гегель. Логические исследования Гегеля

• Название: Логические исследования Гегеля
• Дата: 23.01.2018
• Размер: 122.63 Kb.
• Имя файла: гегель.odt
• Тип: Контрольная работа; #34976
• страница: 3 из 5

«Согласно этим определениям, мысли могут быть названы объективными мыслями, причем к таким объективным мыслям следует причислять также и формы, которые рассматриваются в обычной логике и считаются обыкновенно лишь формами сознательного мышления...»19

Они равно «объективны» в указанном смысле, и равно «субъективны», так как являются теми всеобщими и необходимыми схемами, в русле которых протекает деятельность «мыслящего познания», «субъективная деятельность».

Таким образом, фраза о том, что для Логики разницы между «субъективным» и «объективным» не существует, в устах Гегеля не означает прежде всего ничего иного, кроме утверждения, что Логика обязана внутри себя, внутри своей теории, рассмотреть и увязать в одну систему действительно все логические схемы деятельности мысли, начиная от категориальных схем и кончая фигурами «суждения и заключения». В ее составе должны найти свое место как те схемы, которые до Канта считались определениями только вещей вне сознания, так и те, которые обычно считаются «специфическими» для сознания схемами и не имеют, якобы, никакого отношения к «вещам вне сознания».

Различие между чисто категориальными схемами, задаваемыми в определениях категорий, и формально-логическими фигурами Гегель, конечно, и не думает отвергать. Это фактическое различие. Но это фактическое различие он требует объяснить и раскрыть внутри самой Логики, а не предлагает его заранее, некритически заимствуя его из старой «метафизики» и, соответственно, из старой «логики». Он требует включить и те и другие в критически переосмысленном виде в Логику.

«Отношение таких форм, как понятие, суждение и умозаключение, к другим формам, как, например, причинность и т.д., может обнаружиться лишь в самой логике...»20

Гегеля никак невозможно упрекнуть в том, что он, включив в предмет рассмотрения Логики категориальные схемы мышления, заключенные в определениях «причинности», «меры», «бытия» и прочих «объективных» понятиях, тем самым, будто бы, раздвинул границы предмета Логики настолько широко, что она вообще перестала быть «наукой о мышлении» и превратилась в «мировую схематику».

Дело в том, что Гегель, как и Кант, исследуя логические функции категорий, вообще ни слова не говорит в своей Логике о «вещах вне мышления». Он говорит только о тех «вещах», которые остались вне сознательного мышления, то есть вне мышления индивидов, рассуждавших «по правилам логики».

В Логике Гегеля речь идет исключительно лишь о вещах в мышлении, т.е. о вещах, какими они становятся в результате деятельности мышления, о вещах, какими они выглядят в свете Науки. Иными словами, Логика имеет в виду вовсе не «вещи как таковые», а лишь те определения вещей, которые «положены деятельностью мысли», то есть лишь «формы мышления», реализованные в научных понятиях и в образах техники и «нравственности».

Именно в этом смысле Гегель и утверждает, что «в логике мы понимаем мысли так, что они не имеют никакого другого содержания, кроме содержания, входящего в состав самого мышления и порожденного им»21.

В этом отношении Гегель как раз удерживается в рамках рассмотрения «чистого мышления», его «специфических форм и законов», гораздо более строго, чем вся предшествующая ему «логика». Он не допускает в состав Логики ни одного «понятия», ни одного «определения», которое нельзя было бы понять и истолковать как продукт предшествующего развития «мышления», как результат, «положенный» логическим развитием интеллекта. Прежнюю логику он справедливо – вслед за Кантом – упрекает в том, что она постоянно вводила в Логику непереваренный мышлением материал:

«Расширение, которое она получала в продолжение некоторого времени благодаря добавлению психологического, педагогического и даже физиологического материала, было затем признано почти всеми за искажения»22.

Гегель, таким образом, включает в Логику вовсе не определения «вещей», как они существуют вне сознания или же в немудрящем («обыденном») сознании, а исключительно те определения вещей, которые выступают перед сознанием в Науке, в теоретическом сознании, которые «положены» или сформулированы самим же мышлением. Поскольку же Науку можно определить – без всякого насилия над фактами – как реализованную силу (способность) мышления, как опредмеченный духовно-теоретический труд, постольку в «определениях вещей» Гегель и видит прежде всего «объективированные» определения мышления в них реализованные, «снятые».

