Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—1991) - 2004. Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—199. Независимая
 Скачать 19.71 Mb.
|
|
упадка К сожалению, как и в 1848 году, момент свободы и истины оказался мимолетным. К политическому руководству вскоре пришли люди, которые обычно и занимают подобные должности. «Национальные фронты» и «гражданские движения», создававшиеся по принципу ad hoc, распадались так же быстро, как и возникали. Нечто подобное происходило и в Советском Союзе, где до августа I99 1 года распад партийно- государственного аппарата протекал не особенно быстро. Все более очевидным становился провал перестройки; соответственно падало доверие к Горбачеву, чего не понимали на Западе, где популярность советского лидера оставалась оправданно высокой. В итоге президенту СССР приходилось постоянно лавировать, вступая в союзы и альянсы с различными политическими группировками, которые возникли с развитием советского парламентаризма. Это в свою очередь лишило его доверия со стороны как ранее поддерживавших его реформаторов, так и отступающих партийных структур. Горбачев войдет в историю как трагическая фигура, подобно «царю- освободителю» Александру II (1855—i88i), который разрушил то, что стремился реформировать, и, занимаясь этим, погиб сам *. Обаятельный, искренний, умный и непритворно преданный коммунистическим идеям (которые, по его имению, были искажены во времена сталинизма), Горбачев оказался слишком зажатым, чтобы полноценно участвовать в кипении демократической политики, благодаря ему и зародившейся. Он был слишком осторожным для решительных действий и бесконечно далеким от жизни городской и индустриальной России, с которой он, как партийный функционер, практически не сталкивался. Его главная проблема заключалась не в отсутствии эффективной стратегии экономических реформ—таковой не было и после его ухода,—а в незнании повседневных реалий собственной страны. Интересно сравнить Горбачева с другим советским лидером этого периода—с Нурсултаном Назарбаевым, который в 1984 году на гребне реформ пришел к власги в Казахстане. Подобно многим другим советским политикам, но в отличие от Горбачева и политических деятелей несоциалистических стран, Назарбаев пришел наверх от заводского станка. Переключившись с партии на государство, он стал президентом республики, провел необходимые реформы, включая децентрализацию и введение рыночной экономики, и пережил падение Горбачева и развал КПСС — события, которых совершенно не одобрял. После распада СССР он становится одним из самых влиятельных политиков призрачного Содружества Независимых Государств. Укрепляя собст- * Александр II отменил крепостное право и провел ряд других реформ. Он был убит представителями революционного движения, которое впервые набрало силу именно в годы его правления. Крах социализма венную власть, прагматичный Назарбаев последовательно заботился о том, чтобы рыночные реформы не имели тяжелых социальных последствий. Рын- К у — да, бесконтрольному росту цен — решительное нет. Его излюбленной стратегией являлось заключение двусторонних торговых сделок с другими советскими (или бывшими советскими) республиками — он ратовал за создание общего рынка в Средней Азии, — а также учреждение совместных предприятий с иностранными партнерами. При этом Назарбаев не имел ничего против радикальных экономистов — некоторых из них он даже пригласил на работу из России. Одним из его советников выступал идеолог корейского «экономического чуда». Казахский лидер не раз демонстрировал трезвое понимание того, как функционирует послевоенная рыночная экономика. Путь к выживанию и, возможно, к успеху мостится булыжником реализма, а не благими намерениями. Последние годы существования Советского Союза явились своего рода катастрофой замедленного действия. Падение коммунизма в Восточной Европе в 1989 году, а также вынужденное согласие Москвы на воссоединение Германии ясно показали, что Советский Союз не обладает былым международным влиянием, не говоря уже о статусе сверхдержавы. Это подтверждалось и неспособностью СССР хоть как-то повлиять на кризис в Персидском заливе в 1990 — 1991 . с точки зрения международных отношений СССР представал страной, потерпевшей полное поражение в какой-то затяжной войне — только вот войны этой не было. Впрочем, СССР сохранил вооруженные силы и военно-промышленный комплекс былой сверхдержавы, и это налагало серьезные ограничения на его политику. И хотя ситуация на международной арене подогревала сепаратистские настроения в некоторых республиках, особенно в Прибалтике и Грузии — в частности, Литва попробовала свои силы, демонстративно провозгласив независимость в марте 1990 года *, — все-таки распад Советского Союза произошел не по вине националистов. Основной причиной распада стала дезинтеграция центральной власти. Именно она обрекла республики и регионы