гегель. Логические исследования Гегеля

• Название: Логические исследования Гегеля
• Дата: 23.01.2018
• Размер: 122.63 Kb.
• Имя файла: гегель.odt
• Тип: Контрольная работа; #34976
• страница: 2 из 5

«Что предмет логики есть мышление – с этим все согласны»2.

Но тем более важно тщательно выяснить, что такое мышление? Что именно понимается под этим словечком?

На первый взгляд, – а из такого «первого взгляда» обычно и исходят, перенимая его из обычного словоупотребления абсолютно некритически, – мышление представляется одной из субъективно-психических способностей человека наряду с другими способностями: с «созерцанием», с «ощущением», с «памятью», с «волей» и т.д. и т.п.

На первый взгляд это – само собой разумеющееся представление. Под «мышлением» и понимается особого рода деятельность, вполне сознательно осуществляемая каждым отдельным индивидом. Эта деятельность, в отличие от «практической», направлена на изменение представлений, на перестройку тех образов, которые имеются в сознаниииндивида, и непосредственно – на словесно-речевое оформление этих представлений, которые, будучи выражены в речи, в слове, в термине, называются «понятиями».

Когда человек изменяет уже не «представления», выраженные в речи, а реальные вещи вне головы, это уже не считается «мышлением», а, в лучшем случае, лишь действиями в согласии с мышлением – по законам и правилам, диктуемым «мышлением».

«Мышление» при этом отождествляется с размышлением, с «рефлексией», т.е. с психической деятельностью, в ходе которой человек отдает себе полный отчет в том, что и как он делает, т.е. осознает все те схемы и «правила», по которым он действует. «Интеллектуальными действиями» называются при этом только такие действия, которые человек производит с полным осознанием их схем и правил.

В этом случае, само собой понятно, единственной задачей Логики оказывается лишь упорядочение и классификация тех схем и правил, которые каждый отдельный человек может обнаружить в своем собственном сознании, тех абстрактно-общих схем, которыми он и до этого вполне сознательно руководился (только, может быть, не систематически). Как справедливо констатирует Гегель, в случае Логика «не дала бы ничего такого, что не могло бы быть сделано так же хорошо и без нее. Прежняя логика в самом деле ставила себе эту задачу»3.

Человек, изучивший такую Логику, будет, естественно, мыслить точно так же, как прежде, – разве что несколько методичнее... Не смогли вырваться из этого представления о задаче Логики и последователи Канта. В итоге их Логика так и осталась лишь педантически-схематизированным описанием тех схем работы интеллекта, которые и до этого уже имелись в сознании каждого мыслящего существа. В результате «кантовская философия не могла оказать никакого влияния на научное исследование. Она оставляет совершенно неприкосновенными категории и  метод обычного познания»4. Она лишь привела в порядок схемы наличного сознания, лишь выстроила их в систему (правда, упершись при этом в факт противоречия этих схем друг другу).

С этой точки зрения кантовская Логика предстает своего рода честной исповедью «наличного сознания», его систематически изложенным «самосознанием», и не более того. А еще точнее, его самомнением, изложением того, что наличное мышление о самом себе думает. Но как о человеке нелепо судить по тому, что и как он сам о себе думает и говорит, так и о «мышлении». Гораздо полезнее посмотреть, что и как оно на самом деле делает – может быть, даже не осознавая того хорошенько, не отдавая себе в том правильного отчета.

Поставив вопрос так, Гегель оказался первым из логиков по профессии, который решительно и сознательно отбросил старинный предрассудок, согласно которому «мышление» – как предмет исследования логики – стоит перед исследованием только в виде речи («внешней» или «внутренней», устной или письменной). Старая «логика» действительно рассматривала «мышление» лишь в его словесно-речевом выражении, лишь постольку, поскольку это «мышление» опредметило себя в виде рядов слов-терминов, «суждений» (предложений) и «заключений».

Предрассудок не случайный: «мышление» и в самом деле может посмотреть на самое себя как бы «со стороны», как на «отличный от самого себя предмет» лишь постольку, поскольку оно себя выразило, «воплотило» в какой-то «внешней форме», зафиксировало. И то полностью «сознательное мышление», которое имела в виду вся прежняя логика, и в самом деле предполагает язык, речь, слово как форму своего «внешнего» выражения – как ту «внешнюю форму», отлившись в которую, это мышление только и может наблюдать себя со стороны, как «вне себя самого» существующий объект рассмотрения.

Иными словами, полного осознания схем своей собственной деятельности мышление достигает именно благодаря языку и в языке. Прежняя логика в этой форме мышление и брала. Это обстоятельство зафиксировано уже в самом названии – «Логика» – от «Логос», по-гречески «Слово». Этот факт, впрочем, ясно осознавали не только Гегель и гегельянцы, но и некоторые из его принципиальных противников: например, А. Тренделенбург писал, что традиционная (формальная) логика «осознала себя в языке и, во многих отношениях, может называться углубленной в себя грамматикой»5.

