ряжский. Григорий Ряжский. Григорий Ряжский Дом образцового содержания Моей бабушке, Елене Марковне Гинзбург Часть первая
 Скачать 0.59 Mb.
|
|
Часть пятая Так совпало, что в доме прабабушки и отца Митька Мирский прожил ровно до дня, когда у народа вышел с деньгами полный конфуз, облом, а проще говоря, случилась наиглубочайшая потеря рублевых отложений. Сам Митька не пострадал – бабки, что нажил, засажены были или в дела, или отлеживались в виде нала в аккуратных долларовых пачках. Немного пострадал отец – тот больше имел в рублях, нежели в валюте, и потому сразу после 17 августа 1998 года Вилен Борисович, к своему удивлению, обнаружил абсолютное несоответствие рублевого счета и возможностей, предоставляемых услугами и самой товарной массой. Другими словами, если не брать в расчет остаток денег, исчисляемый новым уродливым коэффициентом, долларового запаса на руках у Мирского-старшего оставалось не более чем на полгода безработной жизни. Если, конечно, такое имело бы место. – Ничего, отец, прорвемся, – успокоил Митька Вилена. – Не бери в голову. Поможем материально, если чего, – и обнадеживающе улыбнулся. Что при этом имел в виду его самостоятельный сын, Вилен не очень понимал. И вообще, не слишком в курсе был Митькиной жизни последних лет: времени все не было поинтересоваться, да и повода особого не имелось. Сын был в порядке, ездил на новеньком «БМВ» пятой серии, носил дорогую кожу и прочие бутиковые дела, о каких Вилька и думать никогда не помышлял, к бабушке относился с чувствительной нежностью, в смысле, к Розе Марковне, к своей прабабке, и жил в свои почти двадцать пять, как ни странно, в родительском доме. А что – удобно, как ни посмотри. Отца постоянно нет – вечно в экспедициях пропадает или на бесконечных съемках здесь, бабуля – та души не чает, да и покормит так, что вкусней не надо. А если телка случится какая, то сделает вид, что рада беспредельно, после чего, если жрать оба не попросят, исчезнет тишайшим образом, словно и не было ее поблизости. По делам сам стоял крепко – бригадирство принял раньше срока, заслужив ратными делами, без какого-либо вмешательства Стефана. Пацанов стянул вокруг крепких, как сам, дисциплинку держал каменно, поощрял своих, так что недовольных не оставалось. А разногласия, если случались, научился утрясать без применения силы – одной головой и холодными глазами. И получалось, нормально получалось, и это видел Стефан, тайно гордясь воспитанником. То обстоятельство, что Митька до сих пор не оставил родного гнезда, Стефана более чем устраивало. Во-первых, под рукой был, а это всегда удобно по делам, ну а во-вторых, привык он к Митьке просто, прирос за эти годы чем-то внутренним, слиплись, можно сказать, сам уж и не зная каким местом. Позже понял – домом, в котором жили оба, местом проживания приросли друг к дружке, наставник и воспитанник, Трехпрудным этим переулком, который и заменил Стефану, начиная с размена шестого десятка, не существовавшую никогда улицу и двор детских воспоминаний. Поэтому, когда глядел из окна на Митьку совсем тогда еще пацанского возраста, усердно качавшего молодую силу на дворовом турнике, видел в чем-то и себя – каким мог бы стать, да не стал: не уродился, пропустил, от рождения не задалось. Разлад с отцом, по существу первый за жизнь, но при этом нешуточный, скорее даже крайне серьезный, произошел недели через две после августовского дефолта. И могло бы, в принципе, вовсе его не быть, если б не случилась неприятная по последствиям оказия. В тот день, прихватив за компанию пару устрашающего вида хлопцев, Митька производил ревизию неохваченных мест извлечения