страны на самостоятельное выживание, а значит, спасение всего, что можно, из-под руин летящей под откос экономики. В последние два года существования Советского Союза в стране не хватало продуктов питания и промышленных товаров. Отчаявшиеся реформаторы, в основном из числа ученых-теоретиков, для которых гласность была очевидным благом, прибегли к «апокалиптическому» экстремизму. Они решили до основания разрушить старую систему; по их мнению, ее должны были сокрушить тотальная приватизация и введение стопроцентно свобод- * Армянские националисты, которые, со своей стороны, способствовали распаду СССР своими притязаниями на Нагорный Карабах, благоразумно не стремились к такому исходу, ибо не могли не понимать, что само существование Армении при таком раскладе окажется под угрозой. 52О Времена упадка ного рынка — немедленно и любой ценой. Предлагались планы по реализации этих замыслов в течение нескольких недель или месяцев (в частности, появилась программа «500 дней»). Но авторы подобных программ не имели ни малейшего представления о том, как функционирует настоящий свободный рынок или капиталистическая экономика. В свою очередь, заезжие аме- риканские и британские финансовые эксперты, настойчиво предлагавшие русским радикальные меры, ничего не знали о реальном состоянии советской экономики. И те и другие справедливо полагали, что существующая система (или, вернее, существовавшая ранее командная экономика) сильно уступала экономическим системам, основанным на частной собственности и частном предпринимательстве, а ее модифицированные и обновленные формы обречены заранее. Но ни те ни другие не понимали самого главного: они не знали, каким образом плановую командную экономику можно практически превратить в экономику рыночную. Им ничего не оставалось, как повторять абстрактные банальности о преимуществах свободного рынка. Рынок автоматически наполнит товарами полки магазинов. Товары не будут больше удерживаться производителями, как только спрос и предложение вступят в свои права. Многие жители измученного Советского Союза прекрасно понимали, что этого не произойдет. Когда после распада СССР на какое-то время Россия обратилась к «шоковой терапии», именно так оно и оказалось. Более того, все серьезные исследователи утверждали, что и к 2ооо году доля государственного сектора в советской экономике останется достаточнр высокой. Но сторонники Фридриха фон Хайека и Милтона Фридмана осуждали саму идею экономики смешанного типа. А значит, у них не могло быть практических рецептов того, как такая система должна функционировать или изменяться. И все-таки фатальный кризис оказался не экономическим, а политическим. Руководство Советского Союза, партия, экономисты, чиновники, военные, сотрудники спецслужб, спортсмены не хотели распада СССР. Маловероятно также, чтобы в таком исходе, даже после 1989 года, были заинтересованы большие группы граждан за пределами 11рибалтийских республик; даже с поправкой на возможную неточность статистических данных, на референдуме в марте 1991 года у6% проголосовавших все-таки высказались за сохранение Советского Союза в качестве «обновленной Федерации суверенных и равноправных республик, в которых будут полностью защищены права и свободы граждан любой национальности» (Правда, 25/1/91). Ни один крупный российский политик не добивался распада СССР. Но неуклонное ослабление центра укрепляло центробежные силы и в конечном счете делало распад страны неминуемым. Этому в значительной мере способствовала политика Бориса Ельцина, чья популярность росла с падением популярности Михаила Горбачева. К тому времени Союз стал фикцией, единственной реальностью Крах социализма 5^1 оставались республики. В конце апреля Горбачев, совместно с представителями девяти крупнейших республик*, подписал соглашение о скорейшем заключении Союзного договора. Этот договор, подобный австро-венгерскому «историческому компромиссу» 1867 года, был призван сохранить центральную власть федерации во главе с президентом, избираемым прямым голосованием граждан, отвечающую за вооруженные силы, внешнюю политику, координацию финансовой политики и внешнеэкономические связи. Договор должен был быть подписан 20 августа. Для большей части прежнего советского партийного руководства этот договор казался очередной бумажной выдумкой Горбачева, которая ничего не изменит. Более того, эти люди считали, что его подписание способно окончательно развалить СССР. За два дня до 20 августа практически все политические «тяжеловесы» страны — министр обороны, министр внутренних дел, глава КГБ, вице-президент и премьер-министр, партийные руководители,— объединившись, объявили, что в отсутствие президента и генерального секретаря (находившегося на своей крымской даче под домашним арестом) власть взял Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). Это был не столько путч—в Москве никого не арестовали и даже