книга. Литература по лингвистике и литературоведению
 Скачать 2.85 Mb.
|
|
1.3.3.5. Прагматика: перевод метафор. Проблемы перевода идиом и пословиц тесно соприкасаются с общей проблематикой перевода метафор. Как известно, метафорическая система языка является мощным средством понимания и осмысления действительности (см. по этому поводу, в частности, [Lakoff, Johnson 1980; Баранов 1991]). Метафора «поставляет» мышлению список возможных альтернатив для разрешения проблемной ситуации. Для политического дискурса это оказывается настолько важным, что ошибки и неточности в переводе метафорических моделей могут существенно искажать коммуникативную установку автора исходного текста. Рассмотрим один пример. Одной из важнейших целей изменения общественного сознания в период после октября 1917 г. была попытка совмещения органистического способа мышления (представленного метафорами ОРГАНИЗМА, РАСТЕНИЯ, ДЕРЕВА, ЧЕЛОВЕКА), которое имело глубокие корни в русском социуме, с механистическим, рациональным мышлением, фиксированным в метафорах МЕХАНИЗМА, СТРОИТЕЛЬСТВА, МАШИНЫ, МОТОРА и пр. Требовалось по возможности снизить значимость органистической модели в общественном сознании, совместить ее с более креативными моделями, поскольку задачи индустриализации требовали мышления иного типа. Разумеется, не следует понимать это рассуждение буквально: противопоставление этих способов мышления не фиксировалось решениями партии и правительства, но идея, несомненно, витала в воздухе и была, например, в полуабсурдной, гиперболической форме гениально воплощена в произведениях Андрея Платонова. На уровне метафор эти процессы выразились в совмещении логически абсолютно противоречивых метафорических моделей МЕХАНИЗМА и ОРГАНИЗМА. Политический дискурс тех лет был заполнен стилистическими монстрами такого рода, ср. известное Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор. Рефлексы этих попыток прекрасно видны и сегодня (ср. полнокровный механизм рынка). С началом перестройки возрастает значимость органистической метафоры в связи с поисками новой идеологии и попытками реанимации ценностей православия и народности. Возрастающая общественная значимость органистического способа политического мышления принуждает политиков обращаться к соответствующим метафорическим моделям, даже если сами политические деятели не осознают этого на рациональном уровне. Весьма показательна в этом отношении речь Э. Шеварднадзе, бывшего в конце 80-х гг. министром иностранных дел СССР, на одном из заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Приведем ее русский текст (20) и официальный перевод на английский язык (21): (20) Мы строим новую модель общества, новую модель отношений между людьми и народами, новую модель социализма. Социализма, который как великая идея не только не исчерпал себя, а, наоборот, по-новому раскрывает свой гуманистический потенциал в трудном, подчас драматическом противостоянии органически чуждым ему силам и пророкам. В нашей стране это не обновление фасада, а коренная реконструкция здания (...). Нет ни одной области нашего общественного и общенародного бытия — в экономике, политическом устройстве, духовном мире людей, — где пафос отрицания всего косного и омертвелого не шел бы одной дорогой с пафосом созидания. (...) мы убеждены: перестройка, которая началась как революция надежд, не даст им угаснуть. Люди, народ не дадут угаснуть перестройке, ибо она выражает их самые заветные чаяния. (21) We are building a new model of society, a new model of relations among people and nations, a new model of socialism. As a great concept, socialism is by no means a spent force. Indeed, it is revealing its humanitarian potential in the bitter and often dramatic confrontation with the forces and vices that are origanically alien to it. In our country we are not just repainting the facade but rebuilding the entire structure {...). In every sphere of the common life of our state and our people — the national economy, the political system and people's intellectual endeavour — rejection of the ossified relics of the past goes hand in hand with the enthusiasm of new construction. (...) we are confident that perestroyka, which began as a revolution of hopes, will keep those hopes alive. Our people, the nation, will keep perestroyka going, for it embodies the aspirations that they cherish. Основная коммуникативная