Главная страница

Книга 2 Гас Переводчик Ирина Анатольевна Редактор Юлия Бубенко Русификация обложек Изабелла Мацевич


Скачать 2.44 Mb.
НазваниеКнига 2 Гас Переводчик Ирина Анатольевна Редактор Юлия Бубенко Русификация обложек Изабелла Мацевич
Дата19.07.2022
Размер2.44 Mb.
Формат файлаdoc
Имя файлаKim_Holden_Gas_(LP)_LitLife.club_284024_9abaf.doc
ТипКнига
#633320
страница30 из 58
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   58

Вторник, 31 октября (Скаут)


Мы с Одри едем с работы домой. Последние несколько дней она кажется очень тихой. Я не люблю совать нос в чужие дела, но это как-то на нее не похоже. В ее глазах явно читается грусть.

Мне не нравится находиться в такой атмосфере, потому что она вызывает во мне все те эмоции, которые я пытаюсь в себе подавить. Вообще, я хорошо скрываю чувства. Могу насильно затолкать плохие эмоции под подошвы ботинок и топтаться по ним до тех пор, пока они не превратятся в пыль под ногами. А вот с хорошими эмоциями бывает справиться сложнее. Я живу в мире компромиссов — стойкая и бесчувственная большую часть времени. Потому что так проще.

Когда мы добираемся до дома, Густов уже ждет Одри на улице. Он курит, но как только она выходит из машины, отбрасывает сигарету и обнимает ее. Они не произносят ни слова. Просто крепко цепляются друг за друга. Их объятия — это мирок любви и уюта. Никогда еще не видела подобных отношений между родителем и ребенком. Тут есть взаимное уважение, восхищение, привязанность и любовь, среди которых поначалу я чувствовала себя неудобно. Все это казалось мне напускным. Дети и родители не могут так дружить. Но эти двое могут. То, как они относятся друг к другу и поддерживают — это прекрасно. Самые близкие отношения у меня были с тетей Джейн и Пакстоном. Я знаю, что Джейн по-своему любит меня, а я люблю ее. Но это все совершенно не так. С Пакстоном? Мы любим друг друга как брат и сестра, но нельзя ожидать эмоциональной поддержки от семнадцатилетнего парня. Да и я не стану взваливать на него такую ношу. Поэтому, большую часть времени справляюсь со всем сама.

Захожу в дом, оставляя Одри и Густова наедине.

В своей комнате я внезапно начинаю чувствовать себя как в ловушке. Как будто я потеряна. И каждая эмоция, которую я втаптывала все последние девять месяцев, начинает возрождаться вновь. Она нарастает и нарастает, и вот я уже плачу, сама не понимаю почему. Не хочу реветь. Неожиданно в голове мелькает образ Майкла. Не хочу, чтобы он имел надо мной власть. Я просто хочу переболеть им. Но не могу. Я отдала ему все, что у меня было. Все, чего у меня теперь нет. На этом месте осталась пустота. Я стала дефективной. Пульс в голове стучит со скоростью миллион миль в минуту, а тревожность начинает набирать обороты. Может, душ меня немного успокоит. Я всегда принимаю душ утром, после пробежки, но сейчас мне хочется немного пожалеть себя. Струи горячей воды бьют меня по коже. Я представляю, что они вымывают из меня все плохое: потери, обиды и горечь. Секс с Майклом, который произошел между нами несколько дней назад, вытащил на поверхность все мерзости. И любовь. Чертов Майкл. Я любила его. И тогда это что-то значило. По крайней мере, для меня. Поначалу, секс был чем-то большим, чем просто половой акт. Это было обязательство. Декларация любви. Но потом, все превратилось в простой трах, в котором не было ничего, кроме чистого желания и отвращения к самой себе. В то время, я пыталась убедить себя, что я не плохой человек. Но теперь, осознавая реальность, начинаю ненавидеть себя. Сожалеть о том, что сделала. Грань между сексом и любовью, плохим и хорошим была стерта. И я ненавижу себя именно за это.

— Да заткнись уже на хрен, — громко говорю я сама себе. Пора выбираться из душа и возвращаться в реальную жизнь.

Надев штаны и футболку, я решаю сделать то, что как-то отвлечет меня — приготовить ужин, чтобы Одри не пришлось о нем беспокоиться.