прибыли. Местом таким оказались неожиданно обнаружившиеся коммерсанты, занимавшиеся киноделом: бюджет туда, бюджет сюда, кино одно, другое, третье, финансы от Госкино, от спонсоров там всяких: фильмы – дело недешевое, если знать про это основательно, въехать в бизнес капитально. А где культур-мультур, там и бабки, у самого отец, слава богу, в этом деле плавает, так что в курсе аметки-то Митька был – сын информированного отца. Одним словом, наводка к тому дню была, пацан один секретутку из соседней с киношниками двери потрахивал систематически, так та и поделилась, между делом, какими кинщики те бабками ворочают. В общем, пришли на адрес, на Гоголевском это было бульваре, в самом начале где-то. Митька адрес-то и запомнил поэтому, из-за отца. Вошли. Человек там шесть за столами трудятся, культуру двигают. Дальше стена стеклянная, за ней еще трое, видно, что главные. Так и было: два начальника и бухгалтерша, пожилая тетка. Зашли резко, пропустив мимо ушей: «Вы к кому, молодые люди? Начальство занято…» Митька строго тех троих оглядел, прикинул и сурово дал знать, кивнув бухгалтерше: – Так, мама вышла! Живенько! Та поняла все быстрее, чем можно было предположить. Трясущимися руками сгребла со стола папки и убралась за дверь, опасливо оглядываясь на страшных троих. Оставшиеся двое типа хорохорились, но Митька уже догадался, что они все поняли и лихорадочно обдумывают план разговора. – Так, – нехорошим голосом произнес Митька, – с кем работаем, орлы? – В каком смысле, молодой человек? – проявил встречный интерес тот, что был ближе к окну, пытаясь сохранить достоинство и, не дай бог, не утерять солидный вид. – Значит, так решил? – улыбнулся Митька и переглянулся с бойцами. Быки ухмыльнулись, точно так же нехорошо, и уставились в начальников. – Будем дурковать? – Нет, мы правда не понимаем, по какому вы вопросу, – решил вмешаться второй, пытаясь исследовать на всякий случай последний шанс не расстаться с бабками, – и из какой компании. – Из кунцевской, – не стал лукавить Митька. – Слыхал про такую? – Ну и чего бы вы желали, господа? – Первый начальник сменил тактику, приняв дружеский вид, и пугливо улыбнулся: – Речь идет о сотрудничестве, насколько я понимаю? – Именно, – согласился младший Мирский и пожал плечами: – О чем же? – Ну и? – встрял в обмен мнениями другой, заинтересованный в сохранении личных средств. – В смысле, сколько? – раздумчиво произнес Митяй и пожевал губами. Затем приоткрыл дверь в приемную и подал туда голос, особо не вглядываясь: – Мама, чайку завари, а пацанам попить, холодненького чего-нибудь! – И, не дожидаясь реакции оттуда, прикрыл дверь обратно. Сам же продолжил беседу: – Я думаю, с учетом всех ваших дел, для начала где-нибудь штуки полторы, – он и не глянул при этом на обоих, рассуждая сам с собой, – а там посмотрим, как жизнь повернется. У первого, видно, после такого приговора немного отлегло, и он уже почти спокойно спросил: – Как зоветесь, кстати, молодой человек? Я думаю, нам с партнером по крайней мере знать-то это теперь необходимо. – Правильно, – похвалил начальника Мирский. – Молодец, режиссер. Запиши – Академик я. Запомнил? Академик – так и пометь наперед. Если чего – можешь сослаться, я тебе номерок оставлю постоянный, а вот этот, – он ткнул пальцем в одного из своих, – приходить будет раз в месяц. Зовут его Шуня, тоже можешь взять на карандаш. Он будет за вас отвечать. Ясно? Это «ясно» по отработанной схеме он снова произнес с суровой интонацией в голосе, чтобы двое местных помнили на всякий случай, кто тут есть кто. Двое молчали, перерабатывая, по всей вероятности, обрушившуюся на них информацию, хорошо