гегель. Логические исследования Гегеля

• Название: Логические исследования Гегеля
• Дата: 23.01.2018
• Размер: 122.63 Kb.
• Имя файла: гегель.odt
• Тип: Контрольная работа; #34976
• страница: 4 из 5

«Стоит ли удивляться, что экономисты, всецело поглощенные вещественной стороной дела, проглядели формальный состав относительного выражения стоимости, если профессиональные логики до Гегеля упускали из виду даже формальный состав фигур суждения и заключения...»24

Логики до Гегеля действительно фиксировали лишь те внешние схемы, в которых «логические действия» суждения и заключения выступают в речи, т.е. как схемы соединения терминов, обозначающих некоторые общие представления. Однако логическая форма, в этих фигурах выраженная, – категория (непосредственно – «всеобщее», «особенное» и «единичное») – оставалась вне сферы их исследования, ее понимание просто-напросто заимствовалось из современных им систем «метафизики», «онтологии». Так случилось даже с Кантом, несмотря на то, что он все же увидел в категориях именно принципы суждений («с объективным значением»).

Поскольку же «логическая форма», о которой идет речь у Маркса, была понята как форма деятельности, одинаково хорошо осуществляющейся как в движении слов-терминов, так и в движении вещей, вовлеченных в работу мыслящего существа, постольку тут впервые лишь и возникла возможность специально проанализировать ее как таковую, то есть абстрагируясь от особенностей ее выражения в том или другом частном материале (в том числе от тех, которые связаны со специфическими особенностями ее реализации в материи языка), т.е. как общую форму «дела и речи», «вещи и сказывания» (Sage und Sache) – как категорию.

Рассматриваемое так – как деятельность вообще, как деятельность мыслящего существа в ее всеобщей форме, – мышление и фиксируется в тех его схемах и моментах, которые остаются инвариантными, в каком бы особенном (частном) материале эта деятельность ни выполнялась – в материале языка или в другом чувственно-предметном материале – и какой бы продукт она в том или другом случае ни производила – безразлично, будет это речь, декрет, книга или же вещь, противостоящая созерцанию, – плуг, хлеб, статуя, гильотина или бюрократическая канцелярия...

Для гегелевской точки зрения совершенно безразлично, в чем именно осуществлена или осуществляется деятельность «мышления» – в артикулированных колебаниях воздушной среды и обозначающих их значках-закорючках на бумаге или же в любом другом естественно-природном веществе – в камне, в железе или живом органическом теле, т.е. в образе, данном живому созерцанию, – в поступках и исторических деяниях людей...

«Во всяком человеческом созерцании имеется мышление. Мышление есть также всеобщее во всех представлениях, воспоминаниях и вообще в каждой духовной деятельности, во всяком хотении, желании и т.д. Все они представляют собою дальнейшие спецификации мышления. Если мы будем так понимать мышление, то оно выступит в совершенно ином свете, чем в том случае, когда мы только говорим: мы обладаем способностью мышления наряду с другими способностями, как, например, созерцанием, представлением, волей и т.д.»25

Поэтому-то все универсальные схемы, прорисовывающиеся в деятельности мыслящего существа, в том числе и направленной на непосредственно созерцаемый или представляемый материал, должны рассматриваться как логические параметры мышления – не менее, чем схемы его выражения в языке, в виде «фигур», известных старой логике.

Мышление в этом широком смысле слова, как деятельность, изменяющая образы внешнего мира вообще, выраженные в словах (а не слова как таковые), то есть то самое мышление, «которое деятельно во всем человеческом и сообщает всему человеческому его человечность»26, – как способность, создающая знание в любых формах, в том числе в форме созерцаемых образов, и «проникающая» во все эти образы, – а [не] только как субъективно-психический акт обращения со словами, – и есть предмет Логики как науки о мышлении.

Именно мышлению, как активной и деятельной способности вообще, принадлежит человеческая «определенность чувств, созерцаний, образов, представлений, целей, обязанностей и т.д., а также мыслей и понятий»27.

(В скобках: «мысли и понятия» здесь имеются в виду в смысле старой, чисто формальной логики).

Мышление вообще, стало быть, «выступает сначала не в форме мысли, а в форме чувства, созерцания, представления – в формах, которые должно отличать от мышления как формы»28.