телестудии не были взяты под контроль,—сколько публичная демонстрация того, что настоящая власть есть и она действует. «Путчисты» были абсолютно уверены, что граждане поддержат или хотя бы молчаливо примут восстановление порядка. Действительно, их не свергла ни революция, ни народное восстание, москвичи оставались равнодушными, а призывы к всеобщей забастовке не получили отклика. Как не раз бывало в российской истории, эту драму разыграла группка актеров за спиной многострадального народа. Впрочем, все это не совсем верно. Тридцать или даже двадцать лет назад одного напоминания о том, где находится власть, было бы уже достаточно. Даже теперь большинство советских граждан молчаливо приняли происходящее: по результатам опросов, 48% простых людей и (что более предсказуемо) 7о% членов партии поддержали путч (Di Leo, 1992, р-141, *43) • Более того, многие зарубежные правительстга (о чем некоторые из них потом предпочитали забыть) рассчитывали на успех путча **. Но власть партии/государства раньше держалась на всеобщем автоматическом послушании, а не на принуждении. В 1991 году ни власти центра, ни всеобщего послушания уже не существовало. Впрочем, на большей части Советского Союза переворот был вполне осуществим; ибо каковы бы ни были настроения вооруженных сил или спец- "" То есть всех, за исключением стран Балтии, Молдавии и Грузии, а также, по неизвестным причинам, Киргизии. ** В первый день путча официальная газета финского правительства мельком упомянула арест президента Горбачева на третьей из четырех страниц, посвященных новостям. Газета обратилась к комментариям только после провала путча. 522 Времена упадка служб, в столице надежные войска вполне можно было найти. Но символич* ских претензий на власть теперь оказалось недостаточно. Горбачев оказал прав: перестройка нанесла поражение путчистам, изменив общество. Но щ рестройка погубила и самого Горбачева. Символический путч можно было подавить при помощи столь же символ! лического сопротивления, поскольку путчисты совершенно не стремились, гражданской войне. Напротив, они собирались предотвратить именно то, * го опасалось большинство населения,— сползание в такой конфликт. И в время как призрачные органы власти СССР поддержали путчистов, представ витель несколько более действенных российских органов власти Борис Елю1 цин, окруженный несколькими тысячами сторонников, которые вышли ни| его защиту, мужественно останавливал танки перед телекамерами всего мш"' ра. Храбро, но в то же время безо всякого риска, Ельцин (чье политическое! чутье и умение принимать решения резко контрастировали с тактикой Гор*| бачева) мгновенно воспользовался сложившейся ситуацией. Он распустил! коммунистическую партию и экспроприировал ее собственность. Он взедг : | под опеку России остатки собственности СССР, который формально прекра*; тил свое существование спустя несколько месяцев. Про Горбачева забыли. Мир, который уже был готов пргнять переворот, теперь смирился с более энергичным «контрпереворотом» Ельцина и стал считать Россию естествен* ной преемницей распавшегося Советского Союза—в частности, в ООН и Apyv гих международных организациях. Попытка спасти от разрушения прежнюю структуру власти покончила с ней быстрее и действеннее, чем можно было ожидать. Впрочем, приход к власти Ельцина не решил ни одной экономической, государственной и общественной проблемы. В некотором отношении он их даже усугубил, поскольку другие республики теперь боялись России, своего «большого брата», хотя никогда раньше не опасались Советского Союза, го-, сударства, не имевшего национальной специфики. Националистические лозунги Ельцина были призваны сплотить армию, костяк которой всегда состоял из этнических русских. А поскольку в союзных республиках проживало значительное русское население, намеки Ельцина на пересмотр межреспуб-1 ликанских границ усугубили сепаратистские тенденции. В частности, Украина немедленно провозгласила независимость. Впервые у народов, привыкших к равномерно распределяемому всеобщему гнету со стороны центра»^ появился повод опасаться угнетения со стороны Москвы в интересах однои< нации. Это положило конец даже видимости единства, поскольку пришедшее^ на смену СССР призрачное Содружество Независимых Государств вскоре У& ратило всякую реальность. Один из последних советских символов, на удив-ление успешная союзная сборная, завоевавшая на Олимпиаде 1992 года боль-1 ше наград, чем американцы, ненадолго пережила Советский Союз. Таким оо- Крах социализма 5 2 Ч разом, распад СССР вернул российскую историю почти на четыреста лет назад, Б результате чего современная Россия обрела примерно то же значение, которое имела в допетровскую эпоху. А поскольку Россия начиная с середины восемнадцатого столетия являлась крупной международной державой, распад советского государства оставил после себя пустое пространство от Триеста до