Когда я захожу на кухню, то не застаю там ни ее, ни Густова. Это довольно странно, потому что сегодня вторник, a в этот день Одри всегда готовит вегетарианские тако. Если Густов дома, то обычно помогает ей. Он почти всегда дома, если только не катается не серфе. Густов все больше и больше времени проводит на воде. Это ему на пользу. Он стал лучше выглядеть. Скинул вес и накачал мускулы. Загорел. Густов выглядит так, как будто жизнь медленно, но верно возвращается к нему. Думаю, дорога убивает его. Дома он совершенно другой человек. Теперь я вижу разницу.

До меня доносится шум работающего в гостиной телевизора. Я слышу детские голоса. Смех — искренний и невинный. Смех настолько чистый, что становится понятно — его обладатели счастливы. Я захожу в гостиную и вижу сидящих на диване Одри и Густова. Густов растянулся на оттоманке, положив руки под голову с одной стороны, а Одри, поджав под себя ноги — с другой. Он выглядит спокойным и веселым и слегка улыбается, глядя на экран. Одри так и не переоделась после работы, что довольно странно. Обычно она делает это сразу же, как приезжает домой. Она тоже улыбается. Также довольно, как и Густов. Удивительно, как они похожи: те же светлые волосы, добрые глаза, тот же рост и внушительный вид, который совершенно не отпугивает, потому что они самые милые люди из всех, кого я только встречала.

Они не знают, что я тоже в комнате. Неожиданно раздается девичий голос, и я перевожу взгляд на телевизор. Она такая маленькая, с копной беспорядочных золотистых кудряшек, которые спускаются до середины спины. Девочка смеется так, как будто не знает, что такое грусть.

— Кидай в него, Грейси! — кричит она.

На экране появляется загорелый мальчик, чуть постарше ее. Его длинные светлые волосы собраны в хвост. На нем плавательные шорты, а в руках он держит три наполненных водой шарика. Мальчик бежит за маленькой девочкой, которая радостно визжит, пытаясь от него скрыться.

— Ты можешь убежать, но тебе от меня не спрятаться, Опти. К тому же, Грейси на моей стороне. — С этими словами он отворачивается от экрана. — Правда, Грейси?

— Я на стороне Кейти, — раздается хихиканье ребенка, находящегося за пределами объектива камеры. Вслед за этим появляется еще одна маленькая девочка и бросает шар с водой прямо ему в грудь.

— Грейси, разве я не твой любимчик? Что это было? — ошеломленно, но в то же время весело смеясь, произносит он.

Неожиданно раздается пронзительный хохот. Думаю, смеется человек с камерой, потому что его голос звучит немного громче, чем все остальное.

— Умница, Грейси. Так его!

Мальчик поворачивается к камере.

— Что за хрень, Ма? На чьей ты стороне? — продолжая смеяться, восклицает он.

Услышав эти слова и увидев его лицо, я понимаю, что это Густов. Ему, наверное, лет тринадцать-четырнадцать.

Человек с камерой — теперь я знаю, что это Одри — снова хохочет и говорит:

— Гас, следи за языком.

Она вроде и ругает, и не ругает его одновременно. Судя по всему, ее жизнь всегда крутилась вокруг Густова.

Вторая маленькая девочка примирительно улыбается ему.

— Прости, Гас, — бесхитростно говорит она, а потом поворачивается к Одри, и ее лицо начинает светиться от счастья. Только тогда я замечаю, что у нее синдром Дауна. — Но это было так весело, — озорно улыбаясь, добавляет она.

B это время другая девочка, та, что с непокорными волосами, подбегает сзади и кидает в Густова три шара с водой. Один попадает ему в голову, а два других в спину.

— Черт, Грейси. Это и правда весело.

Она начинает визжать, когда Густов разворачивается и бежит за ней вниз по ступенькам к пляжу. Это видео, должно быть, было сделано прямо здесь, за их домом. Я узнаю и эти ступеньки, и пляж.

Девочка быстра, но длинные ноги Густова быстрее. Наконец, он ловит ее и опрокидывает на песок. Она извивается под ним, отчаянно пытаясь выбраться. Он встает, держа ее на руках. Девочка смеется и одновременно бьет его кулаком по груди.

— Опусти меня, Гас! Клянусь Богом, если ты не сделаешь этого, то пожалеешь. Я знаю, где ты живешь и отомщу, когда ты будешь спать, чувак.

— Только попробуй, Опти. Только попробуй, — говорит он, заходя в воду и окуная ее в нее. После этого он отпускает девочку и с гордым видом выходит на берег.

Она выбирается из воды и бежит за ним. Для него становится неожиданностью, когда она прыгает ему на спину, и он падает на песок.