Хотя это и так, констатирует Гегель, хотя полного осознания своих схем мышление достигает действительно благодаря языку и через язык, тем не менее, «мышление», как деятельная способность человека, как творчески-преобразующая сила, обнаруживает себя вовсе не только в виде речи, не только в виде цепей слов-терминов, связанных друг с другом другими словами-терминами, – но и в виде реальных целенаправленных («разумных») поступков людей, в актах разумной воли, в действиях по сознанию «вещей» – а стало быть, и в созданных с его помощью формах «внешних вещей»: в формах орудий труда, в формах зданий и статуй, в планировке городов, в конституциях государств, в их политически-правовых структурах и событиях, эти структуры изменяющих (в реформах и революциях), и т.д. и т.п. Короче говоря, «мышление», как деятельно-творческая способность человека, обнаруживает себя («опредмечивает себя») в виде всего того мира культуры, который создан работой предшествующих поколений мыслящих существ и окружает каждого отдельного человека с колыбели.

В этой позиции и была, наконец, обретена точка опоры для радикального переворота в Логике как науке, впервые пролит критический свет на ее фундаментальные принципы и основоположения. Этим Гегель преодолевал сразу и ограниченность взгляда старой логики на мышление, и субъективизм кантовско-фихтевской попытки этот взгляд реформировать, сохраняя нетронутыми самые глубокие его предрассудки.

Для Канта (а Фихте и Шеллинг в этом пункте не вышли за пределы его точки зрения) последним основанием «логических основоположений» оказывалась лишь субъективно-психологическая «самоочевидность» их для каждого отдельного мыслящего индивида, т.е. их согласие с наличными схемами сознательного мышления. Но «сознательное мышление» – это деятельность, которая совершается в согласии с более или менее ясно осознаваемыми «правилами мышления», с известными схемами.

Но с этой точки зрения вообще невозможно даже задать вопрос – а правильны ли сами по себе эти правила?

Ведь проверить это можно, только сопоставив эти «правила» с теми фактами, которые этим правилам подчиняются, т.е. с реальными действиями реальных мыслящих людей. Но ведь реальные люди мыслят столь же часто (если не чаще) нелогично, «неправильно». Поэтому «правила» логики соответствуют только «правильному мышлению» – мышлению, которое совершается в согласии с этими самыми «правилами».

Но тогда получается нелепое тавтологическое кружение: «правила» соответствуют лишь таким действиям ума, которые соответствуют этим «правилам»... Иначе говоря, «правила» соответствуют только самим себе. Реальный процесс мышления тут совсем ни при чем, ибо он принимается во внимание лишь постольку, поскольку он «подтверждает» априори выставленные схемы, и игнорируется постольку, поскольку он их «опровергает».

Поэтому все так называемые «логические законы» эта логика просто постулирует, утверждает как догмы, в которые надо веровать как в святыни совершенно неизвестно почему. Она не доказывает, не обосновывает, не «опосредует», а просто заверяет, ссылаясь на то, что «наша способность мышления так уж устроена».

Это особенно ясно видно там, где формальная логика формулирует так называемый «закон достаточного основания» (впрочем, добавляет иронически Гегель, в самом названии этого закона уже содержится «масляное масло», ибо «недостаточное» не есть «основание»...):

«Формальная логика дает установлением этого закона мышления дурной пример другим наукам, поскольку она требует, чтобы они не признавали своего содержания непосредственно, между тем как сама устанавливает этот закон, не выводя его и не показывая его опосредствования. С таким же правом, с каким логик утверждает, что наша способность мышления так уж устроена, что мы относительно всего принуждены спрашивать об основании, – с таким же правом мог бы медик на вопрос, почему утопает человек, упавший в воду, ответить: человек так уж устроен, что он не может жить под водой...»6

Конечно же, ирония Гегеля абсолютно справедлива: «правило», которое логика формулирует как «логическое», то есть как обязательное для мышления вообще, для любой науки, устанавливается как раз через вопиющее нарушение этого самого правила. «Закон» утверждается как раз через его отрицание. Логика этим самым как бы доказывает, что все науки обязаны быть «логичными» – кроме самой логики. Эта может позволить себе все, что запрещает другим наукам...

Гегель же требует от Логики, чтобы она прежде всех других наук была «логичной», чтобы она показывала всем другим наукам образец следования тем самым правилам, которые она устанавливает в качестве всеобщих и необходимых «законов» мышления вообще. Ибо если Логика – тоже Наука, тоже Мышление, то в развитии своих собственных понятий она и должна реализовать все те требования, которые она формулирует как всеобщие, как «логические». Абсолютно законное требование. Ведь если она первая их нарушает, то тем самым уже и доказывает, что эти требования не являются всеобщими нормами для мышления, то есть не имеют права называться «логическими»...

Далее. Эта логика требует от мышления «последовательности». Хорошее требование. Но «основной ее недостаток, – констатирует Гегель, – обнаруживается в ее непоследовательности, в том, что она соединяет то, что за минуту до этого она объявляла самостоятельным и, следовательно, несоединимым»7.