Владивостока. Новая история еще не знала ничего подобного; сопоставимые по масштабам сдвиги наблюдались разве что во время недолгой гражданской войны 1918—1920 годов, когда на карте Европы образовалась обширная зона потенциальных беспорядков, конфликтов и катастроф. Вот эти проблемы и предстояло решать дипломатам и военным в конце второго тысячелетия. VI В заключение сделаем еще несколько замечаний. Прежде всего поразительно, насколько непрочной оказалась хватка коммунизма, покорявшего огромные территории быстрее, чем любая другая идеология со времен зарождения ислама. Упрощенный марксизм-ленинизм стал догматической (светской) ортодоксией на бескрайних пространствах от Эльбы до китайских морей — и мгновенно прекратил свое существование вслед за падением коммунистических режимов, У этого необычного исторического феномена могут быть два объяснения. Во-первых, коммунизм основывался не на массовом «обращении» масс, а на вере партийных кадров, или, используя выражение Ленина, «авангарда». Даже знаменитое изречение Мао, согласно которому настоящие повстанцы должны чувствовать себя среди крестьян как рыба в воде, подразумевало различие между активным элементом (рыбой) и пассивной средой (водой). Неофициальные рабочие и соци?листические движения, включая некоторые массовые коммунистические лартии, порой срастались с община-Ми, в которых действовали; так было, например, в шахтерских поселках. Но с Другой стороны, все правящие коммунистические партии по определению являлись элитами меньшинства. «Массы» принимали коммунизм отнюдь не По идеологическим соображениям; они просто сравнивали, какие материальные блага мог предложить коммунизм по сравнению с другими общественными системами. Когда дальнейшая изоляция граждан от контактов с Иностранцами стала невозможной, отношение к коммунизму сделалось скептическим. Ведь коммунизм по сути являлся инструментальной верой, для которой настоящее служило лишь средством достижения неопределенного бу-ДУЩего. За редкими исключениями — например, во время патриотических Б ОЙН , оправдывающих подобные жертвы,—такая идеология скорее подходит сектам или элитарным группам, а не универсальным церквам, которые, не- 524 Времена упадка взирая на свою озабоченность проблемой вечного спасения, вынуждены действовать в повседневности, здесь и сейчас. Ожидаемое веками земное спасение, смысл жизни коммунистических «кадров», постепенно отодвигалось в неопределенное будущее; в результате они обратились к простым человеческим радостям. И когда это случилось, партия не сумела предложить им свое руководство и попечение. Ведь коммунизм по природе своей был нацелен на победу и не выработал поведенческих ориентиров на случай поражения. Но в чем же причина падения коммунизма или, вернее, его надлома? Парадоксально, но распад Советского Союза стал весомым аргументом в пользу теории Карла Маркса, которую Советы неизменно стремились воплотить в жизнь. В 1859 году Маркс писал: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. (...) На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или—что является только юридическим выражением послед- них— с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции». Трудно найти более яркий пример марксистских «производительных сил», вступивших в конфликт с социальной, институциональной и идеологической надстройкой. Эта надстройка сначала превратила отсталые аграрные общества в промыш-ленно развитые, а затем сама превратилась в оковы производства. Таким образом, первым итогом новой «эпохи социальных революций» стала дезинтеграция старой системы. Но что заменит старую систему? Здесь мы не разделяем оптимизма Маркса, утверждавшего, что свержение прежней системы с неизбежностью ведет к установлению лучшего порядка, поскольку «человечество ставит перед собой только разрешимые задачи». Проблемы, которые «человечество» или, скорее, большевики поставили перед собой в 1917 году, не могли быть реше- ны в ту эпоху и в тех исторических условиях или решались лишь отчасти. Сегодня только очень самонадеянные люди могут утверждать, что в ближайшем будущем появится решение проблем, возникших после распада Советского Союза. Маловероятно также, что граждане бывшего СССР и коммунистических стран Балканского полуострова почувствуют серьезные улучшения на протяжении жизни следующего поколения. С распадом Советского Союза опыт построения «развитого социализма» завершился. Даже те страны, где коммунистические системы выстояли и успешно развиваются (например, Китай), отказались от плановой экономики, основанной на исключительно государственной форме собственности или Крах социализма кооперативной собственности, но без рынка. Повторятся ли подобные эксперименты в будущем? Скорее всего, нет, по крайней мере, в своей прежней форме. Впрочем, повторение подобного опыта маловероятно в любой форме, за исключением военного времени или других чрезвычайных