Несмотря на то, что я пытаюсь оставаться незамеченной, у меня вырывается смех. Просто не могу ничего с этим поделать. Мне хочется поаплодировать ей. Так ему и надо. Отличная девчонка. Мне она нравится.

Одри и Густов поворачиваются на мой смех. Одри ставит DVD на паузу и улыбается мне.

— Простите, — извиняюсь я, чувствуя, что вмешалась во что-то очень личное.

— Ерунда. Садись с нами, — отвечает Одри, хлопая по свободному месту на диване между ними.

Я и раньше смотрела телевизор вместе с Одри, но никогда в присутствии Густова.

— Не хочу навязываться, — качая головой, произношу я.

— Слишком поздно, подруга, — говорит он, бросая диванную подушку-валик на пустующее место. Его слова можно было бы принять за оскорбление, если бы не то, как он их произнес. Дразня. Совсем как на видеозаписи. Или в общении с Франко.

По какой-то непонятной причине я сажусь на диван и прижимаю подушку к груди. Я нервничаю, но в тоже время чувствую какую-то легкость. Может быть, из-за того, что Одри с Густовом улыбаются, что они счастливы, просматривая это старое домашнее видео.

Одри снова нажимает на произведение. Несколько секунд экран остается темным, но его сменяет изображение девочки, которую они зовут Грейси. Она сидит за кухонным столом в доме Одри, а перед ней стоит тарелка с кексами, покрытыми розовой глазурью. В каждом кексе — по свечке. Она выглядит старше. Я пересчитываю свечи и кексы. Семнадцать. Tрое или четверо человек поздравляют ее с днем рождения и поют. Она поет с ними. Когда песня заканчивается, Грейси хлопает в ладоши.

Сзади к ней подходит девушка со светлыми волосами. Та, которую Густов называл Опти, хотя Грейси звала ее Кейт. Она тоже стала старше и если раньше была очаровательной, то теперь превратилась в потрясающую красавицу. Девушка выглядит свободной и счастливой. Она выглядит так, как будто ничто и никогда не угнетало ее.

Она кладет руки на плечи Грейси и шепчет ей в ухо:

— Загадай желание, Грейси.

Грейси закрывает глаза и сжимает губы, полностью сосредоточившись на нем.

— Ты загадала хорошее желание? — спрашивает девушка по имени Кейт, когда лицо именинницы немного расслабляется.

— Хорошее. Я пожелала, чтобы...

— Не рассказывай нам его, иначе не исполнится, — обрывает ее глубокий мужской голос. Готова поспорить, что это Густов.

Грейси зажимает губы зубами, как будто таким образом хочет удержать его в себе.

— Готова задуть свечи, Грейси? — Это уже Кейт.

Та азартно кивает головой и подпрыгивает на стуле.

Кейт смеется. У нее восхитительный смех — искренний, будто идущий изнутри.

— У тебя получится. Один раз, но так, чтобы задуть все свечи. Хорошо?

Грейси снова кивает. Нахмурив брови и сосредоточившись, она закрывает глаза.

— На счет три, Грейси. Один. Два. Три!

Грейси наклоняется и дует. Гаснут только две свечи, но до того, как она успевает открыть глаза, Кейти и вторая блондинистая голова, которая внезапно появляется на экране, тушат оставшиеся.

Грейси выпрямляется и ошеломленно смотрит на то, что ни одна свеча больше не горит.

— Я сделала это! — хлопает она в ладоши, а потом поворачивается к Кейт c полными надежды глазами. — Мое желание исполнится?

Кейт кладет руки ей на плечи и крепко прижимает к себе.

— Обязательно. Я позабочусь об этом.

Экран вновь погружается в темноту.

— Черт, Грейси любила дни рождения. Правда, Ма? — спрашивает Гас.

— Да, — кивая, отвечает Одри. — Я даже и не знаю, что ей нравилось больше: кексы, свечи или желания?

На экране снова появляется изображение. Судя по всему, это сцена в каком-то зале, в школе или развлекательном центре.

— А теперь я хотел бы представить Кейт Седжвик, — объявляет чей-то голос.

Зрители начинают громко хлопать и свистеть.

На сцене появляется Кейт со скрипкой. Ей, наверное, уже восемнадцать. Она изящна и прекрасна, как и раньше. Ее глаза опущены, как будто она пытается не замечать толпу, сидящую перед ней.

— Вот это моя девочка! — раздается мужской голос из зала. Кажется, это Густов.