цель Э. Шеварднадзе заключалась в том, чтобы показать преимущества перестройки и убедить в преемственности нового политического мышления и старой политики СССР. В качестве способа Шеварднадзе (или тот, кто готовил текст — его «спичрайтер») избирает введение изначально рационалистической метафоры перестройки (АРХИТЕКТУРНАЯ или СТРОИТЕЛЬНАЯ метафора) в структуру органистического мышления, представив необходимость перестройки как очередное изначально данное чувство советского человека10). Сложное взаимодействие метафорических моделей не всегда передается переводчиком текста речи на английский язык. Например, метафора ВМЕСТИЛИЩА в выражении социализм не исчерпал себя передается РЕСУРСНОЙ МЕТАФОРОЙ — socialismisbynomeansaspentforce, что, впрочем, в данном контексте можно признать удовлетворительным, поскольку в метафоре оригинала ВМЕСТИЛИЩЕ на следующем шаге семантических следствий также связывается с ресурсом. Однако при переводе выражения духовный мир людей была изменена не только содержащаяся там метафорическая модель ПРОСТРАНСТВА, но и сам осмысляемый в метафорических терминах концепт «духовного», противопоставляемый рационально-механистическому началу: people'sintellectualendeavour. Иными словами, нечто явно иррациональное, близкое сфере ОРГАНИ-СТИЧЕСКИХ МЕТАФОР, заменяется на свою противоположность — на интеллект, разум, стоящий в одном ряду с метафорической моделью МЕХАНИЗМА. Аналогичную неточность можно обнаружить и при передаче выражения пафос созидания — theenthusiasmofnewconstruction: при 10)Заметим, что такой способ аргументирования требует весьма искусного манипулирования метафорическими моделями, что не всегда удается и часто порождает сложности в понимании текста речи. Например, с одной стороны, перестройка, которая началась как революция надежд, не даст им угаснуть, а с другой — люди, народ не дадут угаснуть перестройке. Но надежды — это удел человека. Если так, то перестройка в этом рассуждении оказывается вообще излишней. Перестройка предстает здесь как некий государственный институт — «министерство надежд», курирующее их и распределяющее надежды в соответствии с социальным заказом. Такой способ рассуждения не был необычным для советской политической культуры, оказываясь естественной частью политической коммуникации лозунгового типа, не предполагавшей диалога политических субъектов на уровне публичной политики. том, что и русское слово пафос, и английское enthusiasmпринадлежат близким когнитивным областям, созидание и constructionявно противопоставлены. Созидание предполагает участие иррационального начала, творческой интуиции, таланта и даже озарения, a construction— рационального, «вычисляемого», того, что заложено в метафорической модели СТРОЕНИЯ/СТРОИТЕЛЬСТВА. При передаче выражения пафос отрицания первое слово вообще опущено — переведено только rejection, что также привносит в текст на целевом языке дополнительные смысловые элементы рационального. Не вполне удачно подобран эквивалент для метафоры в предложении люди (...) не дадут угаснуть перестройке — ourpeople(...) willkeepperestroykagoing. На значение предложения в языке-источнике здесь накладываются по крайней мере две метафоры — метафора ГОРЕНИЯ/ОГНЯ и метафора ПЕРСОНИФИКАЦИИ (если понимать в данном контексте перестройку как организм, который умирает). Стертая метафора ПЕРЕДВИЖЕНИЯ в языке-цели не вполне адекватно передает оригинал. Выраженная тенденция в сторону рационального, свойственная переводу, искажает позицию Шеварднадзе, его сложную, хотя может быть, и не вполне удачную, систему аргументации. В разобранном примере не происходит, однако, серьезного коммуникативного сбоя при неадекватной передаче метафорических моделей. Здесь можно говорить лишь об искажениях метафорической структуры политического дискурса, которые дают себя знать лишь в процессе довольно длительного коммуникативного взаимодействия, в дискурсе, имеющем достаточно долгую историю. Имеются примеры, когда неточный перевод метафор сразу создает у адресата ощущение, близкое к грамматической неправильности предложения. Это происходит в тех случаях, когда за реалией Xв данном языковом сообществе (язык Ьг) культурно закреплена некоторая метафора М. При переводе на язык L2 выражений с метафорами, обозначающими эту же реалию, с других языков, также желательно использовать метафору М. Например, в российской культурной традиции по крайней