Поэтому-то и в том «сознательном мышлении», которое руководствуется данной логикой, и внутри самой этой логики царит безысходный дуализм, она кишит формальными противоречиями – только предпочитает этого обстоятельства не замечать.

Так, провозглашая «закон тождества» и «запрет противоречия в определениях» высшими и абсолютными законами мышления вообще, эта логика позволяет себе в первых же строчках своих трактатов заявлять, что «Логика есть наука (о мышлении)», что «Жучка есть собака» и т.п., – закрывая глаза на тот факт, что логической формой подобных утверждений является отождествление нетождественного (особенное есть всеобщее, единичное есть общее). И это – рядом с утверждением, что «единичное не есть общее», а «общее не есть единичное».

Мышлению, которое осознает себя в виде традиционной, чисто формальной, Логики, «недостает простого сознания того, что, постоянно возвращаясь от одного к другому, оно объявляет неудовлетворительными каждое из этих отдельных определений, и недостаток его состоит просто в неспособности свести воедино две мысли (по форме имеются налицо лишь две мысли»8.

Эта манера рассуждать, согласно которой все вещи на свете следует рассматривать («мыслить») как «со стороны тождества их друг другу», так и «со стороны их отличий друг от друга»; с одной стороны – так, а с другой стороны – прямо наоборот; «в одном отношении как одно и то же», а «в другом отношении – как не одно и то же»; эта манера мыслить «как то, так и другое», «не только так, но и эдак (т.е. прямо наоборот)», – как раз и составляет подлинную «логику» этой Логики. Поэтому сия Логика как раз и соответствует той самой практике мышления, которая «логична» только по видимости, а на самом-то деле представляет собой лишь вид развязно-эклектического рассуждательства, чисто субъективного схематизирования, содержание которого задается всегда либо капризом, либо гениальничающей «интуицией», либо просто корыстно-эгоистическими мотивами, – короче говоря, любыми внелогическими факторами.

Эта Логика насквозь «диалектична» – в том смысле, что кишит неразрешенными противоречиями, которые она нагромождает друг на друга, делая при этом вид, будто никаких противоречий тут нет. Она постоянно совершает действия, которые являются запретными с точки зрения ее же собственных принципов, «законов» и «правил», однако не доводит этого факта до сознания, т.е. до прямого выражения через эти принципы. Поэтому она и впадает в «диалектику» в процессе соединения противоположно-противоречащих определений и утверждений, но только помимо своего сознания и вопреки собственным намерениям.

Внутри самой теории Логики эта «диалектика» выражается уже в том, что так называемые «абсолютные законы мышления» оказываются «при ближайшем рассмотрении противоположными друг другу; они противоречат друг другу и взаимно упраздняют одно другое...»9

Гегель, как нетрудно заметить, ведет критику традиционной логики и мышления, этой логике соответствующего, тем самым «имманентным способом», который как раз и составил его главное завоевание. А именно – утверждениям, «правилам» и «основоположениям» этой Логики он противопоставляет не какие-то другие – противоположные – утверждения, правила и основоположения, а процесс практической реализации ее собственных принципов в реальном мышлении. Он показывает ей ее собственное изображение, указывая на те черты ее физиономии, которые она предпочитает не замечать, не осознавать.

Он, иными словами, соглашается с нею в том, что «сознательное мышление», которое она только и исследует, действует именно по тем самым схемам и правилам, которые оно само себе задает – и признает поэтому как «кодекс», по которому ее можно судить. Он требует от этого мышления только одного – неумолимой и бесстрашной последовательности в проведении выставленных принципов. Ничего более. Никаких других критериев оценки ее теории он не выставляет. Он только показывает, что именно последовательное проведение принципов (а не отступление от них) неизбежно, с неумолимой силой ведет к отрицаниюэтих самых принципов как односторонних, неполных и абстрактных.

Это – та самая критика «рассудка» с точки зрения самого же «рассудка», которую начал Кант. Именно эта критика (т.е. самокритика) рассудка и описывающей его «логики» и приводит к выводу, что «диалектика составляет природу самого мышления, что в качестве рассудка оно должно впадать в отрицание самого себя, в противоречие...»10

К этому выводу, собственно, пришел уже Кант, и если до Канта логика могла быть несамокритичной по неведению, то теперь она может сохранить свои обветшавшие позиции только в том случае, если будет уже вполне сознательно отворачивать свой нос от неприятных для нее фактов, – только сделавшись сознательно несамокритичной, упорствуя в догмах, которые она сама же опровергает.

Главную слабость традиционной, чисто формальной логики Гегель видит в том, что, нагромождая противоречия на противоречия, она старается этого собственного своего «продукта» не замечать, старается опять и опять доказывать путем чисто софистических уверток, что никаких противоречий в ее составе нет, что это – лишь «мнимые противоречия», «противоречия в разных отношениях» или « в разное время» (т.е. на разных страницах ее собственных изложений), а потому оставляет их в мышлении неразрешенными, вместо того, чтобы их разрешать.