понимая, что ответ «ясно» означает, что контракт подписан и обратной дороги уже не будет. Ах как не хотелось им деньги терять! В то же время оба, не сговариваясь, подумали, что проклятые полторы штуки – именно та сумма, которую они потянут, но будут при этом страшно недовольны. Меньшая – была бы гораздо приемлемей. Большая – скорей всего, сделала бы отношения с рэкетирами невозможными. Сумму назначенных взиманий Митька каждый раз угадывал почти с десятичной точностью после запятой – Стефан обучил, спасибо ему. Тот наставлял: «Сразу смотри в глаза, в глазах есть все, что тебе надо. Просто нужно усечь сам взгляд: по мелочевке, по деталям, по дрогнувшей реснице. Дальше – обувь. Потом – котлы. Часы в смысле. Это полная тебе окончательная характеристика, чего человек стоит. Только для этого надо знаний поднабраться, чтоб не обосраться. Учиться в нашем деле, Митенька, никогда не поздно. Наоборот – занятие это почетное, полезное и чрезвычайно приятное…» Наука, если по уму, а не наскоком, оказалась сложней, чем казалась, но Митька справился. А справившись, полюбил: и науку, и славное дело, которому служил, и самого Стефана – еще пуще, чем прежде. В этот раз получилось все, как обычно: дядьки струхнули и легли под него, не беря тайм-аут. И они уже было идти засобирались, но задержал чертов чай. Перекошенная бухгалтерша, толкнув дверь ногой, вплыла с подносом, кожей чуя, что, кажется, утряслось у начальства с бандитами и крови сегодня пролито не будет. – Прошу вас, господа, – улыбчиво произнесла она и кивнула на поднос. – Чаечек согрелся и тортик вафельный «Рот-Фронт». Пробуйте, сегодня брала, свежий очень. Если бы забыла бухгалтерша про чаечек, то и не вышло бы, наверное, то, что вышло. А получилось следующее. Когда уже сели, чтоб глотнуть горяченького с вафельным сладким, закрепив тем самым кунцевский контракт, дверь в офис распахнулась и на пороге возник улыбающийся во всю ширь рта оператор-постановщик Вилен Мирский. – Всем привет! – крикнул он, рассчитывая на встречное приветствие. – Чего грустный такой, народ? От дефолта не опомнимся никак? Картину снимем и опомнимся. Затем и пожаловал. – Погодите немножко, Вилен Борисыч, – пробормотала так и не пришедшая в себя до конца бухгалтерша. – Люди там у них еще. Сейчас уже уходят. – Какие такие люди? – так же бодро справился Мирский. – Это кто ж меня к друзьям не пускает? – И бросил взгляд на стеклянную перегородку, отделявшую общий зал от командирского кабинета. И тут лицо его приобрело выражение крайнего удивления. Он сделал несколько шагов и распахнул дверь в кабинет. – Митьк! – обратился он к сыну. – А ты чего здесь? Каким образом? Случилось чего? Митька быстро кинул взгляд на первого хозяина кабинета, тут же на другого, и те поняли. И Митька уразумел, что те сообразили все, как нельзя лучше. Он широко улыбнулся и обнял отца: – Да не, все нормально, бать! Это мы так сюда забрели, по случаю. Нам сказали, тут рекламку заказать можно, для комплекса нашего оздоровительного. А они, – он кивнул на хозяев, – говорят, только кино снимаем, для большого проката. Ну и ладно тогда, снимайте. – Он улыбнулся. – Вы снимайте, а мы пойдем. Он кивнул пацанам и развернулся на выход. – Стоп, сынок! – не согласился с такой постановкой вопроса отец. – Еще как снимем! Не вопрос – только платите! – добавил он шутливо: – Чего вы несете-то, ребят? – Это к своим уже. – Почему большое только? Любое заделаем, лично отвечать готов за качество! Митька посмотрел на часы: – Пап, нам бежать надо, потом договорим, ладно? – Ну ладно, бегите, – согласился Мирский. – Только про заказ не забудь, Мить. Ребята, если