мере со времен Пушкина геополитическая проблема проникновения России в Европу устойчиво связывается с метафорой ОКНА. Ср. соответствующий контекст из Пушкина: (22) И думал он: / Отсель грозить мы будем шведу, / Здесь будет город заложен / На зло надменному соседу / Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно, / Ногою твердой стать при море. [А. Пушкин. Медный всадник] Именно поэтому в русском переводе контекста (23) из газеты «Die Zeit» (от 18.06.2000), из статьи, посвященной Путину, желательно использовать метафору ОКНА, а не ВОРОТ, как в немецком оригинале: (23) a. Putin versteckt nicht, daB fur ihn Deutschland ein Tor in Europa ist. (DieZeit, №25, 2000) б. Путин не скрывает, что Германия является для него окном/ воротами в Европу. Есть целые области перевода, в которых ошибка в передаче метафор влечет еще более тяжелую коммуникативную неудачу. В [Бикман, Келлоу 1994] обсуждаются сложности, возникающие при переводе текста библии на языки народов, культуры которых существенно отличаются от европейской. Например, такие реалии, как «меха», «якорь», «кораблекрушение», «меч», «корона» далеко не универсальны. Не универсальны и конкретные случаи метафорических переносов, часто фиксируемые в словарях как непрямые значения слов. Часто используемое в европейской культурной традиции слово лисица в значении «хитрый человек» при переводе слов Иисуса по отношению к Ироду вряд ли будет правильно понято носителями языка вилла альта запотек, поскольку на нем лисицей называют того, кто много плачет [Бикман, Келлоу 1994, с. 153]. В языках истмус запотек, бачахон целтал названия животных могут использоваться по отношению к людям только при обозначении связанных с ними духов-двойников, а в языке майо название животного является частью фамилии человека — если кого-то зовут лыса, это значит, что он принадлежит роду Лиса [Бикман, Келлоу 1994, с. 156]. Особую проблему представляет перевод таких метафор, которые, насколько можно судить, не всегда были ясны даже адресатам оригинала. Например, когда Иисус предупредил своих учеников: Берегитесь закваски фарисейской, то они поняли его буквально. Если переводчик использует в переводе сравнение, то читатели будут удивлены, что ученики оказались столь недогадливы. Тем самым метафора должна быть сохранена, однако ее следует пояснить: вместо Иисус, уразумев, говорит им... (Мк 8:17) для перевода можно избрать следующую формулировку — Когда Иисус узнал, что они думали о хлебе, а не об учении фарисейском, Он сказал им... Сохранение метафоры исходного текста библии возможно только в том случае, если аналогичная метафора существует в языке-цели или она легко понимается его носителями. В противном случае переводчикам библии рекомендуется искать в целевом языке аналогичные по функции метафорические конструкции, эксплицитные сравнения или передавать смысл текста неметафорически, толкуя смысл метафор в соответствии с принятыми в экзегетике интерпретациями. Так, библейское выражение у вас окаменело сердце и аналогичные ему фразы часто передаются в целевых языках такими метафорами, как ваши уши окаменели, ваш желудок тверд как камень [Бикман, Келлоу 1994, с. 163]. Отсюда следует, что перевод метафор оказывается не только лингвистической, но и культурной проблемой. 1.3.3.6. Другие прагматические проблемы перевода. В заключение перечислим еще несколько важных для переводческой деятельности прагматических конвенций, большинство из которых (в отличие от обсуждавшихся выше проблем) неоднократно упоминались в специальной литературе. Известно, что средняя длина предложения варьирует от языка к языку. Для английского текста характерны, например, существенно более короткие предложения, чем для русского или для немецкого. Не учитывающий этих различий перевод, даже будучи адекватным по всем прочим параметрам, воспринимается адресатом как не вполне соответствующий конвенциям построения текста. Сходным образом наличие дословных повторов в тексте (прежде всего в научном тексте) по-разному оценивается разными языковыми сообществами. Если в немецком или русском тексте стилистический идеал требует от автора по возможности избегать употребления одного и того же слова в рамках одного предложения и даже одного абзаца, в английском научном тексте дословные повторы вполне допустимы. Еще один параметр, по которому английские (и до известной степени немецкие) научные тексты