В этом и исторически неизбежный недостаток кантовской логики. Она педантически схематизировала и обрисовала тот способ мышления, который приводит к выявлению и к острой формулировке противоречий, заключенных в любом понятии, но не показала, как их можно и нужно логически разрешать, – не сваливая эту трудную задачу на «практический разум», на «моральные постулаты» и прочие иррациональные факторы и способности.

Гегель же видит главную задачу, выросшую перед Логикой после трудов Канта, Фихте и Шеллинга, именно в том, чтобы найти, выявить и указать мышлению способ умного и конкретного разрешения противоречий, в которые неизбежно впадает мышление, сознательно руководствующееся традиционной, чисто формальной логикой.

В этом-то и заключается действительное отличие гегелевской концепции мышления и Логики от всех предшествующих. А вовсе не в том, – как до сих пор утверждают многие адепты архаически-догегелевского состояния логики, – что прежняя логика, запрещавшая противоречия в определениях, старалась избавить мышление от противоречий, а Гегель, будто бы, исходил из злокозненно-софистического стремления эти противоречия узаконить, объявить «правильными» формами любой логической конструкции. Эта глуповатая версия вдохновляется отчасти простой неграмотностью в отношении истории проблемы, отчасти же – достаточно нечистоплотным умыслом, желанием во что бы то ни стало дискредитировать идею диалектической логики.

Между тем дело обстоит как раз наоборот. Гегель совершенно согласен с прежней логикой в том отношении, что «логических противоречий» – в смысле неразрешенных, «неопосредованных» противоречий, в смысле антиномий, – в составе логически разработанной теории быть не должно. В этом он видит «рациональное зерно» пресловутого «запрета противоречий». Противоречие должно быть не только выявлено мышлением, не только зафиксировано им, но и разрешено.Но разрешено противоречие должно быть тем же самым логическим мышлением, которое его выявило, – мышлением и в мышлении – в процессе развития определений понятия. А не на пути софистического жульничания, не на пути жалкого самообмана и самовнушения, имеющего целью во что бы то ни стало доказать, что никакого «противоречия» в мышлении не было, нет и быть не может, а есть лишь видимость противоречия – как результат ошибки, неряшливости, смешения «разных отношений» и т.д. и т.п.

Гегель по-иному трактует как происхождение, так и способ разрешения «логических противоречий». Как и Кант, он понимает, что они возникают вовсе не в силу неряшливости или недобросовестности отдельных мыслящих лиц, а в результате самого «правильного» и последовательного мышления, руководствующегося логикой «рассудка».

В отличие от Канта он понимает, что эти противоречия могут и должны найти свое разрешение на пути дальнейшего логического же движения мысли, и что они не должны сохранять навсегда вид «антиномий». Однако именно поэтому – и именно для того, чтобы мышление могло их разрешить, оно предварительно должно остро и четко их зафиксировать именно как антиномии, именно как логические противоречия, как действительные, а не мнимые, противоречия в определениях.

Как раз этому-то традиционная логика не только не учит, но и прямо мешает научиться, толкуя всякое противоречие как мнимое, как результат предшествующих ошибок и неряшливостей. Этим она делает мышление, доверившееся ее рецептам, слепым и несамокритичным, приучая его упорствовать на догмах, на абстрактных «непротиворечащих» тезисах. Поэтому-то Гегель с полным правом и определяет прежнюю, чисто формальную логику как логику догматизма, как логику конструирования догматически-непротиворечивых внутри себя систем определений. Однако такая «непротиворечивость» покупается слишком дорогой ценой – ценой вопиющего противоречия с другими такими же системами, столь же «логичными» и столь же самонадеянными. А в виде последнего противоречия проявляется еще более глубокое – противоречие этой системы с конкретной полнотой действительности и истины, противоречие, которое рано или поздно все равно разрушит самую складную догматическую систему...

Чисто формальная логика и гегелевская Логика отличаются вовсе не тем, что первая «запрещает», а вторая «разрешает» противоречия в определениях понятия. Отличие их в том, что они дают мышлению, столкнувшемуся с логическим противоречием, прямо противоположные рекомендации, прямо противоположные методологические советы.

Старая логика, столкнувшись с «логическим противоречием», которое она сама же произвела на свет, и именно потому, что строжайшим образом следовала своим принципам, всегда пятится перед ним, отступает назад, к анализу предшествующего движения мысли, и старается всегда отыскать там ошибку, неточность, приведшую к «противоречию». Логическое противоречие, таким образом, становится для формально-логического мышления непереходимой преградой на пути движения мысли вперед, по пути конкретного анализа существа дела. Вперед двигаться нельзя, пока в предшествующем ходе рассуждения не обнаружена ошибка – «причина противоречия». Потому-то и получается, что  «мышление, потеряв надежду своими собственными силами разрешить противоречие, в которое оно само себя поставило, возвращается к тем разрешениям и успокоениям, которые дух получил в других своих формах»11.

