько лет не ехала, и, вообще, куда все они запропастились. Насчет Керенского Гелька объяснила невнятно, что встреча, мол, носила почти случайный характер, но отец все годы мучился виной и взял ее к себе пожить для начала. Потом она устроилась в Москве на работу, по торговому направлению, и шлет сыновьям из столицы содержание – что-то в этом духе. Про мать же пояснила, что все эти годы та не могла справиться со стыдом, что обманулась так на Гелькином родителе, что не сошлись они по-людски, и потому бросила все городское и вернулась Зину хоронить, Гелькину бабку, не думая уже возвращаться. Отрубила, одним словом, от себя прошлое свое в большом городе, рассталась насовсем, выкинула из памяти и из жизни. Но и это получилось узнать Розе Марковне не сразу, а лишь после того, как с трудом оправилась она еще от одного, и на этот раз уже самого страшного, шока, какой мог случиться в старухиной жизни. Вместе поднялись они на этаж, с Сарочкиной Гелей, не зная уже, чего им больше предстоит теперь: горевать от смерти или радоваться от встречи. На этаже было людно. Дверь в квартиру Мирских была слегка приоткрыта. Рядом с дверью топтались трое: двое в милицейском и один в штатском. Милицейский, увидав хозяйку, отдал честь: – Госпожа Мирская? – Слушаю вас, молодой человек, – ответила Роза Марковна. Тот хмыкнул. – Тут такое дело, – произнес он, подбирая слова, с которых лучше бы начать излагать дело. – Квартирка ваша подверглась проникновению неизвестных. Сигнал поступил на пульт в двенадцать ноль одну. А наши… – он развел руками и посмотрел на часы, – наши сотрудники прибыли в двенадцать двенадцать. Ну-у-у… в двенадцать четырнадцать. Однако вынуждены были никого уже не застать, – он извинительно кашлянул и поправился: – В смысле, не было тут никого. Так что, ждем вот хозяев, осмотр делать. – Он распахнул дверь. – Прошу пройти к вам и сделать заключение о наличии имущества. Мирская удивилась: – А что, дверь открыта была или закрыта? – Дверь-то как раз приоткрытой оставалась, а к вам, гражданочка, – он обратился к Гельке, отпирающей в это время свою дверь, в квартиру Керенского, – к вам они жвачку на глазок налепили. Ну, это ясно, чтоб не подсмотрел никто. Хотя… хотя знали конечно ж, что не будет никого, раз похороны у вас. Извините, конечно. Вы, наверно, покойнику родственница будете? – Дочь это, – ответила за нее Мирская, – дочь Федора Александровича – Ангелина Керенская, – и строго добавила: – Может, пройдем наконец к нам? Долго проходить не пришлось. Страшное обнаружилось уже от самой двери. Два темных голых прямоугольника на выцветшей стене зияли перед глазами вошедших в квартиру Розы Марковны: слева и справа от лестницы, ведущей на второй квартирный этаж. Не было «Сапожника и кукушки» и «Женщины с гитарой» – двух брильянтов в коллекции Мирских. Больше ничего из имущества взято не было. Каких-либо следов, оставленных преступниками, или отпечатков пальцев опергруппа, включая экспертов, в квартире не обнаружила. Да и не рассчитывали найти, если честно. Преступники были профессионалы, и это было ясно по тому, с какой филигранной точностью было выверено до секунды время их пребывания на месте преступления. Этот так горько начавшийся день уже после того, как горечь порядком отступила, дав место радостному чувству, вновь разом обрел ужасное и безнадежно пугающее продолжение в виде кражи драгоценных живописных работ двух величайших мастеров современности из той самой квартиры, что располагалась напротив двери покойника Керенского. …Смерть соседа, дяди Феди, как бы кощунственно ни отзывалось это в закаленных Митькиных мозгах, пришлась весьма кстати. План, который родился в его голове, был хорош, с какой стороны ни взглянуть. Митька набрал Стефана и попросил о встрече. – Приезжай, – коротко ответил тот. – Жду тебя через сорок минут. Митька прибыл еще раньше. Сразу сел, не раздеваясь, и выложил. Стефан пару минут помолчал, прикидывая что-то про себя. Затем отреагировал: – Браво, Академик! Думаю, это оптимально. Браво! В тот же день