обстоятельств. Дело в том, что советский эксперимент задумывался не как глобальная альтернатива капитализму, а как набор конкретных мер, подходящих для отдельно взятой, огромной и отсталой страны в определенное и неповторимое историческое время. Из-за провала революций в других странах Советскому государству пришлось строить социализм в одиночку. И это в стране, где, согласно единодушному признанию русских и западных марксистов, на тот момент не существовало условий для подобного строительства. Попытка сделать это увенчалась значительными успехами, например победой над фашистской Германией во Второй мировой войне. Но все это далось ценой огромных человеческих жертв и за счет создания бесперспективной экономической и политической системы, в пользу которой даже нечего сказать. (Разве не предупреждал Георгий Плеханов, «отец русского марксизма», что Октябрьская революция в лучшем случае приведет к созданию «китайской империи», но только красной?) Страны «развитого социализма», сателлиты СССР, построили несколько более эффективные экономические системы и понесли — по сравнению с Советским Союзом — меньше людских потерь. Возрождение подобной модели социализма невозможно, нежелательно и— даже при благоприятных обстоятельствах — вряд ли необходимо. Но ставит ли провал советского эксперимента под сомнение проект традиционного социализма — экономической системы, основанной на общественной собственности и плановом управлении средствами производства, распределения и обмена? Отдельные экономисты еще до Первой мировой войны писали, что такая система теоретически возможна; кстати, эта теория разрабатывалась экономистами, далекими от социалистических взглядов. Что у такой системы на практике будут недостатки, хотя бы из-за ее бюрократизма, не вызывало сомнений. Что эта система будет отчасти использовать ценовую политику — как рыночное ценообразование, так и «расчетные цены», — было совершенно очевидно, ибо социализму все-таки приходилось считаться с пожеланиями потребителей. В 1930-е годы, когда в западной прессе шли оживленные дискуссии по этому вопросу, экономисты-социалисты говорили о возможности сочетать планирование, лучше децентрализованное, со свободным ценообразованием. Разумеется, жизнеспособность подобной экономической системы не означает ее превосходства перед, скажем, более социально справедливой смешанной экономикой «золотой эпохи». Это также не означает, что большинство людей согласились бы жить в подобных экономических условиях. Мы просто пытаемся отделить «социализм» как общее понятие от осуществленного на практике «развитого социализма». Провал Времена упадка советского эксперимента не означает невозможность других видов социализма. Сама неспособность бесперспективной командно-административной системы преобразовать себя в «рыночный социализм» демонстрирует принципиальные различия двух этих форм экономики. Трагедия Октябрьской революции заключалась в том, что она оказалась способна произвести на свет только бездушный, жестокий, командный социализм. Один из самых проницательных экономистов igso-x годов, социалист Оскар Ланге, вернувшийся из США, чтобы строить социализм в родной Польше, накануне своей кончины беседовал в лондонской больнице с друзь- ями и почитателями, включая автора этих строк. И вот что он тогда сказал: Если бы я жил в России в 1920-е годы, я был бы сторонником постепенных мер, как Бухарин. Если бы я участвовал в советской индустриализации, я, подобно самым проницательным советским экономистам, советовал бы задавать более гибкие и ограниченные цели. И все же, думая о прошлом, я спрашиваю себя: а была ли альтернатива этому жестокому и, по сути, стихийному рывку вперед — первому пятилетнему плану? Мне хочется верить, что это так, но я не могу. У меня нет ответа. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Конец авангарда—искусство после 1950 года В 1950-е годы к искусству стали относиться как к выгодному бизнесу. Дж. Райтлингер (G. Reitlinger, The Economics of taste, vol. 2,1982, p. 14) Холодильники, кухонные плиты и другие белоснежные предметы бытовой техники стали сегодня цветными. Это, конечно, ново и хорошо сочетается с поп-артом. Как мило — ты достаешь из холодильника апельсиновый сок, а на тебя со стены летит Волшебник Мандрагора *. Стадз Теркел (Studs Terkel, Divisions Street: America, 1967, p. 217) I Какими бы очевидными и глубокими ни являлись общественные корни искусства, многие исследователи (включая автора этой книги) нередко помещают его за рамки современного ему контекста. Считается, что искусство живет по своим законам, а значит, и оценивать его следует преимущественно с этих позиций. Но сегодня, в жоху глобальных общественных изменений, этот привычный для нас метод исторического анализа представляется менее пригодным. И дело не только в том, что постепенно стирается или вообще исчезает грань между тем, что можно, а что нельзя считать «искусством», «творчеством» или «изобретением». (Например, представители одного влиятельного направления литературной критики fin de siecle посчитали невозможным, неуместным и недемократичным решать, что «лучше» или «хуже»—«Макбет» Шекспира или Бэтмен.) Просто с некоторых пор искусство (или то, что назвали бы «искусством» исследователи прошлого) развивается в основном под воздействием внешних сил. А в эпоху беспрецедентного научно-технического прогресса этими внешними силами в первую очередь являются новые технологии. * Персонаж американских комиксов, появившийся в 1934 году: первый борец с преступностью, наделенный сверхъестественными возможностями [примеч. пер.). 