Поэтому требование включить в Логику все категории (т.е. предмет прежней «метафизики», «онтологии»), т.е. все «принципы суждений с объективным значением», – вовсе не означало требования выйти за рамки исследования мышления. Ничего похожего. Оно равнозначно требованию критически проанализировать те действия мышления, которые «опредмечены» в понятиях старой «метафизики», – вскрыть логику мышления, реализованную ранее в виде различных «мировых схематик», а тем самым критическипонять все те категории мышления, которые прежняя логика перенимала у этих «онтологических систем» совершенно некритически (как понятия «общего», «причинности», «возможности», «качества», «количества» и т.д. и т.п.).

И если уж Гегеля есть тут за что упрекать, то как раз за обратный грех: за то, что он, как философ, принципиально не хочет знать ничего, кроме форм и законов мышления как такового, что он слишком строго и педантично старается оставаться в рамках «чистого мышления», в рамках Логики как таковой, – за то, что его интересовало на самом деле исключительно и единственно лишь «дело логики» – куда больше, чем «логика дела». За то, что он «логик ex professo», принимающий профессионально ограниченный взгляд логика за высокую и единственно научную точку зрения на мир...

Но упрекать логика по профессии за то, что он слишком строго удерживается в своих исследованиях в границах своего предмета – в границах исследования форм и законов мышления, а весь остальной материал учитывает лишь постольку, поскольку он ему то дает для разработки его логической теории, а не «сам по себе», – по меньшей мере нелепо.

Беда его в том, что он – как и всякий узкий профессионал – продолжает оставаться «логиком» и там, где «логика дела» требует совсем другого исследования, остается слепым ко всему, что выходит за рамки его профессии, и рассматривает глазами логика и только логика (хотя и хорошего логика) и структуры бюрократических канцелярий, и ступени развития искусства, и особенности органической жизни, и все остальное. Точнее говоря, он рассматривает совсем не сами по себе эти указанные предметы, а процесс логически-теоретического понимания их людьми, и снова выявляет в этом процессе их понимания, их осмысления опять все те же логические «параметры» их мышления. Конкретный предмет, по поводу которого это мышление протекает, его интересует лишь как внешний повод, лишь как варьирующийся материал, в обработке которого проявляет себя все та же «сила мышления» в ее инвариантных характеристиках...

Он выходит, таким образом, вовсе не за «рамки предмета логики», а только за рамки представлений прежних логиков об этих рамках. Оставаясь в границах исследования мышления и только мышления, он, тем не менее, внутри этих границ видит больше, чем все прежние логики вместе взятые, видит те логические (всеобщие) схемы развивающегося мышления, которые прежняя логика вовсе не считала «всеобщими», и потому не вводила в состав логических теорий.

Иными словами, он в самое понятие «мышления» вводит не только то «сознательное мышление», при котором человек отдает себе ясный и полный отчет в своих действиях, но и то мышление, которое протекает как «естественно-исторический» процесс, мышление в том его виде, в каком оно осуществляется в виде Науки, Техники и Нравственности. И это – его бесспорное завоевание.

Логика тем самым оказывается нацеленной на отыскание и исследование объективных, т.е. от воли и сознания мыслящих индивидов не зависящих, – законов, управляющих их собственной «субъективной деятельностью», и тех «форм», в которых, хотят они того или не хотят, отдают они себе в том отчет или нет, они вынуждены, поскольку они вообще «мыслят», выражать результаты своих субъективных усилий.

В этом Гегель и видит подлинную разницу между действительными законамидействительного мышления и теми «правилами», которые прежняя логика возводила в ранг «законов».

«Правила», в отличие от «законов», человек может нарушать, что он и делает на каждом шагу, доказывая тем самым, что это – никакие не законы. Ибо «закон» – по самому его «аналитическому определению» – нарушить невозможно, ибо он составляет ту определенность предмета, которая не может отсутствовать без того, чтобы перестал существовать и сам предмет, в данном случае мышление.

И если человек мыслит, то его действия, хочет он того или не хочет, сознает или не сознает, подчинены закону и не могут перешагнуть за его рамки, хотя «правила» он при этом и нарушает самым беспардонным образом...

«Нарушить» же закон можно одним-единственным образом – перестать мыслить, т.е. выйти за границы того царства, которое управляется законами мышления и где они действуют так же неумолимо, как закон тяготения в мире пространственно-определенных тел. Но для человека это равнозначно вообще выходу за пределы человеческого существования, возврату в сферу животного существования. Пока он живет и действует как человек – он мыслит, его действия управляются мышлением и, стало быть, подчинены законам мышления даже там, где он не совершает никаких специально-«логических» выкладок, не совершает актов «сознательного мышления по правилам».