могут быть противопоставлены русским, — это употребление авторского «мы». Так, было бы вряд ли уместно перевести типичную для английских научных текстов формулировку / claimthat... как Я утверждаю, что... По коммуникативной функции и в рамках русского научного стиля /claimthat..., скорее, соответствуют выражения по нашему мнению... или представляется, что... В немецких научных текстах авторское «я» получает все большее распространение и постепенно вытесняет авторское «мы». Наконец, в каждом языке существуют определенные, узуально фиксированные способы выражения некоторых стандартных смыслов. Эти способы регулируются не системой языка, а исключительно прагматическими конвенциями. Так, на упаковке продуктов питания в нормальном случае имеется надпись, содержащая информацию о сроках хранения данного продукта. Эта стандартная информация передается в разных языках весьма различными способами, ср. (24) (24) рус. Годен до... англ. Bestbefore... «Лучше всего до...» нем. Mindestenshaltbarbis... «Может храниться по меньшей мере до...» или Zuverbrauchenbis... «Употребить до...» ндл. Tenminstehoudbartot... «Может храниться по меньшей мере до...» фр. A consommer de preference avant le... «Предпочтительно употребить до...» ит. Daconsumarsipreferibitmenteentro... «Предпочтительно употребить до...» Естественно, от переводчика ожидается знание соответствующих конвенций, а не дословный, хотя бы и «правильный» по внутренней форме перевод соответствующих выражений. 1.3.4. Экстралингвистические проблемы перевода. Одной из наиболее традиционных для теории перевода проблем является поиск способов передачи реалий средствами языка-цели [Влахов, Флорин 1980; Honig 1995, S. 102-104]. При переводе реалий существуют в принципе две возможности: (а) передать соответствующий смысл, используя сопоставимые по значению единицы языка-целк, или (б) сохранить в переводе реалию языка-источника. Выбор одной из этих возможностей зависит от различных факторов и в любом случае связан с определенными информационными потерями. Перевод (а), будучи безусловно понятным для читателя, опирается на иные знания о мире, вызывая тем самым в сознании адресата не вполне адекватные представления. Перевод (б) может оказаться малопонятным и требует часто дополнительных комментариев. Обратимся к примерам. В немецком переводе рассказа Владимира Сорокина «Дорожное происшествие» Габриэле Лойпольд заменила школьную оценку «два» на «пятерку». (25) Нина Николаевна быстро подошла к своему зеленому столу, села, склонилась над раскрытым журналом. — Двойка, Соловьев. В тетради у тебя все записано. Черным по белому... А ничего не помнишь. [В. Сорокин. Дорожное происшествие] (26) Nina Nikolaevna ging rasch zu ihrem griinen Tisch, setzte sich und beugte sich iiber das geoffnete Klassenbuch: — Fiinf [букв, «пять»], Solovjev. In deinem Heft steht alles drin. Schwarz auf weiB... Und du hast nichts behalten. (V.Sorokin. Vorfall auf der Strafie) Эта замена представляется в данном контексте оправданной. Немецкая оценка «пять» выполняет в системе школьных оценок ту же функцию, что и русская «двойка». Таким образом, перевод этого фрагмента текста понятен немецкому читателю, не знакомому с принятой в России системой оценок. Если бы переводчица предпочла сохранить эту реалию, ей пришлось бы добавить комментарий в духе Ч. Филлмора, где идея относительной значимости элементов фрейма иллюстрируется с помощью описания различных систем школьных оценок [Филлмор 1988, с. 57], что вряд ли соответствовало бы жанру и излишне повышало бы удельный вес этого эпизода в рассказе. С другой стороны, можно представить себе читателя, хорошо осведомленного о российской системе школьного образования. Для него этот перевод может оказаться дезинформирующим, так как он, допустив, что имеет дело с буквальным переводом, может проинтерпретировать этот фрагмент текста в том смысле, что учительница поставила ученику отличную оценку, несмотря на невыполненное задание. Иными словами, даже в подобных случаях можно говорить лишь о предпочтительном, но не «правильном» варианте перевода. Рассмотрим еще один пример. Анализируя два различных перевода детской книжки английской писательницы Джин Уэбстер на немецкий язык, Катарина Райе [ReiB 1995, S. 40-41] отдает предпочтение переводу (29): (27) Jimmy McBride was dressed as Santa Claus. [Webster 1967, p. 63] (28) Jimmy McBride war als Sankt