На ее лице появляется улыбка, она поднимает голову и, не переставая улыбаться, качает головой. Такое ощущение, что она одновременно говорит ему "Спасибо", и "Прекрати меня смущать".

Кейт прикладывает скрипку к подбородку и следующие десять минут я не могу отвести глаз от экрана. Она невероятно талантлива. Я ходила на симфонический оркестр в Нью-Йорке. Она запросто могла бы там играть.

Когда звуки скрипки затихают, я, не в силах удержаться, говорю:

— Вау.

— Чертовски верно, — повернувшись ко мне, подтверждает Густов с сияющими от гордости глазами.

Одри тихо хлюпает носом, когда экран снова погружается в темноту.

— Она могла музыкой рассказать историю. Это было прекрасно. Мне нужна салфетка, — говорит она, ставя проигрыватель на паузу.

Когда Одри возвращается и включает запись, мы слушаем "Rook", которые играют в подвальном помещении этого дома. Они очень молоды. У Франко еще не так много татуировок. После недолгих уговоров, он убеждает Кейт спеть с ними. Я потрясена ее голосом. Даже несмотря на то, что качество звука оставляет желать лучшего, ее голос нереально сильный, особенно для такой маленькой женщины. Она поет так же хорошо, как и Густов, а вместе они и вовсе великолепны.

Экран вновь погружается в темноту, а потом раздаются первые аккорды скрипки и начинается слайд-шоу. Три минуты душераздирающей песни, которую, должно быть, исполняют "Rook" и Кейт, под аккомпанемент десятков фотографий Густова, Грейси, Кейт и Одри. На некоторых они еще маленькие дети, а другие выглядят недавними. Судя по всему, они охватывают около двадцати лет их жизни. Не знаю, виновата ли в этом песня, но восторг, с которым я рассматриваю снимки, вскоре сменяется странными и неприятными ощущениями в области живота.

Когда музыка затихает, я чувствую себя истощенной. Не знаю, кто такие Кейт и Грейси, но у меня очень плохое предчувствие. Эти девушки явно были близки с этой семьей очень долгое время, но за все те месяцы, что я нахожусь рядом с семьей Хоторнов, их было не видно и не слышно.

Гас поднимается с дивана.

— Спасибо за это, Ма. Я пойду на улицу.

Ему нужно покурить. Или он пытается сбежать. Судя по его голосу, и то, и другое. Он не прячет эмоций. Даже когда Густов молчит, его эмоции говорят сами за себя.

Мне стоит оставить его одного. Я знаю это. Они только что позволили мне соприкоснуться с чем-то очень личным; мне следовало бы любезно принять это и заткнуться. Но я не могу. Я чувствую, что это ключ к чему-то важному; причина, по которой в Густове есть то, чего я не могу понять. Потому что на тех видеозаписях он был таким свободным и счастливым.

Выхожу на улицу и вижу, что он сидит в шезлонге на веранде и смотрит на воду. Я подхожу ближе, но он не обращает на меня внимание, а просто подкуривает сигарету и, о чем-то сосредоточенно думая, делает первую затяжку.

Я чувствую, что нужно спросить разрешение перед тем, как соваться к нему.

— Можно я присяду?

— Конечно. Сейчас время шоу, — спокойно говорит он, не отрывая взгляд от горизонта.

Не совсем то, чего я ожидала, но мне сразу становится легче от того, что мое присутствие одобрено.

— Время шоу? — спрашиваю я, усаживаясь в соседний шезлонг.

Держа сигарету между пальцами, он показывает на воду и смотрит на меня так, как будто я должна что-то понять.

— Закат. Время шоу, — отвечает он, поймав мой вопросительный взгляд.

Наконец, до меня доходит.

— О, — заикаясь, произношу я, а потом откидываюсь на спинку шезлонга и следующие десять минут мы с Густовом наблюдаем, как сияющий оранжевый шар опускается в воду. Мне хочется что-нибудь сказать, чтобы развеять эту пронзительную тишину.

— Не думаю, что я когда-нибудь смотрела на закат. — Так оно и есть. Я выросла в Нью-Йорке, городе суеты, шумихи и небоскребов. Нет, я знала, что солнце садится каждый день, но никогда не находила времени на то, чтобы вживую посмотреть, как это происходит. Теперь я чувствую себя обманутой, потому что это зрелище было невероятно захватывающим.

— Шутишь? — с подозрением глядя на меня, спрашивает он.

— Нет. Правда. — Интересно, сколько других чудесных и важных вещей я пропустила в жизни?