А если он при этом нарушает то или иное «правило», установленное логикой, то это доказывает только, что это правило не соответствует подлинным требованиям закона мышления. Поэтому-то человек в своем реальном мышлении не только может, но и вынужден то и дело эти правила нарушать. Иначе он не будет в состоянии действовать в согласии с законами всякого мышления.

Так, пресловутый «закон тождества» нарушается уже в любом «предложении», которое человек произносит. Неукоснительно соблюдается этот «закон» только в произнесении тавтологии: «А есть А», «роза есть роза», «человек есть человек», «мышление есть мышление». Уже первый же предикат, который приписывается «субъекту» в самом простеньком суждении, не тождествен этому субъекту («роза есть цветок», «человек есть мыслящее существо» и т.д.). Любое предложение отождествляет различные предикаты, или, что то же самое, проводит различия внутри одного и того же, внутри исходного «тождества»...

Гегель и показывает, что действительное развитие определений, т.е. реальное движение мысли вперед даже в самых простеньких случаях, не говоря уже о процессе развития науки, техники и нравственности, совершается именно через «нарушение» (через «снятие») всех тех «правил», которые установлены для него [мышления] прежней логикой, через их диалектическое «отрицание».

Но этот феномен постоянного отрицания «правил», установленных «сознательным мышлением» для самого себя, ускользает от самого «мышления», не осознается. Он тем самым и оказывается фактом вне мышления – вне этого, т.е. сознательного, мышления, хотя в нем же самом и имеет место. Оно имеет этот факт «в себе», но не для себя.

Однако как только этот факт осознан как всеобщая и необходимая – т.е. как логическая – форма мышления (поскольку мышление есть деятельность, то есть процесс постоянного изменения наличного, до сих пор достигнутого состояния, налично данных «мыслей», представлений и понятий), он превращается также в факт сознания, в факт сознательного мышления, и это «сознательное мышление» становится уже сознательно-диалектическим. До этого же оно было таковым только «в себе», т.е. вопреки своему собственному сознанию о себе самом. Теперь же оно сделалось «для себя самого» именно тем, чем оно ранее было лишь «в себе».

Кантовскую логику – как законченный образ прежней логики вообще – Гегель уличает в том, что она наивно-некритически принимала свое собственное сознание о мышлении за самое мышление. От всех других наук (т.е. от мышления во всех других случаях его применения) она требовала строго различать «сознание о вещи» и «вещь саму по себе», как предмет этого сознания.

По отношению же к самой себе, т.е. к Логике как науке, она поступала как раз вопреки собственной рекомендации, ибо за «формы мышления» она принимала лишь формы «сознательного мышления» – лишь те формы, которые уже известны обычной логике...

Гегель вовсе не возражает Канту, когда тот утверждает, что подлинное «мышление» должно быть «сознательным», и что «не надо пользоваться формами мышления, не подвергнув их исследованию»: «мы должны сделать предметом познания сами же формы мышления», и прежде всего категории как «принципы суждений с объективным значением».

Но это не значит, что «предметом» Логики должны быть лишь те формы, которые уже осознаны, уже заключаются в наличном «сознании» (т.е. в учебниках логики и «метафизики», из коих Кант их некритически и заимствует). Готовыми их ни брать, ни подвергать классификации нельзя. Их надо выявить в самом же ходе рассуждения о них, в ходе самого же «мышления о мышлении».

Ведь «мышление о мышлении», т.е. Логика, – это тоже мышление, стало быть, та самая деятельность, которая протекает в тех же самых формах и подчиняется тем самым законам, которые тут надлежит исследовать.

Чтобы исследовать мышление, уже тем самым и нужно мыслить, а не предполагать, что это «мышление» стоит перед нами как уже готовый, как уже завершенный результат. Здесь «предмет» и «способ его исследования» совпадают, представляют собой буквально одно и то же. Поэтому Логику можно развернуть одним-единственным путем: мыслить, одновременно отдавая себе полный отчет в том, что и как ты делаешь при этом. «Изображение» мышления тут может возникнуть только вместе с самим «предметом» этого изображения, вместе с самим мышлением.

Кант же, который рассматривает «формы мышления» как некоторый готовый, уже изображенный, осознанный, осмысленный в учебниках логики и метафизики «предмет», тем самым уподобляется тому анекдотическому схоласту, который хотел научиться плавать, не входя в воду. Поэтому-то его Логика и не представляет собою исследование, а только некритическую классификацию ходячих представлений о мышлении – тех «форм», которые уже – до всякого критического исследования – содержатся в наличном сознании.