Стефан позвонил Розе Марковне и принес ей свои соболезнования в связи с кончиной многолетнего соседа, талантливого скульптора и милейшего человека. Тут же предложил сопровождать на кладбище: туда и обратно, на своей машине, раз Вилена Борисовича все равно в городе нет. – И Глеба Иваныча прихватим. Такое дело – всех доставлю и верну, – добавил в конце разговора. – Спасибо, миленький, – Мирская была тронута вниманием заботливого соседа. – И Геленьку, если можно. В список, разумеется, попали все. Сам же Томский сопровождал грустное мероприятие в качестве сочувствующего соседа и ценителя искусств. Митька также выкрутил время и подскочил в Трехпрудный к бабуле на своем «БМВ». – Стефан нас отвезет, – сообщила правнуку Роза Марковна. – Мы с Гелечкой поедем, так ей спокойней будет. Так что ты сам, Митенька. Там и встретимся. – Ладно, бабуль, – согласился правнук. – Спускайтесь, я закрою и догоню. Как только внизу хлопнула дверь подъезда, Митька одним коротким движением руки сорвал со стены «Кукушку», другим взмахом руки подцепил снизу «Гитару» и, приставив обеих к стене, выглянул на лестницу через щель, приоткрыв входную дверь. Все было тихо. Он лихорадочно набрал номер диспетчерской службы и поставил квартиру на охрану. Затем быстро пересек площадку, достал ключи от двери Керенского и, отперев замок, распахнул ее настежь. Еще через четыре секунды, захлопнув собственную дверь, он уже перекантовал обе работы в квартиру напротив. Следующее движение было наверх, в комнату, забитую хламом, подрамниками и старыми холстами. Это заняло еще секунд двенадцать на все про все – пристроить полотна, найдя щель между самыми большеразмерными холстами и определив наиболее подходящее место на стеллажах. Еще через десять секунд он уже запирал жилье покойного скульптора ключом, оставшимся у него со времен, когда он с ведома Люськи Керенской водил туда девок и регулярно устраивал любовные встречи с Варькой Бероевой, чапайкинской внучкой. Она-то и возникла некстати, в самый неподходящий для дела момент, в нехороший, в очень нехороший: когда одним нажатием большого пальца он вмазал размоченную жевательную резинку в глазок соседской двери. Так ему насоветовал Стефан – такой вещдок вполне бы мог поддержать версию о преступниках со стороны, оградивших себя подобным несложным способом от случайных глаз. Варя хмуро окинула Мирского взглядом, ничего не сказала, презрительно ухмыльнулась и пошла себе вверх по лестнице дальше. Выводов Митька делать не стал – не было времени. Как только внучка генерала исчезла из видимости, он вновь отомкнул замок своей двери, оставив в проеме почти незаметную для глаза щель. Затем он ринулся вниз и появился во дворе ровно в тот момент, когда машина Томского с участниками похорон тронулась с места. Роза Марковна помахала правнуку из окна машины и грустно улыбнулась. Сам же Стефан на Дмитрия Мирского никак не прореагировал. Взглянул лишь на часы и задумчиво пожевал губами. После отбытия машин во дворе дома в Трехпрудном остался единственный ярко-красный микроавтобус. Однако к траурной кавалькаде отношения микрик этот не имел. Да и номеров на нем, кстати, не было никаких, несмотря на то что двигатель работал, а водитель в пышных усах и с бородой находился за рулем. За несколько минут до прибытия милицейского наряда микроавтобус рванул с места и исчез. Но еще за пару минут до этого из подъезда, в котором жили Мирские и проживал покойный, двое мужиков в строительной одежде выносили нечто листовое и объемное, типа строительной фанеры или чего-то подобного. Во всяком случае, отдельные свидетели успешно вспоминали потом, на чем задержался глаз. В детали, правда, никто особенно не вникал, полагая, что красный автобус знал, что делать, и без них. Одно свидетели не могли учесть в своих предположениях – то, что этот запоминающийся автобусик, так же как и жвачка на глазке, и бутафорская фанера с мужиками, являлся отвлекающей частью совместно разработанного Стефаном и Академиком хитроумного плана похищения картин из дома Мирских. |