Nikolaus verkleidet. (Пер. на нем. [Webster1970, S. 92]) [Джими Мак Брайд был наряжен Санта Клаусом] (29) Jimmy McBride war als Weihnachtsmann verkleidet. (Пер. на нем. [Webster1979, S. 75]) [Джими Мак Брайд был наряжен Дедом Морозом] Заменив SanktNikolausна Weihnachtsmann, переводчица сделала, по мнению К. Райе, правильный выбор. Nikolausассоциируется в Германии не с Рождеством, а с 6 декабря — так называемым Днем св. Николая. Не вступая в дискуссию с К. Райе, заметим лишь, что аналогичный перевод на русский язык с заменой Сайта Клауса на Деда Мороза был бы вряд ли уместен, поскольку Сайта Клаус в русской культуре не имеет побочных ассоциаций, связанных именно с российскими реалиями. По-видимому, в таких случаях переводчик вправе ожидать от читателя знания общеизвестных реалий других культур. Со сходными проблемами мы сталкиваемся при переводе названий некоторых религиозных праздников. Так, например, хотя нем. MariaHimmelfahrtимеет в русском языке точный аналог — Успение Пресвятой Богородицы, — было бы вряд ли уместно использовать это словосочетание в переводных текстах, описывающих события, происходящие в Западной Европе, поскольку соответствующие понятия воспринимаются как реалии разных культур. Проблема перевода реалий дополнительно осложняется, если реалия выражена идиомой, обладающей живой внутренней формой. В этих случаях заложенная в образной составляющей информация может сделать перевод типа (а) невозможным. Так, например, в статье Сегура Гарсиа [Se-gura Garcia 1997, S. 224], посвященной анализу переводов произведений Марио Варгаса Льосы на немецкий язык, указывается на невозможность перевести распространенную в перуанском варианте испанского языка идиому elchinodelaesquina«китаец на углу» 'маленький продовольственный магазин традиционного типа' с помощью семантически эквивалентной немецкой идиомы Tante-Emma-Laden«лавка тети Эммы». Рассмотрим еще один сходный пример. Хотя русская идиома черный ворон и имеет эквивалент в немецком языке — идиому diegriineMinna(букв, «зеленая Минна»), — набор культурно-исторических ассоциаций, сопряженных с черным вороном, вряд ли позволил бы перевести эту идиому как «зеленую Минну». Особенно очевидными подобные барьеры становятся при обращении к художественным контекстам, осложненным языковой игрой. Ср. контекст (30), для понимания которого, помимо знания значения идиомы черный ворон, необходимо привлечение культурно-исторической информации, в данном случае знаний о роли слова красный в названиях советских газет, журналов, заводов, фабрик и т. п. (30) Персиков ухватился одной рукой за карточку, чуть не перервал ее пополам, а другой швырнул пинцет на стол. На карточке было приписано кудрявым почерком: «Очень прошу и извиняюсь, принять меня, многоуважаемый профессор, на три минуты по общественному делу печати и сотрудник сатирического журнала "Красный ворон", издания ГПУ». [М. Булгаков. Роковые яйца] Использование в немецком переводе языковой игры типа roteMinna«красная Минна» вряд ли было бы адекватно проинтерпретировано11). В самых сложных случаях лингвистические и экстралингвистические проблемы перевода причудливым образом переплетены между собой. Одним из таких исключительных примеров несомненно является роман Энтони Бёрджесса «Заводной апельсин». Это произведение представляет особую проблему при переводе на русский язык. Дело в том, что английский текст романа не вполне английский. Основные персонажи говорят на смеси английского и русского — на «языке надцатых», то есть на выдуманном автором языке тинэйджеров. Слова русского языка в ряде случаев искажены, «англизированы», однако для русского читателя почти всегда прозрачны и легко опознаваемы. В тексте они передаются латиницей — bydlo, kal, zhratshka, starikashek(по-видимому, старикашка), balbesina, odinotshestvo, kliovajakisa. Для носителя английского языка русские слова не поясняются, он вынужден догадываться о содержании по контексту. Задача адекватного перевода состояла бы в том, чтобы создать аналогичные проблемы для русского читателя, однако если попытаться передать в русском переводе соответствующие выражения английскими словами, то эффект будет явно не тот. Хотя бы потому, что русский молодежный жаргон 70-80-х гг. был сильно англизирован — герла, флэт, мани, стрит. Иными словами, если у Бёрждесса в романе конструируется новый язык тинэйджеров, не известный английскому