Это неизбежно, так как противоречие появилось не в результате «ошибки», и никакой ошибки в предшествующем мышлении обнаружить в конце концов так и не удается, – приходится уходить еще дальше «назад», спасаться в область неосмысленного созерцания, чувственного представления, эстетической интуиции, т.е. в область низших (по сравнению с мышлением в понятии) форм сознания, где противоречия действительно нет по той простой причине, что оно еще не выявлено и не выражено четко в строгом определении понятия и в языке...

(Разумеется, никогда не вредно «вернуться» к анализу предшествующего хода рассуждения и проверить, не было ли там формальной ошибки. Такое тоже случается – и нередко. И в этом смысле рекомендации формальной логики имеют вполне рациональный смысл и ценность. Очень может оказаться в результате проверки, что данное «логическое противоречие» действительно есть всего-навсего результат допущенной где-то ошибки или неряшливости, – этого случая Гегель, конечно, никогда не думал отрицать. Он имеет в виду, как и Кант, лишь те «антиномии» или «логические противоречия», которые появляются в мышлении в результате самого «правильного» и безупречного в формальном отношении рассуждения... Именно такого рода «логические противоречия» всегда только и имела в виду диалектика – как у Канта, так и у Гегеля.)

Диалектика, согласно Гегелю, и есть форма (или метод, схема) мышления, включающая в себя как процесс выяснения, четкого осознания противоречий, бессознательно продуцируемых «рассудком», так и процесс их конкретного разрешения в составе более высокой и глубокой стадии рационального познания того же самого предмета, на пути дальнейшего исследования «существа дела», то есть на пути дальнейшего развития науки, техники и «нравственности» – то есть всей той сферы, которая у него называется «объективным духом». Это движение вперед, по Гегелю, совершается на почве самой же логики, на пути логически строгого развертывания определений, а не на пути возврата в сферу созерцания или «интеллектуальной интуиции», как у Фихте или Шеллинга.

Это понимание сразу же вызывает конструктивные сдвиги во всей системе Логики.

Если у Канта «диалектика» представляла собою лишь последнюю, третью часть Логики (учения о формах рассудка и разума), где речь идет, собственно, о констатации логически неразрешимых антиномий научного, чисто теоретического познания, то у Гегеля дело выглядит уже совсем по-иному. Сфера «логического» распадается у него на три основных раздела, или аспекта, в ней выделяются три «стороны»:

1) абстрактная, или рассудочная,

2) диалектическая, или отрицательно разумная, и

3) спекулятивная, или положительно разумная.

Гегель специально подчеркивает, что названные три стороны ни в коем случае «не составляют трех частей логики, а суть моменты всякого логически реального, т.е. всякого понятия или всего истинного вообще»12.

В эмпирической истории мышления (как и в любом данном исторически достигнутом состоянии мышления) эти три стороны выступают то и дело в форме трех последовательных «формаций» либо в виде трех разных и рядом стоящих «систем логики». Отсюда и получается иллюзия, будто бы эти три раздела «логического мышления» могут быть обрисованы в виде трех разных, следующих друг за другом разделов (или «частей») Логики.

Логику в целом нельзя получить путем простого соединения указанных «трех сторон», каждая из коих берется некритически в том самом виде, в каком она была развита в истории мышления. Тут требуется критическая переработка всех трех аспектов с точки зрения высших – исторически лишь позже всех достигнутых – принципов. Гегель так характеризует три «момента» логического мышления, которые должны войти в состав Логики:

1) «Мышление, как рассудок, не идет дальше неподвижной определенности и отличия последней от других определенностей; такую ограниченную абстракцию оно считает обладающей самостоятельным существованием»13. Отдельным – обособившимся – историческим воплощением этого «момента» в деятельности мышления выступает догматизм, а логически-теоретическим «самосознанием» этого догматизма – «общая», т.е. чисто формальная логика.

2) «Диалектический момент есть снятие такими конечными определениями самих себя и их переход в свою противоположность»14. Исторически этот момент выступает как скептицизм, то есть как состояние, когда мышление чувствует себя растерянным среди противоположных, одинаково «логичных» и взаимно провоцирующих одна другую «догматических систем», не в силах выбрать и предпочесть одну из них. Соответствующее стадии «скептицизма» логическое самосознание отлилось в кантовское понимание «диалектики» как состояния неразрешимости антиномий между «догматическими системами». Скептицизм («отрицательная диалектика» типа кантовской) исторически и по существу выше догматизма, ибо «диалектика», заключающаяся в «рассудке», здесь уже осознана, уже существует не только «в себе», но и «для себя». И, наконец,

3) «Спекулятивный, или положительно разумный, момент постигает единство определений в их противоположности, утверждение, содержащееся в их разрешении и их переходе»15. В систематической разработке этого последнего «момента» – а соответственно и в критическом переосмыслении первых двух с точки зрения третьего – Гегель и видит исторически назревшую в Логике задачу, а потому и свою собственную цель работы и миссию.