«Форма мышления» как таковая выступает перед нами только в ходе мышления о самом же мышлении, только в Логике. Но прежде, чем человек начнет «мыслить о мышлении», он уже должен мыслить, еще не отдавая себе отчета в тех логических схемах и категориях, в рамках которых протекает процесс его мышления, хотя уже реализуя их в виде «конкретных» мыслей и понятий науки, техники, нравственности и пр. Мышление, таким образом, выступает вначале как деятельность во всем многообразии своих «внешних проявлений». «Форма мышления» тут не выступает для самого мышления как таковая. Она «погружена» в материал конкретных мыслей, в материал конкретно-чувственных образов и представлений, «снята» в них, – и потому противостоит «сознательному мышлению» как форма внешней действительности. Иными словами, «мышление» и «форма мышления» выступают перед самим «мыслящим существом» («для него») сначала вовсе не как формы его собственной деятельности (его «самости» – das Selbst), создающей некоторый продукт, – а как формы этого продукта, как формы конкретного знания, конкретных образов и понятий, как формы созерцания и представления, как формы орудий труда, машин, государств и т.д. и т.п., а также как формы осознанных целей, желаний, хотений и пр.

Прямо на себя мышление «взглянуть» не может иначе, как в зеркале своих собственных творений, в зеркале «внешнего мира», каким мы его знаем благодаря деятельности мышления.

Таким образом, мышление, каким оно выступает в Логике, – это то же самое мышление, которое реализовало себя в виде знания о мире, в виде науки, техники, искусства и нравственности (в том числе религиозной). Однако по форме это – далеко не одно и то же. Ибо «одно дело – иметь такие определяемые и проникнутые мышлением чувства и представления, и другое – иметь мысли о таких чувствах и представлениях»29.

Невнимание к этому важнейшему различению и приводило старую логику к двоякой ошибке. С одной стороны, она фиксировала «мышление» только как «одну из субъективно-психических способностей индивида» и потому противопоставляла этому мышлению всю сферу «созерцания, представления и воли», как нечто такое, что находится «вне мышления» и не имеет с ним ничего общего, как вне мышления находящийся «объект рефлексии», а потому не видела «определений мышления», «снятых» в конкретном материале.

С другой же стороны, не различая этих двух обнаружений силы мышления по форме, она не смогла и сказать, чем же форма мышления как таковая («в-себе-и-для-себя») отличается от формы созерцания и представления, в виде которой та первоначально выступает и маскируется, и постоянно путала одну с другой: форму понятия принимала за форму созерцания, а форму созерцания – за форму понятия.

Отсюда-то и получилось, что под видом «понятия» – этой всеобщей формы мышления – она рассматривала вовсе не «понятие как таковое», а всего-навсего любое представление, поскольку оно выражено в речи, в термине (в определенном термине), т.е. образ созерцания, удержанный в сознании с помощью фиксирующей его речи. В итоге и самое «понятие» она ухватила только с той стороны, с какой это понятие действительно ничем не отличается от любого выраженного в речи представления или образа созерцания, – лишь со стороны того абстрактно-общего, что понятие и на самом деле имеет с представлением. Так и вышло, что за специфическую форму понятия она приняла форму абстрактного тождества, абстрактной всеобщности. Поэтому только она и смогла возвести «закон тождества» и «запрет противоречия в определениях» в ранг критериев «формы мышления вообще».

На этой точке зрения застрял и Кант, который под «понятием» разумел любое общее представление, поскольку последнее фиксировано термином... Отсюда и его определение «понятия»: это – «представление о том общем, что имеют между собою все единичные объекты данного рода»30.

Гегель же требует от Логики более серьезного и глубокого решения проблемы «понятия» и «мышления в понятиях». Для него «понятие» – это прежде всего синоним действительного понимания существа дела, а не просто выражения любого «общего», любой «одинаковости» объектов созерцания. В «понятии» выражается подлинная природа вещи, а не ее «сходства» с другими вещами, и в «понятии» должна поэтому находить свое выражение не только «абстрактная общность» (это лишь один момент понятия, роднящий его с представлением), а и особенность объекта понятия. Формой понятия поэтому оказывается диалектическое единство «всеобщности и особенности», которое и раскрывается через разнообразные формы суждения и заключения. В суждении это свойство «понятия» выступает наружу, и потому любое суждение уже и ломает форму абстрактного тождества, представляет собою ее самоочевиднейшее отрицание.