Если же Логика – наука, т.е. действительное критически-систематическое исследование, не берущее на веру ни одного определения, не проверенного мышлением, т.е. не репродуцированного им вполне сознательно, то в таком исследовании «должны соединяться друг с другом деятельность форм мышления и их критика. Формы мышления должны быть рассмотрены сами по себе, они представляют собою предмет и деятельность самого этого предмета. Они сами подвергают себя исследованию, сами должны определять свои границы и вскрывать свои недостатки. Тогда это будет та деятельность мышления, которую дальше мы рассмотрим особо как диалектику...»23

Иными словами, критика форм мышления, известных «сознательному мышлению» (и изложенных в наличных трактатах по логике и «метафизике»), возможна и мыслима только как самокритика этого «сознательного мышления». Его схемы, правила, формы, принципы и законы подвергаются здесь критике не путем их сравнения, сопоставления с каким-то вне их лежащим «предметом», а исключительно путем выявления той диалектики, которая в них же самих заключена и обнаруживается тотчас же, как только мы вообще начинаем «мыслить», отдавая себе строгий и полный отчет в том, что и как мы при этом делаем.

На этом пути и должно осуществиться то самое «тождество» форм сознательного мышления с формами «бессознательно совершаемых» действий интеллекта, которым мышление необходимо подчиняется в ходе сознания Науки, в процессе производства знания, то есть всей совокупности понятий, представлений, образов, целей, желаний, способов их удовлетворения и т.д. и т.п., – тождество (согласие) сознательно осуществляемых схем действий с теми схемами, которыми действительно подчиняется реальное мышление в ходе исторического процесса своей реализации в виде Науки, Техники, Искусства и Нравственности.

Это и значит, что Логика есть (вернее должна быть, стать такой) не что иное, как правильное осознание тех форм и законов, в рамках которых протекает действительное мышление людей. Тождество «мышления и мыслимого» означает тут только одно: согласование тех схем, по которым протекает «сознательное мышление» отдельного лица, участвующего в процессе развития науки и вообще духовной культуры, с теми схемами, которые постепенно прорисовываются в ходе развития науки – то есть знания в его развитии силою мышления – в ходе развития всеобщего, т.е. совершенно безличногодуховного богатства человечества.

«Тождество мышления и мыслимого», как принцип логического развития и построения самой Логики, означает здесь вовсе не отождествление «форм вещей вне мышления вообще» с «формами мышления» как процесса, протекающего под черепной крышкой, в сознании индивида. Ничего подобного тут нет. Речь идет лишь о том, чтобы схемы сознательного мышления (т.е. процесса, протекающего в сознании отдельного человека) совпадали бы со схемами построения той науки, в движении которой он участвует, т.е. с «логикой», диктуемой ее содержанием.

Если схема действий теоретика совпадает со схемой развития его собственной науки, – стало быть, сама «наука» развивается через действия этого теоретика, через движение его «субъективного мышления», Гегель и констатирует логичность его действий, т.е. тождество его мышления с тем безличным, всеобщим процессом, который мы называем «развитием науки», аппарата ее понятий, ее схем и конструкций. Эти действия его Логика признает логичными и в том случае, если они даже формально и не совсем безупречны. И наоборот, если действия теоретика не совпадают со схемами развития его собственной науки, эти действия нелогичны, хотя бы они и были безупречны с точки зрения канонов старой, чисто формальной логики.

Поэтому-то все категории (качества, количества, меры, причинности, вероятности, необходимости, общего, особенного и т.д. и т.п.) Гегель и начинает рассматривать совершенно по-новому.

Для него они вовсе не «наиболее общие определения вещей, данных в созерцании или в непосредственном опыте каждому индивиду», не непосредственно свойственные (т.е. прирожденные) каждому отдельному сознанию «трансцендентальные схемы синтеза», т.е. связывания отдельных чувственных впечатлений в целостный образ (а именно так их и трактовали Кант, Фихте и Шеллинг). В отдельном, порознь и изолированно взятом сознании, внутри отдельного «Я», эти формы мышления обнаружить невозможно. Там они содержатся в лучшем случае лишь «в себе», лишь в форме «инстинктообразных тенденций», никак до осознания не доведенных.