чего, – он хитро подмигнул обоим, – будут благодарны, откатят малость. Да, Игорек? Те снова не ответили… В тот день никто из киношников ни слова Вилену Борисовичу не сказал, даже трепливая перепуганная бухгалтерша. Об истинной цели визита Мирского-младшего Вилен Борисович узнал через неделю, сидя в экспедиции, от звукооператора, расколовшегося и настучавшего про сына отцу. Сам же звуковик узнал про такое дело из мосфильмовских слухов, разлетевшихся по студиям уже на другой день. Разговор между отцом и сыном был предельно кратким и жестким. – Правда? – спросил его Вилен Борисович, и Дмитрий Виленович, сообразив, что притворство не проканает, ответил так же коротко и пасмурно: – Да. – Негодяй! – произнес отец и отвернулся. Сын не ответил. Этим же днем собрал вещи и съехал на съемное жилье. Розе Марковне объяснил, что поживет у девушки, – там есть где и сама она того тоже хочет. Первым делом старая Мирская попыталась вытащить важную для себя составляющую: – Еврейская девочка, да? – Да, – ответил он, не вслушиваясь, – еврейская. – А кто кормить вас будет? – поинтересовалась Мирская. – Она готовит хотя бы? – Готовит, готовит, бабуль, – не вдумываясь в собственный ответ, отбился Митька. – Там все нормально. Стефану Митька доложился об смене местожительства тем же вечером, сразу после того, как заселился. – Ну что же, Митя, – поразмыслив немного, ответил Стефан, – жаль, конечно. Мне с тобой рядом-то сподручней было. Но пусть будет, как есть. А с отцом нехорошо вышло, некрасиво. Мне тоже искренне жаль – он мужик-то у тебя нормальный, и даже повышенно симпатичный. Ладно, давай подождем пока, там видно будет. Только киношников этих вниманием не оставляй. Наоборот, объяви повышение процентов на двадцать – пусть знают, как языком трепать, когда не просят. А сам подумал, что с коллекцией-то вопрос на затяжку пошел: что-то было уже не так, где-то застопорилось движение к желанной «женщине» и «сапожнику». И осознал вдруг с окончательной ясностью: не хочет он Розу Марковну обижать, не заслуживает она такого, не надо этого никому – этого всего. И еще. Не хотел Стефан, чтобы Мирская поскорей умирала. Не хотел – и все тут. Не желал ей смерти ни от старости, ни от душевного расстройства, потому что не переставал тайно этой женщиной восхищаться – как сидит она с прямой спиной, как внимательно слушает и в ответ искательно заглядывает в глаза, как заинтересованно вникает в каждое чужое, лично ей совершенно ненужное слово, как будто каждый раз оно становится памятным для нее и важным. «На Ахматову похожа, – подумал как-то, – или на кого-то еще такого же, не меньше, оттуда, из той еще жизни». Иными словами, решил, что экспроприации подвергнет теперь не всю коллекцию Мирских, а лишь часть ее. То самое, без чего теперь он уже не сможет, как бы ни построились дела. Без «Кукушки и сапожника» и, главное, без «Женщины с гитарой». Стой у него, начиная с Америки, особые сложились отношения, и не сказать чтоб простые. Их следовало закрыть окончательно, сблизив с собой максимально. Тогда-то, после длинной паузы, он и подумал, что пора. Тем более что Митька теперь имеет мотив – ссора с отцом, которую, возможно, следует развернуть в интересное русло. Какое – следует обмозговать отдельно, не спеша, без горячки. И так ждал – больше некуда. Но то, что время подошло, было очевидно, коль старушка решила пережить самого вечного жида. А Митька поступил так, как указал наставник: на другой день после разговора со Стефаном отправил Шуню к киношникам, контракт перезаключать. Те даже спрашивать не стали про причину пересмотра – догадались. Так что не пикнули, промолчали, подтвердив