— Как можно дорасти до двадцати с чем-то лет и никогда не видеть заката? Тебя что, растили в пещере или в подземелье? Это же одно из самых прекрасных зрелищ, которое предлагает нам мать-природа и оно происходит каждый вечер. — Он широко раскрывает глаза, чтобы поддразнить меня. — Каждый чертов вечер.

Мне хочется засмеяться, но вместо этого я вздыхаю. Но даже вздох выходит радостным, потому что я не могу скрыть того, что мне очень хорошо.

— Знаю. Но я выросла в Нью-Йорке...

Он с ухмылкой обрывает меня на полуслове:

— Ну я же говорил, что в пещере. Это объясняет твой акцент.

Я смотрю на него, не в силах оторвать глаз.

Он смотрит на меня.

А потом мы оба начинаем смеяться.

— Я люблю Нью-Йорк, но да, там невозможно наблюдать за закатом. Слишком много небоскребов и мало горизонта.

— Ты скучаешь по этому?

— Иногда.

— А тебе нравится здесь? В Сан-Диего? — Его пристальный взгляд мог бы нервировать меня, если бы он так внимательно не слушал. Большинство людей, с которыми я имела дело, говорили, но не слушали. Даже те, кто очень близок мне. У них были собственные проблемы, которые отвлекали их от того, чтобы уделять все свое внимание мне. Но это нормально. Я понимаю. Я и сама так делаю. Слушаю краем уха, а концентрируюсь на чем-нибудь другом. Это называется многозадачность. Именно так я и живу. А Густов нет. Он полностью отдается всему, что делает.

— Нравится. Люди здесь другие. Никто никуда не спешит и старается уделять больше внимания общению. К этому сложно привыкнуть, но мне нравится, — не отводя от него взгляд, отвечаю я.

— Это потому, что Сан-Диего — лучшее место на земле, — подмигивает он мне и прикуривает новую сигарету. Сделав первую затяжку, Густов задумчиво смотрит на нее. — Почему ты никогда не жалуешься на то, что я курю? Ты ведешь здоровый образ жизни и тебе, скорее всего, это не нравится.

Я пожимаю плечами.

— Это не мой дом. Раньше я курила и знаю, как тяжело бросить. — Все просто.

Он продолжает изучать сигарету как какой-то неподъемный груз.

— Мне нужно бросить, — а потом чуть тише добавляет: — я знаю, что нужно. Но не могу. Я пытался. Много раз. — Густов смотрит на меня так, как будто хочет, чтобы я утешила его.

— Ты справишься. Наступит подходящий момент и у тебя все получится. Но ты должен захотеть. Никто не сможет сделать это за тебя.

Он кивает с серьезным видом и углубляется в свои мысли. Между нами устанавливается тишина, и я решаю воспользоваться этим, чтобы спросить:

— А кто такие Грейси и Кейт?

На лице Густова появляется нежная улыбка. Та улыбка, которая сидит у него внутри. Улыбка, которую мне хочется видеть каждый день. Потому что она делает его другим человеком.

— Мои лучшие подруги, — отвечает он.

— Судя по всему, ты знал их целую жизнь.

Он кивает, продолжая улыбаться.

— А где они? — нерешительно спрашиваю, я и меня снова охватывает странное предчувствие.

Густов поднимает взгляд вверх, к небу.

— Думаю, на небесах. Грейси ушла первой. Уверен, Опти выбила бы чертову дверь, чтобы попасть туда, если бы знала, что ее сестра находится внутри. Они вместе. У меня нет в этом сомнений.

— Прости, — говорю я, чувствуя, как по телу пробегает дрожь.

Он смотрит на меня, но, несмотря на улыбку, в его глазах больше нет веселья и радости.

— Да. Это грустно. Сегодня Грейси исполнилось бы двадцать два года. А три дня назад был двадцать первый день рождения Опти.

— Они были так молоды, — произношу я.

Густов снова кивает.

— Старые души. Молодые тела. Грейси заболела и умерла почти полтора года назад. Нас это застало врасплох. А Опти забрал рак. Это произошло в феврале. — Его улыбка гаснет окончательно, а вместо нее на глазах появляются слезы.

Я не знаю, что сказать, поэтому просто повторяю:

— Мне жаль.

Он снова кивает, как человек, погруженный в собственные мысли.

— Да.

Мне хочется обнять его. Никогда не испытывала этого желания ни к кому, кроме Пакстона и Джейн. Хочется утешить его, но я не хочу показаться навязчивой.