5 2 О Времена упадка Новые технологии сделали искусство общедоступным. Благодаря радио звук—музыка и слово— вошел в повседневную жизнь развитых и многих развивающихся стран. С изобретением транзистора радио покорило весь мир. Радиоприемник превратился в компактный портативный механизм на батарейках, а радиовещание сделалось независимым от официальной (почти всегда городской) электросети. Граммофон уже устарел. Даже технические усовершенствования не сделали его менее громоздким. У любителей классической музыки завоевали особую популярность модные в 195о-е годы долгоиграющие пластинки, появившиеся в 1948 году (Guiness, 1984, p. ip3)- Ведь классические произведения, в отличие от популярных мелодий, редко умещаются на обычной з- и 5-минутной пластинке в 78 оборотов. Но настоящим прорывом в мире музыки стало изобретение аудиокассет. Аудиокассеты прослушивались на небольших портативных магнитофонах, очень популярных в 197о-е годы. Кассеты было легко копировать. И в ipSo-e годы музыка зазвучала отовсюду. Ее слушали через наушники, подключавшиеся к небольшим портативным приспособлениям — плеерам (первенство в разработке которых принадлежало японцам). Музыка неслась из довольно больших переносных магнитол. Научно- техническая революция имела не только культурные, но и политические последствия. В 1961 году у французских солдат были портативные радиоприемники. И президент де Голль по радио убедил их не участвовать в военном перевороте. В i9?o-e годы сторонники опального аятоллы Хо-мейни, будущего лидера иракской революции, ввозили в Иран, переписывали и раздавали магнитофонные записи его речей. Телевидение не сделалось таким же компактным, как радио. Ведь визуальное изображение, в отличие от звукового, сильно проигрывает от сокращения размеров передающего устройства. Но телевидение принесло с собой движущийся образ. Телевизор по-прежнему оставался более дорогим и громоздким, чем радиоприемник. Но вскоре даже бедняки в развивающихся странах начали обзаводиться телевизорами. Для этого потребоватось лишь наличие городской инфраструктуры. В i98o-e годы 8о% бразильских семей имели телевизор. В 1950-е годы в США, а в хдбо-е—в благополучной Великобритании основным видом досуга сделался просмотр телепередач, заменивших собой радио и кино. Массовый интерес к телевидению оставался очень высоким. В развитых странах телевизор (с помощью видеомагнитофона, который все еще стоил довольно дорого) передавал на домашний экран множество движущихся образов. В результате резко снизилась посещаемость кинотеатров—ведь видеомагнитофон предложил зрителю практически неограниченный выбор фильмов и времени «сеансов». А с появлением домашних компьютеров «маленький экран» сделался, наверное, самым важным индивидуальным средством связи с внешним миром. Но новые технологии не только сделали искусство общедоступным. Изменилось само отношение к искусству. Человек, выросший в эпоху электронной Конец авангарда компьютерной музыки, не станет каждый день слушать «живую» музыку или ее записи. Современный человек не будет по много раз воспроизводить один и тот же звук или визуальный ряд (подобно тому, как раньше перечитывались тексты). Театр с его простой линейной последовательностью образов несравним с телевизионной рекламой (которая за тридцать секунд разыгрывает драматическое повествование) или с мгновенным переключением телеканалов. Итак, новые технологии преобразили мир искусства; естественно, что так называемые популярные виды искусства и развлечений изменились быстрее и более кардинально, чем «высокое» или традиционное искусство. II Рассмотрим теперь, как изменялось «высокое» искусство. «Эпоха катастроф» завершилась. Прежние (европейские) центры «высокого» искусства постепенно перемещались в другие страны. На смену «эпохе катастроф» пришла эпоха беспрецедентного экономического роста. И в искусство начали вкладывать значительные средства. К сожалению, при ближайшем рассмотрении оказывается, что на самом деле все обстояло не настолько благополучно. Послевоенная Европа (а под Европой большинство людей на Западе между 1947 и 1989 годом понимали Западную Европу) уже не была главной обителью «высокого» искусства. Мировым центром