читателю, то в русском переводе при такой стратегии перевода просто будет использован реально существовавший жаргон с английскими словами, хорошо известными носителям русского языка. С точки зрения восприятия текста, соотношение между языком-целью и конструируемым жаргоном оказывается совершенно другим, чем между языком-источником и «языком надцатых». В имеющемся переводе В. Бошняка соответствующие русские слова просто переданы латиницей. Это, конечно, самое простое решение, однако оно не вполне корректно с системной точки зрения и не позволяет передать в полной мере особенности восприятия оригинального текста английским читателем. Если ориентироваться на цели филологического перевода, то источником для создания «языка надцатых» в русском варианте романа мог бы послужить один из европейских языков, не использовавшийся столь широко в русском молодежном жаргоне. Разумеется, такое решение потребовало бы совершенно нетривиальной переводческой работы. 1.3.5. Пример переводческой деятельности: терминосистема Л. Вайсгербера. В реальной работе переводчик сталкивается как с рассмотренными выше лингвистическими проблемами и комплексом культурных различий между языковыми сообществами, так и с общими семиотическими 11) По проблематике перевода контекстов языковой игры см., например, [Freidhof, Kosta 1987; Timkovic 1990]. закономерностями функционирования разных языков как особых семи-озисов. Особенно хорошо это видно на примере внутренне гомогенных терминосистем. Интересным объектом анализа оказывается в этом отношении оригинальная теоретическая концепция функционирования языковой системы, принадлежащая Л. Вайсгерберу. С одной стороны, она демонстрирует преемственность терминологической традиции, идущей от В. фон Гумбольдта, а с другой — убеждает в известном герменевтическом тезисе о замкнутости концептуального мира цельных, оформленных лингвистических теорий. Два варианта самоназвания лингвистической теории Вайсгербера достаточно определенно указывают на эссенциалист-ские истоки его концепции. Вайсгербер называет свою теорию energetische Sprachbetrachtung или Sprachinhaltsforschung. От удачности перевода этих исходных понятий во многом зависит видение этой теории и рамки интерпретации других терминов. Если перевод первого понятия достаточно очевиден, хотя и нуждается в дальнейших пояснениях — «энергетическая теория языка», то перевод второго термина, несмотря на прозрачность его внутренней формы, — дело весьма нелегкое. Дословный перевод «исследование языкового содержания» не отражает сущности теории Вайсгербера, поскольку речь идет вовсе не об исследовании плана содержания языковых знаков, а об обращении к глубинным когнитивным категориям, лежащим в основе человеческого мышления, национально обусловленного видения мира и функционирования языковой системы. В связи с этим более правильным представляется перевод термина Sprachinhaltsforschung как «теория сущности языка». Этот вариант перевода устанавливает четкие соответствия между философскими основаниями теории Вайсгербера и собственно лингвистической методологией анализа. Строя теорию сущности языка, Вайсгербер проводит четкое противопоставление между донаучными и собственно научными взглядами на язык. Терминологически это выражается в оппозиции Grammatik и Sprachbetrachtung. В термин Grammatik Вайсгербер вкладывает весьма непривычный смысл: донаучный, чисто описательный подход к изучению языковых явлений. В противоположность этому, Sprachbetrachtung интерпретируется как собственно научная парадигма исследования языка и мышления человека. Каждый из рассмотренных терминов служит, в свою очередь, основой для других оппозиций. Так, в пределах весьма специфично понимаемой грамматики Вайсгербер различает lautbezogene Grammatik и inhaltbezo-gene Grammatik. Первый из этих терминов целесообразно перевести как «описание языка, ориентированное на форму». Под этим понимаются концепции, ограниченные исчислением реальных и возможных форм конкретного языка, к числу которых относятся, например, традиционные грамматики, а также структурные и собственно таксономические теории, i Термин inhaltbezogene Grammatik традиционно переводится как «содержательно ориентированная грамматика». Однако эта интерпретация вводит в заблуждение, так как для современного читателя «содержательно ориентированная грамматика» ассоциируется скорее с семантической теорией, чем