Будучи критически переосмыслены в свете только теперь добытых принципов, эти три «момента» перестают быть самостоятельными «частями логики» и превращаются в три абстрактных аспекта одной и той же логической системы. Тогда создается Логика, руководствуясь которой мышление уже в полной мере становится самокритичным и не рискует впасть ни в тупость догматизма, ни в бесплодие скептического нейтралитета.

Отсюда же вытекает и внешнее, формальное членение Логики на

1) учение о бытии,

2) учение о сущности и

3) учение о понятии и идее.

Деление Логики на «объективную» (первые два раздела, о «бытии» и «сущности») и «субъективную» (о понятии и идее) совпадает на первый взгляд со старым членением философии на «онтологию» и «собственно логику». Это не так, подчеркивает Гегель, такое деление было бы весьма неточным и условным, так как в Логике «противоположность между субъективным и объективным (в ее обычном значении) отпадает»16.

Этот пункт требует особенно тщательного комментария, так как и до сих пор поверхностная критика гегелевского понимания логики и ее предмета чаще всего сводится к тому, что гегелевская позиция игнорирует противоположность между «субъективным» и «объективным» (между «мышлением» и «бытием») и потому, де, софистически выдает «специфически логические» схемы мышления за «онтологические» определения вещей вне мышления и, наоборот, всеобщие определения «действительности вне мышления» за схемы «логического процесса». Она, де, совершает двойной грех: «гипостазирует логические формы», а с другой стороны, «логизирует действительность».

Если бы первородный грех гегельянства состоял действительно в простой и наивной слепоте по отношению к противоположности между «мышлением и действительностью», между «понятием и его предметом», то тогда кантовский дуализм и в самом деле был бы верхом философской премудрости. На самом деле «заблуждение» Гегеля далеко не столь просто и вовсе не характеризуется приведенной выше оценкой.

Различие и, что еще важнее, противоречие (противоположность) между «миром вещей вне сознания» и «миром мышления» (миром в мышлении, в науке, в понятии) Гегель видел и осознавал куда острее, чем его наивные критики из числа кантианцев, и, уж во всяком случае, придавал этой противоположности куда более важное значение для Логики, чем все вместе взятые карнапы (которые специально в логике прямо отождествляют «понятие» и «предмет этого понятия»).

Дело совсем в ином, и чтобы показать это, нам придется тщательно разобрать специфически гегелевское понимание мышления, а стало быть, и гегелевское решение вопроса об отношении этого «мышления» к миру вещей вне мышления.

Гегель был первым, кто потребовал от Логики – прежде, чем она возьмется за построение своей теории, – прямого и ясного ответа на вопрос: а что же такое Мышление, как предмет Логики?

Анализируя представления прежней логики о мышлении, Гегель совершенно справедливо констатирует, что вся эта старая логика исходит из совершенно некритически заимствованного, из критически не проанализированного представления психологии.

«Мышление» понимается тут просто как одна из субъективно-психических способностей – способностей, принадлежащих отдельному человеческому индивидууму, как способность наряду с другими такими же частными способностями: со способностью «созерцать», «чувствовать», «воображать», «воспринимать», «хотеть», «капризничать» и т.д. и т.п. В психологии это вполне допустимое и даже законное представление.

В Логику, однако, это представление (и определение) переносить нельзя, тут оно совершенно ничего не дает и только дезориентирует исследователя. Более того, оно ориентирует саму Логику на совершенно некритическое воспроизведение тех «схем» и «правил», которым подчиняется сегодня наличное «сознательное мышление», или «мышление», отдающее себе полный и ясный отчет в том, что и как оно делает. Логика в этом разе становится совершенно некритическим описанием тех «правил», которые она сама этому мышлению задала, а все то, что «мышление» делает сверх этого, не отдавая себе в том сознательного отчета, она просто будет игнорировать, как «внелогическую мотивацию» интеллектуальных действий.

Поэтому такая логика будет обрисовывать не Мышление, каково оно «само по себе», независимо от тех иллюзий, которые наличная логика создала на его счет, а только свое собственное сознание об этом мышлении. А если это «сознание» неверно? Если оно не согласуется со своим реальным предметом, то есть с реальным Мышлением? Тогда эта «логика» (это сознание о действительном мышлении) припишет все действия мышления, не укладывающиеся в ее схематизм, воздействию на мышление совсем других – внелогических и алогичных «способностей», слиянию «созерцания», «фантазии», «воли» и «желаний», «памяти» (ее богатству или бедности), количеству и качеству «информации» и т.д. и т.п.

Отсюда-то и получается та нелепая ситуация, когда действительные формы и законы, в согласии с которыми протекает реальное Мышление в Науке, в Технике, в поле Нравственности, в Политике и во всех других сферах «применения способности мыслить», воспринимаются и расцениваются не как формы и законы Мышления, а как совершенно внешняя (по отношению к «мышлению», – хотя она и действует внутри «духа») необходимость, как абсолютно внелогическая и даже противологическая – иррациональная – детерминация интеллектуальных действий. И эту детерминацию, все время корректирующую действия логического интеллекта, относят то за счет «созерцания», то за счет «практического разума», то за счет «морали», то за счет «интеллектуальной интуиции» и т.д. – вплоть до неисповедимого промысла божия или дьявольских козней.