визуальных искусств сделался Нью-Йорк, а не Париж. Под центром стали понимать прежде всего рынок произведений искусства или рынок самих художников. Жюри Нобелевского комитета по литературе (а политическое чутье этого уважаемого собрания всегда интереснее его литературных вкусов) с 19бо-х годов начало проявлять интерес к неевропейской литературе, которую оно прежде совершенно игнорировало. Раньше исключение делалось только для североамериканских авторов, которым (начиная с Синклера Льюиса в 1930 году) регулярно прису- ждались Нобелевские премии. В 1970-6 годы все любители серьезной литературы читали латиноамериканскую прозу. Все поклонники хорошего кино восхищались (или делали вид, что восхищаются) индийским режиссером Сатьяджитом Реем (1921—1992) и великими японскими режиссерами. Фильмы японских режиссеров, в частности Акиры Куросавы (1910—1998), в 195о-е годы регулярно занимали призовые места на международных кинофестивалях. И потому неудивительно, что в 1986 году Нобелевскую премию по литературе присуждают нигерийскому писателю Воле Шойинке (р. 1934)- Архитектура, самое монументальное из визуальных искусств, также в основном развивается за пределами Европы. Как мы уже видели, между двумя мировыми войнами она прогрессировала не особенно бурно. После Второй 5 3 О Времена упадка мировой войны наибольшее число зданий «интернационального стиля» возводится в Соединенных Штатах. А уже в igyo-e годы по всему миру, подобно паутине, вырастают «дворцы мечты» для процветающих бизнесменов и состоятельных туристов. Их легко узнать по центральному «нефу», гигантским «оранжереям» с растущими деревьями, тропическими растениями и фонтанами, по скользящим внутри или снаружи прозрачным лифтам, щедрому ис- пользованию стекла и театральному освещению. Для буржуазного общества конца двадцатого века эти здания выполняли ту же функцию, какую выполняла опера для светского общества конца девятнадцатого. Впрочем, образцы архитектуры авангарда есть во многих странах. Ле Корбюзье (1887—1965) спроектировал крупные городские ансамбли в Чандигархе, одном из крупнейших городов Индии. Оскар Нимейер (р. 1907)—архитектор многих строений в Бразилии, столице одноименного государства. И наверное, одним из самых величественных и прекрасных архитектурных сооружений модернизма (причем построенных при поддержке государства, а не частного капитала, и не с целью получения прибыли) является Национальный музей антропологии в Мехико (1964). В прежних европейских центрах искусства создавалось все меньше и меньше шедевров. Исключение составляла разве что Италия, где движение Сопротивления (которым руководили в основном коммунисты) увенчалось десятилетием культурного возрождения, известным в мире более всего по «неореалистическому» кино. Послевоенные французские художники значительно уступали художникам парижской школы между двумя мировыми войнами. Но и эта школа была лишь отражением великой эпохи, царившей до Первой мировой войны. Французская литература известна скорее «интеллектуализмом», чем «художественностью» или творческим богатством. Французские писатели изобретали главным образом новые формы (например, «новый роман» а 195о-е и 1960-6 годы) или писали нехудожественную прозу (в частности, Ж. П. Сартр). Смогли хоть один серьезный послевоенный французский прозаик вплоть до 1970-х годов добиться популярности за пределами Франции? В Великобритании дела обстояли несколько лучше. В 195о- е годы Лондон превратился в один из музыкальных и театральных мировых центров. Здесь начинали свою деятельность многие архитекторы авангарда, чьи необычные сооружения принесли им признание скорее за границей — в Париже или Штутгарте,— чем дома. Послевоенная Великобритания заняла более достойное место в мире западноевропейского искусства, чем в межвоенный период. Но и она не могла похвастаться особыми достижениями в области литературы, в которой у нее всегда были сильные позиции. После Второй мировой войны появилась разве что независимая ирландская поэзия. Что касается ФРГ, то контраст между ее возможностями и творческими достижениями (а также между блестящим веймарским прошлым и бесталанным Конец авангарда 531 боннским настоящим) просто разителен. И этого не объяснить только разрушительными последствиями двенадцатилетнего правления Гитлера. Показательно, что в течение пятидесяти послевоенных лет многие талантливые немецкие поэты и прозаики были родом из Восточной, а не Западной Германии (Целан, Грасс и многие другие). Разумеется, между 1945 и 199° годами Германия была разделена на Западную и Восточную. Впрочем, контраст между двумя ее частями—воинствующе либеральной и коммунистически централизованной — иллюстрирует один любопытный аспект существования «высокой» культуры. В социалистических странах были созданы весьма благоприятные условия для ее развития. Конечно, речь идет не обо всех видах искусства. Сказанное не