с тем, что имел в виду Вайсгербер. Во избежание ложных ассоциаций разумно в качестве перевода использовать словосочетание «грамматика смыслов». В основе грамматики смыслов лежит представление о существовании смыслов, конституирующих разные лексические и синтаксические поля. По сравнению с описанием языка, ориентированным на форму, грамматика смыслов является, по Вайсгерберу, несомненным шагом вперед, поскольку это приближает к конечной цели лингвистического исследования — установлению когнитивных механизмов функционирования языка и мышления. Тем не менее и та и другая «грамматика» рассматривались им как донаучный этап развития лингвистической теории. Дело в том, что описание языка, ориентированное на форму, исходит из примата языковой формы над содержанием и из предположения об обязательном существовании инвентаря форм, варьируемого от языка к языку. С другой стороны, грамматика смыслов опирается на универсальный инвентарь единиц содержания — catalogue mundi [Weisgerber 1961, S. 125]. Ни первое, ни второе не удовлетворяет Вайсгербера, и, построив грамматику смыслов, он подчеркивает, что языковые формы и языковые смыслы порождаются одновременно в процессе «духовного присвоения мира» по В. фон Гумбольдту12). Здесь в полной мере отражается восходящее к Гумбольдту представление о языке как об энергейе. Научное языкознание начинается для Вайсгербера со следующей ступени исследования языка — leistungbezogene Sprachbetrachtung [Weisgerber 1962]. Здесь также возникает проблема адекватного перевода термина. Буквальный перевод — нечто вроде «функционального языкознания» или «изучения результатов функционирования языковой системы» совершенно неудовлетворителен, так как в первом случае термин обладает слишком широким спектром ассоциаций, а второй перевод нетерминоло-гичен и маловразумителен. Внимательный анализ концепции Вайсгербера подсказывает совершенно другую интерпретацию — «функционально-концептообразуюший подход к исследованию языковых явлений». В отличие от грамматики смыслов, функционально-концептообра-зующий подход не разделяет форму и смысл: концептообразование по Вайсгерберу возможно только средствами родного языка и, с другой стороны, язык мыслится как инструмент концептообразования или «перевода сущего в собственность духа» (по В. фон Гумбольдту). В рамках функционально-концептообразующего подхода различия между языками видятся не столько в области формальных оболочек языковых знаков, сколько в стоящих за ними концептуальных структурах, по-разному онтологизирующих мир. В этом случае граница между значениями слов 12)Заметим попутно, что Выготский использует функционально близкий термин «инте-Риоризация», см. также работы Дюркгейма и его коллег («французская социологическая школа»). и концептуальными структурами чисто условна и не обладает статусом онтологической реальности. Используемый Вайсгербером термин Inhalt — «содержание» — не оставляет места для собственно лингвистического значения. Четвертая и конечная ступень в познании тайн языка — wirkungs-bezogene Sprachbetrachtung. Буквально это следовало бы перевести как «изучение воздействия языка». Однако такой перевод совершенно искажает мысль Вайсгербера, поскольку основная цель этого этапа в изучении языка как энергейи заключается в выявлении языковых факторов формирования духовной культуры народа. Более правильно wirkungsbezogene Sprachbetrachtung перевести как «креативный подход к исследованию языка», так как создание духовного мира и мира национальной культуры невозможно без творческой деятельности языкового сообщества. Заметим кстати, что в концепции Вайсгербера языковому сообществу отводится центральная роль, поскольку именно оно реальный творец и хранитель языка и культуры. Другие компоненты постулируемой Вайсгербером тернарной оппозиции «Человечество—Языковое сообщество—Языковая личность» — Menschheit—Sprachgemeinschaft—sprachliche Personlichkeit — производны, так как «Язык вообще» — это лишь абстракция от конкретных национальных языков, а идиолект языковой личности допускает варьирование лишь в рамках соответствующего языка. Базовая оппозиция эргона и энергейи прослеживается практически во всей терминологической системе Вайсгербера. Подобно тому, как ориентированная на описание языка как эргона грамматика смыслов противопоставляется функционально-концептообразующему подходу, ориентированному на описание языка