И если «логическими» называть только те действия индивидуального ума, которые тот совершает в строгом согласии с четко осознаваемыми им «логическими схемами», то такой взгляд и в самом деле становится неизбежным. Гегель же исходит из того, что «мышление» есть непосредственно-родовая способность или деятельность, созидающая Науку, Технику и Нравственность. Отсюда и иное понимание предмета Логики как науки, иное понимание «мышления», как предмета Логики. Мышление осуществляется в действительности как коллективное деяние, как процесс, который совершают сообща, взаимно обрабатывая друг друга, тысячи и миллионы индивидов. Индивид, строящий свои действия по схемам и правилам известной ему логики, исполняет в этом общем деле лишь частичную роль и функцию, постоянно сообразовывая свои действия с действиями всех других индивидов. И если «мышление» в действительности осуществляется только через совместную деятельность бесконечного числа отдельных «Я», взаимно обрабатывающих друг друга, взаимно корректирующих действия друг друга, то и каждое отдельное «Я» все время «мыслит» не так, как оно мыслило бы в одиночку. Поэтому-то под Мышлением вообще Гегель и понимает всю совокупность интеллектуальных действий, совершаемых людьми в процессе их кооперированного творчества – в процессе развития науки, техники и нравственности.

Предметом Логики тут и оказываются уже не те абстрактно-одинаковые схемы, которые можно обнаружить в каждом индивидуальном сознании (т.е. «общие» для каждого из таких сознаний, взятых порознь), а только те действительно всеобщие формы и закономерности, в рамках которых осуществляется коллективное сознание человечества. Процесс его развития, эмпирически реализуемый как история науки и техники, есть процесс вполне независимый от воли и сознания отдельных лиц. Он и выступает как то «целое», интересам коего в конце концов подчиняются все отдельные «логические» действия индивида.

И поскольку индивид принимает участие в общем деле, в работе коллективного духа, в работе мышления в целом – в работе всеобщего мышления, этот индивид все время вынужден будет совершать действия, диктуемые «интересами целого», то есть действия, не укладывающиеся в схемы «общей» – обычной, чисто формальной – логики. И в этих действиях он, естественно, не будет отдавать себе отчета в «логических» понятиях, хотя эти действия будет совершать его же собственное мышление. Эти схемы (формы и законы) всеобщего мышления будут реализовываться через его психику бессознательно. (Не вообще «бессознательно», а без их логического сознания, без выражения в логических понятиях и категориях. Другим «сознанием» он, конечно, при этом обладать будет.)

В связи с этим Гегель и вводит одно из своих важнейших различий – между «мышлением самим по себе» (an sich), которое и составляет предмет, объект исследования в Логике, и «мышлением для себя», то есть мышлением, которое уже осознало схемы, принципы, формы и законы своей собственной работы, и работает уже вполне сознательно и в согласии с ними, отдавая себе полный и ясный отчет в том, что и как оно делает.

Логика и есть сознание, т.е. выражение через понятия и категории, тех законов и форм, в согласии с которыми протекает процесс «мышления самого по себе», an sich. В Логике это Мышление и становится для себя самого предметом.

(Этой постановкой вопроса Гегель во многом обязан Фихте, его тезису о том, что «сознательная деятельность интеллекта» заключается в том, что этот интеллект сознательно репродуцирует – только не повторяя уже всех тех зигзагов, поворотов и односторонностей, которые он продуцировал в качестве «бессознательной деятельности», ибо там он действовал по методу «проб и ошибок», а тут он воспроизводит только «выпрямленную» и очищенную от случайностей магистральную линию своего собственного развития. В осознании этой магистрали он и становится из только «в себе существующего» – «для себя существующим» интеллектом, «в-себе-и-для-себя существующим мышлением»...)

Но это, в частности, значит, что Мышление и Логика должны стать «для себя самого» тем же самым, чем они до этого были лишь «в себе», то есть не отдавая себе в том отчета через специально-логические понятия.

Поэтому-то Гегель и формулирует программу критического преобразования Логики как науки, понимая ее как задачу привести Логику, как осознание мышлением своих собственных законов, своей «чистой сущности», в согласие с ее действительным предметом – с действительным мышлением, с реально-всеобщими формами и законами развития Науки, Техники и Нравственности. А не с теми «схемами» и «правилами», которые сознательно использует в своем индивидуальном мышлении каждый отдельный человеческий индивид, вычитавший их к тому же из наличных логических трактатов, – не со схемами сознательного мышления индивида. Ибо в этих схемах выражено лишь наличное, лишь уже достигнутое «сознание мышления о себе самом» – то самое сознание, которое столь очевидно разошлось с реальными успехами человеческого мышления «во всех областях идеального и реального познания»... То самое «сознание», которое как раз и предстоит преодолеть и снять в составе более глубокого сознания – сознания, соответствующего тем законам и формам, которым подчиняется движение «мышления в себе», т.е. реальное развитие всей духовной культуры, науки. техники и нравственности.