— Мне жаль, — эхом повторяю я. Надеюсь, он найдет хоть толику утешения в моих словах. Я не сильна в выражении чувств.

Его взгляд, все еще блестящий от слез, возвращается ко мне.

— А что за история с Майклом?

Вопрос застает меня врасплох.

— Какая история?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Ну, так что? — Он говорит тихо, но так, чтобы я слышала его. Густов ничего не требует, он просто спрашивает.

— Бывший парень, — все, что отвечаю ему я.

— Прости, не хотел ворошить прошлое... или настоящее, — добавляет он. Густов как бы спрашивает, не вместе ли мы снова.

— Ничего страшного. Я рада, что все закончилось... — качая головой, произношу я, а потом замолкаю.

— Но ты все еще любишь его? — тихо спрашивает он. Черт, как бы мне хотелось, чтобы он не читал меня, как открытую книгу.

— И да, и нет. Это сложно — отвечаю я, и, пользуясь моментом, интересуюсь:

— А что насчет женщины, с которой ты ходил на свидание пару недель назад? Это твоя девушка?

Несколько секунд он смотрит на меня в недоумении.

— Клер? Черт, нет. Она классная девчонка. По крайней мере, сейчас. Но нет. Определенно нет.

Не знаю почему, но от его слов мне становится легче.

Он вздыхает и возвращается к нашему разговору. Но что-то изменилось. Я чувствую это. Теперь в его словах звучит боль.

— Любовь — это та еще штучка.

Я откидываю голову на спинку шезлонга и поворачиваю ее так, чтобы видеть Густова. Он снова пристально и открыто смотрит на меня. Густов честен, добр и самое главное — не осуждает меня.

— Да, ты определенно прав, — соглашаюсь с ним я.

Не знаю как, но я чувствую, что его сердце тоже разбито.

— А ты когда-нибудь любил?

— Однажды, — моргнув, произносит Густов.

— И как долго?

Подняв глаза к небу, он отвечает:

— Двадцать один год... и три дня.

В этот момент меня осеняет. Кейт. Он говорит о Кейт. O своей Опти. Не удивительно, что от него осталась лишь оболочка. Он потерял любовь всей своей жизни. В этот раз я не сдерживаюсь. Опустив ноги, ставлю их на пол между нашими шезлонгами и пересаживаюсь к нему. Устраиваюсь на краю, напротив его бедра, и просто смотрю. Как будто спрашивая разрешения. Обычно я не делаю ничего подобного. Обычно я не предлагаю утешение. Густов хватает края моей футболки и сжимает их в кулаках. Теперь его глаза умоляют: выпрашивают о дружбе, утешении, поддержке. Ему нужно выпустить все из себя. Я могла бы начать анализировать, обдумывать все это, но вместо этого... просто медленно наклоняюсь, пока моя голова не устраивается у него на груди, и крепко, так чтобы почувствовать тепло его тела, прижимаю к себе. В тот момент, когда его руки обвиваются вокруг меня, я понимаю, что никто и никогда не обнимал меня по-настоящему. Это же — самое настоящее объятие. Так должно ощущаться соприкосновение людей. Оно должно ощущаться... человеческим. Чтобы не осталось ничего, кроме одного человека, который чистым, бескорыстным по своей сути касанием оказывает поддержку другому. И я знаю, что Густов тоже чувствует это, потому что его грудь несколько раз вздрагивает, и он начинает плакать. Я держу его в объятиях до тех пор, пока у него не выравнивается дыхание. А потом он пересаживает меня так, чтобы наши головы лежали рядом, а мое тело прижималось к его боку. Мы продолжаем крепко обвивать друг друга руками. И это говорит мне о том, что ни один из нас не хочет отпускать другого.

— Давай просто немного полежим вот так? — спрашивает он дрожащим голосом, от которого у меня щемит в сердце.

— Конечно, — отвечаю я, потому что тоже не хочу, чтобы это заканчивалось.

Его объятия, слезы, "обнажение" души и человечность — я чувствую их всем своим сердцем. Я чувствую себя живой и переполненной эмоциями, сильными, как прилив, который угрожает затопить тебя под толщей воды. Но ты знаешь, что этого не случится, потому что твое сердце справится, оно удержится на плаву, во что бы это ни стало. Это слепая вера... надежда или, что-то, по крайней мере, близкое к ней. Ростки слабой, рьяно сопротивляющейся надежды, которую я чувствую в нас обоих. Надежды, захороненной очень глубоко внутри.
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   58


написать администратору сайта