как энергейи, каждый «статический» концепт имеет свой «динамический» коррелят. Так, знаменитое «языковое мировосприятие» Гумбольдта (sprachliche Weltansicht) расщепляется на два концепта (sprachliche) Zwischenwelt — «промежуточный мир» и (sprachliche) Welt-bild — «картина мира (миросозерцание через родной язык)». Промежуточный мир представляет собой, по Вайсгерберу, статический продукт языковой деятельности, определяющий восприятие действительности человеком. «Промежуточным» он назван потому, что стоит между миром познающего субъекта и миром реальных образов. Напомним, что Вайс-гербер принципиально не проводил различий между языковым значением и миром понятий. Из этого следует, что промежуточный мир, несмотря на то, что он, как правило, сопровождается атрибутом sprachlich («языковой»), имеет по сути дела концептуальную природу и определяет, с одной стороны, процессы мышления, а с другой — функционирование языка. С динамической точки зрения в процессе функционирования языка промежуточный мир воссоздается в каждом речевом акте, в каждом акте номинации. Процесс создания промежуточного мира средствами родного языка формирует изменчивую и подвижную картину мира. Употребляя популярный термин языковая картина мира, следует иметь в виду, что это чисто динамическая сущность, отражающая «языковое вмешательство» в действительность. Языковое вмешательство — sprachlicher ZugrifF — это языковой креативный акт, ведущий к созданию понятия — духовного объекта (geistiger Gegenstand). Несколько огрубляя действительное положение вещей, можно сказать, что совокупность духовных объектов и образует промежуточный мир, а картина мира строится как сумма языковых вмешательств. Эти два понятия — духовный объект и языковое вмешательство — составляют еще одну концептуальную пару в рамках оппозиции «эргон—энергейя». Тот факт, что вместо общепринятого термина Begriff «понятие» Вайсгербер использует два противопоставленных термина, не случаен, поскольку в этом отражается двойственная природа языка. Статический аналог термина Begriff — «духовный объект» — рассматривается Вайсгербером именно как объект мыслительных операций, что сближает geistiger Gegenstand с когнитивной категорией знаний, так как в современной когнитивной науке и искусственном интеллекте процесс мышления предстает именно как операции над знаниями — процесс переработки, изменения и дополнения знаний (см. подробнее ниже §2 главы 6). Выбирая термин для динамического понятия Begriff, Вайсгербер, возможно, сознательно обыгрывает форму соответствующего немецкого слова (ср. «der Begriff der sprachlichen Zugriffe» [Weisgerber 1962, S. 33]), напоминая читателю о различии между begreifen«понимать», а также «ощупывать, охватывать» и zugreifen «хватать, брать, вмешиваться». В этом противопоставлении заложен глубокий смысл, так как при этом обращается внимание на то, что каждому акту понимания предшествует акт «вмешательства», то есть духовного освоения фрагмента мира. Вводя термин Zugriff, Вайсгербер попутно решает и еще одну важную задачу: он показывает, что характер концептуализации, то есть образования новых понятий, во многом зависит от способов лексической кодировки в данном языке. Каждый конкретный язык предопределяет способ мышления и принципы своего собственного описания. Эти терминологические противопоставления, разумеется, образуют лишь небольшой фрагмент концептуальной системы Вайсгербера. Однако проведенный анализ показывает, что адекватный перевод терминологии оригинальных авторских теоретических концепций предполагает изучение авторской терминосистемы в семиозисе и учете важнейших парадигматических связей каждого слова. * * * В науке о переводе обсуждается также ряд других проблем. Например, постулат о примате макростратегий перевода, то есть ориентация на заложенную в тексте информацию как на целое, а не на отдельные составляющие текста [Бархударов 1975, с. 17; Honig 1995, р. 59-60]. В этом же ряду упоминается необходимость учета запросов и интересов пользователя, его знаний о мире, привлечение культурно-исторических факторов и т. п. Эти вопросы не обсуждаются здесь как в силу того, что они зачастую выходят за рамки собственно лингвистики, так и потому, что наша цель — обрисовать теорию перевода как область приложения лингвистических знаний, а не как специфическую профессиональную деятельность и часть культурной традиции общества. |