кислыми рожами безропотное смирение и рабью покорность. Это уже осень тогда вовсю стояла, намекая на скорый, самый неуважительный снегопад, к которому как всегда никто как надо не приготовился. Не приготовился и Федор Александрович Керенский, потому что вместо того, чтобы радоваться из окна на последнее ускользающее из двора дома в Трехпрудном тепло, он решил заболеть. Вчера ему стукнуло пятьдесят восемь, и по этому поводу он сильно принял в мастерской с двумя самыми стойкими и наиболее верными из оставшихся друзей-собутыльников-скульпторов. А придя домой под утро, встретился во дворе с Гелькой, которая возвращалась после ночной смены. Встретился и обрадованно сообщил, что до шестидесяти доживать не собирается, потому что шестьдесят – это пошло. Шестьдесят, сказал, – это итог, а итог – это смерть. Даже если итог и промежуточный. Гелька сильно удивилась замысловатости такой дешифровки азбучной, казалось бы, истины и не согласилась с Федором Александровичем. Тот внезапно разозлился: – Ты бы лучше, Гелька, мне вашего чего татарского наготовила, типа там азу какого или фарша сырого с острой травой. А то умничаешь больше, светлую мысль мою о смерти отгоняешь. Они поднялись в квартиру, и Гелька ответила нетрезвому хозяину со всей возможной мягкостью в голосе: – Федор Александрыч, я ж не татарка, в конце концов, я украинка чистая. Это же по мужу только Хабибуллина, тысячу раз вам рассказывала. Давайте я лучше вам из еврейской кухни чего придумаю. Я хорошо ее знаю, мама научила, с детства. Фиш умею, – она стала загибать пальцы, – фаршированные куриные шейки, клецки опять же – но там маца требуется, форшмачок тоже хорошо получается. – Внезапно она посмотрела на Керенского с просветленным лицом, словно явилась домой не только-только из-под клиента, а после очистительной клизмы, поставленной ей лично папой римским. – А хотите, хоменташен настоящий сделаю, а? Или хремзлах – хотите? Там – просто: главное, мак ошпарить и через мясорубку его. Ой! – Она замерла вдруг. – Цедра лимонная нужна и изюм без косточек. А у нас нету. – Хохлушка, говоришь? – переспросил Керенский. – Тогда давай борща, с буряком, и чтоб жир с палец толщиной плавал, и пампушки начесночь, как положено. Добро? – Он улыбнулся собственной шутке. – Ты как по мамке-то? Барабулько какая-нибудь? Или Беспортянко? Забыл я. – Не-е-ет, – игриво в ответ на добродушный хозяйский настрой протянула Гелька, – мы – Чепик. Ангелина Чепик я, если по матери. – Как? – Федька круто развернулся к проститутке и переспросил. – Как ты сказала? – Чепик, – снова ответила она, – Геля Чепик. А после Хабибуллина. И дети тоже Хабибуллины, как отец. Федор Александрович на секунду примолк и внимательно вгляделся в Гельку. Та напряглась, думая, что сказала чего лишнего. Самому-то спать пора давно, а то весь день пропадет потом, как всегда. Она же и виновата будет. Тоже как обычно. – А маму как зовут? – выдавил Федор Александрович, чувствуя, что голос предательски дрогнул. – Сарой, – Гелька слегка удивилась вопросу. Раньше ее семейные подробности мало Керенского интересовали, – Сарой Петровной Чепик. – Не лгать! – внезапно он вскочил со стула и ткнул в Гельку указательным пальцем. – Не ври мне, девочка! Какая там еще Сара Чепик? Что ты несешь такое? Гелька испуганно хлопнула глазами, тоже на всякий случай оторвалась от стула, готовясь к дяди-Фединому белому припадку, которые случались за эти годы не раз, и замерла в ожидании развития мизансцены. А Федьку замутило от внезапной догадки, всячески он старался избавиться от наваждения, но это ему не удавалось. Тогда он заорал вдруг ни с того ни с сего: |