относится и к кровавым диктатурам, таким, как сталинизм или маоизм, или к их более мягким версиям, например режимам Чаушеску в Румынии (1961—1989) или Ким Ир Сена в Северной Корее (1945—1994)- С одной стороны, поскольку в социалистических странах искусство зависело от народа, т. е. от правительства и его финансовой поддержки, предпочтения типичной диктатуры с присущим ей монументализмом ограничивали свободу творчества. Власти требовали от художников творить в рамках сентиментальной мифологии «социалистического реализма». Возможно, популярные в 195°' е годы огромные открытые пространства, обрамленные высотными зданиями в неовикторианском стиле (стоит только вспомнить Смоленскую площадь в Москве), и найдут когда-нибудь своих почитателей. Предоставим будущему судить об архитектурных достоинствах подобных сооружений. С другой стороны, в тех странах социализма, где мелочной опеки власти над художниками не было, щедрость государственной поддержки искусства (или, как считают некоторые, неумение коммунистических правителей считать деньги) пришлась весьма кстати. Не случайно одного из самых известных режиссероз оперного агантерда Запад «импортировал» из Восточного Берлина. В целом творческие достижения СССР были весьма незначительны, особенно по сравнению с дооктябрьским периодом или даже мощным культурным брожением 1920-х годов. Исключение составляла разве что поэзия, самый личностный из всех видов искусства. После Октябрьской революции культурная преемственность сохранилась прежде всего в поэтическом творчестве. Здесь важны такие имена, как Ахматова (1889—1966), Цветаева (1892—I94I), Пастернак (1890— 1960), Блок (1880—1921), Маяковский (1893— 1930), Бродский (1940—1996), Вознесенский (р. 1933), Ахмадулина (р. 193?)-Развитие кино и живописи сдерживала жесткая ортодоксия, одновременно идеологическая, эстетическая и бюрократическая, а также полная изоляция от внешнего мира. Страстный культурный национализм, возникший в некоторых советских республиках в брежневскую эпоху, —православный и славя- 5 3 2 Времена упадка нофильский в России (в книгах Солженицына), мистически-средневековый в Армении (в фильмах Параджанова) —стимулировался тем, что интеллектуалам, отвергавшим систему и все, что с ней связано, не оставалось ничего иного, как обратиться к местным консервативным традициям. При этом советские интеллектуалы оказались в изоляции не только от системы, но и от большинства своих сограждан. Это большинство считало систему вполне легитимной и по мере сил к ней приспосабливалось — ведь ничего другого не предвиделось; к тому же уровень жизни в 1960-6 и 1970-6 годы заметно повысился. Интеллектуалы ненавидели правителей и презирали их подданных, причем даже когда некоторые из них (как, например, неославянофилы) идеа- лизировали русскую душу и давно исчезнувшего русского крестьянина. В такой атмосфере нелегко создавать шедевры, и потому отмена государственного принуждения привела скорее к беспокойным метаниям, чем к творческому расцвету. Даже Солженицын (который, вероятно, войдет в число крупнейших писателей двадцатого века) нередко в своих книгах («Один день Ивана Денисовича», «Раковый корпус») обращался к прямой проповеди. Он просто не имел возможности учить или выносить исторические оценки в иной форме. В коммунистическом Китае до конца 19/о-х инакомыслие жестоко подавлялось. Это особенно очевидно на фоне редких идеологических послаблений («пусть расцветают сто цветов»), во время которых намечались жертвы последующих «чисток». Пик правления Мао Цзэдуна приходится на «культурную революцию» 1966—1976 годов — беспрецедентное для двадцатого века наступление на культуру, образование и свободомыслие. Власти на целое десятилетие фактически отменили среднее и высшее образование. Музыкальные произведения (как иностранные, так и китайские) практически не исполнялись, а музыкальные инструменты нередко уничтожались. Кино- и те- атральный репертуар ограничивался несколькими политически корректными опусами, которые бесконечно повторялись. (Их политкорректность оценивала жена «великого кормчего», в прошлом шанхайская киноактриса второго плана.) Естественно, что «культурная революция» в сочетании с традиционной китайской ортодоксией (смягчившейся, но не отвергнутой после смерти Мао) не породила большого числа шедевров. А вот в коммунистических странах Восточной Европы искусство процветало, в особенности после ослабления идеологического гнета, которое наметилось в период десталинизации. Киноиндустрия Польши, Чехословакии и Венгрии (о которой раньше никто и не слышал) с конца 195°-х годов переживает настоящий подъем; здесь снимаются чрезвычайно интересные фильмы. В этих странах искусство продолжает развиваться вплоть до падения коммунизма, разрушившего механизм культурного производства. Даже «закручивание гаек» (после 1968 года в Чехословакии и 1980 года в Польше) не смогло Конец авангарда |