Обнаруживаются же и демонстрируют свои определения эти «категории» только через исторически развивающееся научно-техническое и нравственное «усовершенствование рода человеческого», ибо только в нем, а не в опыте изолированного индивида, «мышление» становится «для себя» тем, чем оно было до этого «в себе».

В опыте же изолированного индивида проявляют себя (обнаруживаются в действии, в обработке данных восприятия) не категории во всей полноте и диалектической сложности их состава и связи, а только их «абстрактные» – односторонние – аспекты. Поэтому из анализа «опыта» отдельного индивида их извлечь на свет сознания и нельзя.

Они обнаруживаются только через сложнейший процесс взаимодействия массы единичных сознаний, взаимно обрабатывающих друг друга, друг друга корректирующих в дискуссиях, в спорах, в столкновениях, т.е. через откровенно диалектический процесс, который, как огромный сепаратор, в конце концов отделяет чисто объективные схемы мышления, его всеобщие и необходимые (т.е. логические) схемы – от чисто субъективных (в смысле индивидуально-произвольных) схем действий, и в итоге выкристаллизовывает Логику, систему определений чисто всеобщего, безличного и безликого Мышления вообще.

Поэтому категории и суть постепенно прорисовывающиеся в совокупном научном сознании человечества универсальные формы возникновения любого объекта в мышлении, т.е. как результата деятельности мышления, – как и каким он выглядит в глазах Науки, в эфире «всеобщего мышления».

То есть «определениями вещи» Гегель согласен называть только те определения, которые выработала Наука, а эти определения, само собой понятно, выработаны деятельностью мышления, и в этом смысле суть не что иное, как «реализованные в конкретном материале формы мышления, определения мысли, воплощенные в созданном им предмете» – в научном понятии, в научном представлении о «внешней вещи»...

Поэтому, и только поэтому, Гегель и говорит о «тождестве мысли и предмета» и определяет «предмет» как «реализованное в чувственно-природном материале Понятие»...

Определения категорий, разумеется, могут выступать и как определения вещей в созерцании (в опыте) индивида. Но не всякого индивида, а только такого, который в ходе своего образования усвоил исторический опыт всего человечества, «репродуцировал» в своем индивидуальном сознании весь пройденный человеческим мышлением путь – конечно, лишь в главных, решающих его чертах и схемах. Формами организации такого опыта (а его обрисовывает «Феноменология духа») и являются категории.

Это не что иное, как всеобщие формы реконструкции, репродукции в сознании индивидавсех тех «объектов», которые до него были созданы коллективными усилиями всех прошлых поколений мыслящих существ, силою их коллективного – безличного – «мышления». Повторяя индивидуально весь «опыт» человечества, сотворивший весь мир духовной и материальной культуры, окружающей его с колыбели, этот индивид и повторяет то, что сделал до него и для него «всеобщий дух», и, стало быть, действует при этом по тем же самым законам и в тех же самых формах, что и этот безличный «всеобщий дух» человечества.

Потому-то категории выступают одновременно как всеобщие схемы научного образования единичного сознания, восходящего постепенно от нулевого уровня своей образованности на верхние этажи достигнутой на данный момент духовной культуры, как схемы действий мышления, развивающегося в ходе образования, по мере усвоения знаний, как схемы индивидуального усвоения (репродукции) всего того мира образов, который создан мышлением предшествующих поколений и противостоит этому сознанию извне, как вполне «объективный» мир духовной и материальной культуры, как мир понятий науки, техники и нравственности.

Этот мир есть «опредмеченное» – реализованное в продукте – мышление человечества, есть «отчужденное [мышление] вообще». Надо его опять «распредметить», присвоить те способы деятельности, которые там реализованы. В этом и состоит «образование». В образованном сознании категории действительно выступают как активные формы деятельности мышления, как активные формы переработки материала чувственных впечатлений в форму понятия.

Когда индивид их имеет в своем «опыте», то есть в своей деятельности, и знает их именно как формы своей собственной деятельности, а не как формы «внешних вещей», как неподвижные и «мертвые» характеристики того «общего», что имеют между собою «разные вещи», – он и владеет ими как формами мышления, знает и осознает их как формы мышления.

До этого же они казались ему лишь «общими формами вещей, данных в созерцании и представлении», т.е. общими формами представления, общими формами созерцания (т.е. общими формами вещей, [которые] противопоставляются «мышлению» как таковому в качестве вне и независимо от мышления существующей действительности, как нечто совершенно инородное и чужеродное ему).