Гегель четко различает «всеобщность», диалектически заключающую в себе, в своих определениях также и «все богатство особенного и единичного», от простой «абстрактной общности», от простой «всякости». Всеобщее понятия выражает собою действительный закон возникновения, развития и исчезновения «единичных вещей». А это уже совсем иной угол зрения на «понятие», гораздо более верный и глубокий, ибо, как показывает на массе случаев Гегель, подлинный закон (имманентная природа единичной вещи) далеко не всегда выступает на поверхности явлений в виде простой «одинаковости», в виде «общего признака», в виде «тождества».

Если бы дело обстояло так, то ни в какой Науке нужды не было бы. Невелик труд – повсюду фиксировать эмпирически-общие признаки. Задача «мышления» совсем не в этом, хотя в любом мышлении этот «момент» всегда и присутствует.

Центральным понятием Логики Гегеля и выступает поэтому конкретность, конкретно-всеобщее, и отличие этого «конкретно-всеобщего» от простой абстрактной всеобщности сферы представления Гегель блестяще иллюстрирует в своем знаменитом памфлете «Кто мыслит абстрактно?». «Мыслить абстрактно» – значит находиться в рабском подчинении силе ходячих словечек, ходячих штампов, односторонне-тощих определений, значит видеть в реальных, чувственно-созерцаемых вещах лишь ничтожную долю их действительного содержания, лишь те их определения, которые уже «застыли» в сознании и функционируют в нем как готовые, как мертво-окаменевшие штампы. С этим и связана та «магическая сила» ходячих словечек и выражений, которые загораживают от мыслящего человека действительность вместо того, чтобы служить формой ее выражения, ее доведения до сознания – до формы «для себя».

В этом толковании Логика только и становится действительной логикой мыслящего познания еще не познанного «единства во многообразии», а не схемой манипулирования с готовыми представлениями, логикой критичного и самокритичного мышления, а не логикой некритической классификации и педантического схематизирования наличных представлений.

До сих пор мы говорили почти исключительно о позитивных завоеваниях Гегеля, составивших эпоху в Логике как науке. Коснемся теперь коротко (конкретнее обо всем этом пойдет речь при изложении той критики, которой гегелевскую Логику подверг позднее Карл Маркс) исторически неизбежных «издержек производства», связанных с идеализмом гегелевского понимания мышления, – тех глубинных пороков гегелевской Логики, которые не дают возможности принять его концепцию целиком (хотя и до сих пор она остается лучшим изложением Логики как науки).

Гегель действительно противопоставляет человеку с его реальным мышлением некоторое безличное и безликое – «абсолютное» – Мышление, как некую от века существующую схему, в согласии с коей протекает акт «божественного творения мира и человека». Логика в связи с этим и понимается Гегелем как «абсолютная форма», по отношению к которой реальный мир и реальное человеческое мышление оказываются чем-то по существу производным, вторичным, сотворенным.

«Логику, согласно этому, следует понимать как систему чистого разума, как царство чистой мысли. Это царство есть истина, какова она без покровов, в себе и для себя самой. Можно поэтому выразиться так: это содержание есть изображение бога, каков он есть в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа»31.

Определяя Логику как «изображение бога», Гегель, разумеется, хочет всего-навсего сделать свое понимание мышления понятным и приемлемым для религиозно-официального сознания своей эпохи, для свойственного ей способа представления, не больше. Однако это уподобление не является и случайным, чисто внешним, чисто тактическим ходом. В этом именно и обнаруживается идеализм его понимания мышления – и именно специфически гегелевский, объективный идеализм, превращающий своим толкованием мышление в некоторого нового бога, в некоторую вне человека находящуюся и над человеком господствующую сверхъестественную силу. Это так. Однако в этой специфически гегелевской иллюзии неправильно было бы видеть просто некритически перенятый Гегелем у религии взгляд, простой атавизм религиозного сознания, как это объяснял Фейербах, – а гораздо более глубокие и серьезные обстоятельства.

Дело в том, что гегелевская концепция мышления представляет собою просто-напросто некритическое описание того реального положения вещей, которое складывается на почве узко-профессиональной формы разделения общественного труда – и именно на почве отделения «умственного труда» от труда физического, от непосредственно-практической, чувственно-предметной деятельности, на почве превращения духовно-теоретического труда в особую профессию, в «науку».

В условиях стихийно развивающегося разделения общественного труда с неизбежностью возникает то своеобразное перевертывание реальных отношений между реальными человеческими индивидами и их собственными коллективными силами, коллективно-развиваемыми способностями, т.е. всеобщими (общественными) способами деятельности, которое получило в философии наименование «отчуждения».

Здесь, в социальной действительности, а вовсе не только в фантазии религиозных людей и философов-идеалистов, все всеобщие (коллективно осуществляемые) способы деятельности организуются в виде особых социальных институтов, конституируются в виде профессий, своего рода каст со своими особыми ритуалами, со своим особым языком, традициями и прочими «имманентными» структурами, имеющими вполне безличный и безликий характер.

В итоге не отдельный человеческий индивид оказывается «носителем» – т.е. «субъектом» той или иной всеобщей способности (деятельной силы), а наоборот, эта «отчужденная» и все более «отчуждающая себя» от него сила (т.е. сила кооперированных индивидов) выступает как «субъект», извне диктующий каждому индивиду способы и формы его жизнедеятельности. Индивид как таковой превращается тут в раба – в «говорящее орудие» – «отчужденных» всеобще-человеческих сил и способностей, способов деятельности, персонифицированных в виде денег, в виде капитала и далее – в виде государства, права, религии и т.д. и т.п.

Та же самая судьба постигает здесь и мышление. Оно тоже становится особой профессией – пожизненным уделом ученых, профессионалов духовно-теоретического труда. «Наука» – это и есть мышление, превращенное в известных условиях в особую профессию. При наличии всеобщего «отчуждения» мышление только в сфере Науки (т.е. внутри касты ученых) и достигает высоты и уровня своего развития, необходимых для общества в целом, и в этом виде действительно противостоит большинству человеческих индивидов. И не только «противостоит», а и диктует им, что и как они должны «с точки зрения науки» делать, что и как им надлежит думать, и т.д. и т.п. А ученый – профессионал-теоретик – вещает им ведь не от своего личного имени, а «от имени Науки», «от имени Понятия» – от имени вполне всеобщей, коллективно-безличной силы, выступая перед остальными людьми как доверенный и полномочный «представитель» этой безлично-всеобщей силы.

На этой почве и возникают все те специфические иллюзии профессионалов духовно-теоретического труда, которые свое наиболее осознанное выражение обретают именно в виде философии объективного идеализма, этого «самосознания отчужденного мышления».

Подобно тому, как «накопленный труд вообще», зафиксированный в машинах, в системах машин, в средствах и продуктах труда вообще, выступает в этих условиях в образе капитала, в образе «самовозрастающей стоимости», сознательным «душеприказчиком» которой выступает отдельный капиталист, так и Научное знание («Понятие», «система понятий»), накопленный духовный труд общества, выступает в образе Науки – такой же безличной и безликой анонимной силы...

Отдельный же теоретик-профессионал функционирует в этих условиях как представительэтой «саморазвивающейся силы знания». Его социальная функция сводится к тому, чтобы быть «единичным воплощением» этой безлично-всеобщей силы, этой деятельной способности общественного человека, – «единичным воплощением» всеобщего духовного богатства, накопленного за столетия и тысячелетия духовного труда...

Он выступает как «одушевленная» – наделенная сознанием и волей – всеобщая сила знания, как одушевленное орудие процесса, совершающегося независимо от его единичного сознания и его единичной воли: процесса приращения Знания. «Мыслит» тут не он как таковой, «мыслит» Знание, вселившееся в его индивидуальную голову в процессе образования. Не он «владеет понятием», а скорее, Понятие владеет им, диктуя ему, куда он должен обратить свое исследовательское внимание, свою личную энергию, диктуя ему и способы и формы его собственной деятельности в качестве теоретика.

Здесь поэтому и происходит то же самое перевертывание, что и в сфере материального производства, основанного на меновой стоимости, та же самая реальная мистификация отношений между «всеобщим» и «единичным», при которой не абстрактно-всеобщее является «стороной», «свойством» чувственно-конкретного (в данном случае самого живого человека), а как раз наоборот, чувственно-конкретный, единичный человек оказывается лишь абстрактно-односторонним «воплощением» этого Всеобщего (в данном случае Знания, Понятия, Науки)...

Здесь имеет место не просто аналогия с тем, что происходит в мире отношений, основанных на «стоимости», а тот же самый социальный процесс – только в сфере духовного, а не физического труда.