Иными словами, Гегель хочет сделать «субъективное сознание мышления о себе самом» тождественным его предмету, действительно всеобщим и необходимым (объективным) формам и законам всеобщего (а не индивидуального) мышления. Это и значит, что в Логике должен быть проведен, как высший принцип, принцип тождества субъективного и объективного. Это значит, что подлинные формы и законы мышления должны быть изображены в Логике точно, адекватно и правильно, а не навыворот. Ничего большего этот «принцип тождества субъекта и объекта» тут не означает, никакого «гипостазирования форм субъективной мысли». Ибо и «объектом», и «субъектом» в Логике является одно и то же Мышление, и речь идет о согласии, о совпадении, о «тождестве» этого Мышления (как сознательно совершаемой деятельности) самому же себе как бессознательно осуществляемой деятельности или как деятельности, протекавшей до сих пор с ложным сознанием своих собственных действий (с тем самым, которое и изложено в учебниках старой, чисто формальной логики).

Речь, таким образом, идет о согласовании схем «сознательного мышления» с до сих пор не осознававшимися правильно подлинными законами развития всеобщего мышления – с законами, которые объективны в том точном смысле, что они никак не зависят от сознания и воли отдельного лица, хотя и реализуются именно через кооперирование усилий массы взаимодействующих и взаимно критикующих друг друга лиц, наделенных и волей, и сознанием (хотя и лишь отчасти верным) своих собственных «объективных» действий.

Отстаивая объективность логических форм хотя бы в этом смысле, Гегель, разумеется, на голову выше (и ближе к материализму) всех тех, кто до сих пор упрекает его в «гипостазировании логических форм», чтобы отстоять свою жалкую версию «тождества мысли и предмета», как чисто конвенциальный принцип – как принцип «тождества знака и обозначаемого», как принцип тождества «понятия» и «того, что в этом понятии мыслится»...

В этом Гегель на сто процентов прав в своей критике субъективно-идеалистической версии «логического» и его «объективности» (как согласия «всех» мыслящих индивидов, как только «тождества» – читай: одинаковости – тех схем, по которым работает каждое порознь взятое «Я», каждое атомистически трактуемое «сознание»). Его критика бьет не только Канта, Фихте и Шеллинга, но и всех нынешних «неопозитивистов», трактующих «логические формы» как «специфически субъектные схемы», как «общие каркасы» для упорядочения индивидуальных «переживаний», как чисто словесную, чисто соматическую схематику, не имеющую никакой «объективности»...

Нельзя забывать и того, что Наука и Техника (а также «Нравственность», которая в гегелевском словоупотреблении включает в себя и государственно-политические, и даже экономические структуры общественного организма, а вовсе не только тощую «моральность») действительно существуют и развиваются вне головы – а стало быть, «вне сознания», – отдельного человеческого индивида.

И Гегель, который включает в предмет рассмотрения Логики не только те «формы сознательного мышления», которыми руководится, как «правилами», отдельный индивид в процессе рассуждения, но и всеобщие формы (схемы и законы) развития Науки, Техники и «Нравственности», имеет полное основание называть их «объективными формами мысли».

«Объективны» они в том смысле, что совершенно не зависят от сознания и воли как отдельного лица, так и сколь угодно широкой группы лиц, а наоборот, определяют эту волю и это сознание, задают им рамки, внутри которых протекает сознательно-волевая деятельность, созидающая «всеобщий продукт» (будь то всего-навсего «понятие», политический декрет или же проект машины, техническое изобретение). Они «объективны» в том же самом смысле, как и правовые установления, которым вынуждена подчиняться сознательно-волевая деятельность отдельного лица, – как обществом установленные и обществом охраняемые всеобщие нормы или границы, которые нельзя преступать в ходе «сознательной деятельности».

(Это словоупотребление сохраняется и Марксом, в том числе в «Капитале», где категории политической экономии определяются как «объективные формы мысли»: «это – общественно значимые, следовательно объективные мыслительные формы (Gedankenformen)...17)

Поэтому-то когда Гегель говорит о том, что в Логике (и именно в Логике!)«противоположность между субъективным и объективным (в ее обычном значении) отпадает»18, то это вовсе не результат наивно-идеалистической слепоты, упускающей из виду различие между «вещами вне сознания» и «образами сознания». Тут речь идет совсем о другом – а именно, о том, что те категории, которые ранее считались только определениями «вещей вне сознания» (как «причинность», «случайность», «качество» и т.п.), «чисто онтологическими понятиями», на самом-то деле представляют собою (ничуть не менее, чем «фигуры суждения и умозаключения») те общие схемы, в русле которых протекает деятельность сознания, то есть исполняют в сознании очевидно логическую функцию. Это доказал уже Кант, определив «категории» как «принципы суждений с объективным значением». С другой же стороны, фигуры «суждения и заключения» так же не представляют собою чисто произвольной выдумки: их схемы столь же независимы от воли и сознания людей, и в этом смысле – столь же объективны.