С этим и связан тот наивный фетишизм, который непосредственно принимает наличныепонятия и представления науки о вещах, наличные нормы морали и правосознания, наличные формы государственно-политического устройства и тому подобные продукты мышления людей, «опредметивших» в них свою сознательную деятельность (т.е. «мышление»), за чисто объективные определения «вещей самих по себе». Он принимает их за таковые только потому, что не знает, что они созданы «не без участия мышления», тем более не знает, как они произведены этим мышлением. Он не может воспроизвести, повторить в своем собственном «субъективном» мышлении тот процесс мышления (других людей), который их произвел на свет, и потому, естественно, считает их вечными и неизменными определениями вещей самих по себе, выражением их «сущности», их «природы». По этой причине он и верит совершенно некритически, на слово, всему, что ему говорят об этих вещах от имени Науки, от имени Государства, от имени Бога, – верит, что эти вещи не только выглядят так на сегодняшний день в глазах мыслящего человека, но что они «на самом деле» таковы.

А это не «формы вещей самих по себе», а лишь формы мышления на сегодняшней ступени его развития, хотя эти формы мышления и «опредмечены» в виде понятий, представлений, образов науки, искусства, техники и нравственности, и потому противостоят индивидуальному сознанию в виде «внешней действительности», т.е. даны ему в созерцании и представлении.

Этого опредмеченного, реализованного в вещах мышления старая логика попросту не знает и не признает за «мышление». Она знает и признает «мышление» только в форме субъективно-психического процесса, локализованного под черепной крышкой отдельного индивида, только как «сознательное мышление по правилам», как рассуждение, как «рефлексию», – а Мышление с большой буквы, как всеобщая деятельная сила человеческого рода, осуществляющая себя в виде науки, техники, искусства и нравственности, кажется ей чем-то «вне мышления существующим»...

Понимая мышление так, Гегель и вводит в его понимание (т.е. в состав предмета Логики как науки) также и процесс его «опредмечивания», – т.е. его чувственно-предметной, практической реализации через действие, – в чувственно-природном материале, в мире чувственно созерцаемых вещей.

«Практика» – т.е. процесс чувственно-предметной деятельности, изменяющей «вещи» в согласии с «понятием», с планами, вызревшими в лоне «субъективного мышления», – здесь начинает рассматриваться как столь же важная «ступень» развития мышления и познания, как и субъективно-психический акт «рассуждения по правилам», выражающийся в виде речи (устной или письменной, «внутренней» или «внешней»).

Поскольку мышление внешне выражает себя (sich entäußert – «отчуждает себя», «делает себя самого чем-то внешним себе самому», как можно передать по-русски этот емкий гегелевский термин) не только в виде «внутренней или внешней речи» – а только в этом виде его и знала и исследовала прежняя логика, – но и в реальных действиях, в поступках людей, в том числе и в работе, преобразующей внешние «вещи», т.е. создающей внешние вещи, соответствующие понятию, – постольку о «мышлении» гораздо вернее можно судить «по плодам его», чем по тем представлениям, которые оно само о себе создает.

Поэтому Мышление, реализующее себя в реальных действиях людей, в форме исторических событий и результатов этих событий, и оказывается подлинным критерием правильности тех «субъективно-психических актов», которые внешне выражают себя только в словах, в речах и книгах.

Будучи результатом коллективного действия многих мыслящих индивидов, в ходе которого субъективное мышление каждого отдельного индивида корректируется мышлением всех других мыслящих индивидов, продукт этого коллективного мышления и оказывается умнее, «разумнее», чем сознательное мышление каждого из них, взятое порознь.

Рассматривая «мышление» как деятельность, внешним образом обнаруживающую себя отнюдь не только в словах, в движении речи, но и в непосредственном изменении внешних чувственно-природных материалов, – а он имеет тем более серьезное основание поступать так, поскольку и «речь» ведь тоже внешним образом осуществляется как определенным образом артикулированные колебания голосовых связок, вызывающие соответственные колебания воздуха, а через них и барабанных перепонок другого человека, – Гегель впервые в истории Логики смог четко и остро поставить вопрос о специальном анализе формы мышления, об анализе мышления со стороны формы. До него эта задача в Логике, как это ни кажется парадоксальным, не возникала и даже не могла возникнуть, поскольку логика до Гегеля (как и многие школы после него, вплоть до наших дней) постоянно принимала за «формы мышления» всего-навсего те специфические формы выражения мышления в речи, в которых осуществляется «сознательное», рефлектирующее мышление. Это обстоятельство отметил в «Капитале» Карл Маркс: