Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—1991) - 2004. Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—199. Независимая
 Скачать 19.71 Mb.
|
|
упадка на или Тэтчер, обещавшая, как им тогда казалось, радикальное, но автоматическое решение всех проблем. (Как и следовало ожидать, этого не произошло.) Возможно, для сторонников Горбачева самым доступным образцом для подражания выступала далекая «новая экономическая политика» 1921— 1929 годов. Тогда реализация НЭПа «принесла ощутимые плоды, за несколько лет оживив сельское хозяйство, торговлю, промышленность и финансы», и значительно улучшила экономическую ситуацию «при помощи рыночных механизмов» (Vernikov, 1989, р. 13). С завершением эпохи Мао сходная политика рыночного либерализма и демократизации привела к значительным экономическим успехам в Китае, рост ВНП которого в 1980-6 годы уступал только показателям Южной Кореи и составлял в среднем ю % в год (World Bank Atlas, 1990)- И все же не стоило сравнивать отчаянно бедную, отсталую в технологическом отношении и практически полностью крестьянскую Россию 1920-х годов с урбанистическим и промышленно развитым Советским Союзом i98o-x, самый передовой промышленный сектор которого, военно-промышленно-научный комплекс (включая космическую программу), работал на рынке, где имелся единственный покупатель — государство. Перестройка, несомненно, оказалась бы бо^ее эффективной, если бы Россия того времени (подобно Китаю igSo- x) на 8о % состояла из крестьян, чьи самые смелые мечты о богатстве ограничивались приобретением единственного телевизора. (Уже в начале igyo-x годов около /о% советских граждан смотрели телевизор в среднем полтора часа в день) (КегЫау, р. що—141). Конечно, различия между советской и китайской перестройкой нельзя объяснить только лишь «разницей во времени» или даже тем очевидным фактом, что китайцы старались сохранить в неприкосновенности свою командно-административную систему. По-видимому, Китай удачно воспользовался культурными традициями Дальнего Востока, которые способствуют эконо- мическому росту при любой социальной системе. Но это решать уже историкам двадцать первого века. Мог ли кто-нибудь в 1985 году предполагать, что СССР и его Коммунистическая партия через шесть лет прекратят свое существование, а все остальные коммунистические режимы Восточной Европы тоже исчезнут? Правительства Запада оказались совершенно не готовы к такому повороту событий; отсюда можно заключить, что прежние разговоры о неизбежном крахе идеологического врага носили в основном пропагандистский характер. Тем временем Советский Союз все стремительнее двигался к своему концу. Происходило это из-за комбинации гласности, которая вызвала дезинтеграцию властных структур, и перестройки, нарушившей работу прежних экономических механизмов и не создавшей новых. Жизненные стандарты советских граждан ухудшались день ото дня. Страна внедряла начала демократии и Крах социализма 5 Ч плюрализма, сползая к экономической анархии: с 1989 года, впервые после введения централизованного планирования, в России больше не было пятилетнего плана (Di Leo, 1992, р. юо). Сложившаяся ситуация являлась очень опасной, так как подрывала и без того непрочное экономическое и политическое единство СССР. Поскольку в Советском Союзе шли процессы структурной децентрализации, составные части страны удерживались вместе в первую очередь благодаря всесоюзным институтам: партии, армии, силам безопасности, централизованному планированию. Центробежные тенденции стали очевидными уже в долгие годы правления Брежнева. Фактически СССР представлял собой систему автономных «феодальных княжеств». Местных правителей (партийных секретарей союзных республик с подчиненными им председателями исполкомов, а также директоров больших и малых предприятий, обеспечивающих экономическую жизнь страны) объединяла только зависимость от московского центра, который назначал, переводил и смещал кадры, а также необходимость выполнить спускаемый сверху план. В этих достаточно широких рамках местное начальство пользовалось значительной свободой действий. Действительно, экономика просто не смогла бы функционировать без развития экономических связей, независимых от центра, и обеспечивали их именно эти люди. Сеть сделок по обмену услугами с другими кадрами, зани- мающими сходные должности, являлась своего рода «параллельной экономикой», существовавшей наряду с центральным планированием. К сказанному можно добавить, что по мере превращения Советского Союза в сложное индустриальное и урбанистическое общество кадры, которые отвечали за реальное производство, распределение и заботу о гражданах, всё с большим недоверием относились к министерствам и партийному руководству, чьи конкретные функции стало теперь сложно определить. Исключение составляла разве что «функция» личного обогащения, широко реализуемая чиновниками в брежневский период. Неприятие явной и повсеместной коррупции номенклатуры и явилось первым толчком к реформам, причем Горбачева поддержали многие экономисты и руководители предприятий, особенно работавшие в военно- промышленном комплексе. Эти люди искренне хотели улучшить управление деградирующей и с научно-технической точки зрения малоэффективной экономической системой, ибо никто лучше их не представлял себе реальное состояние дел. К тому же для работы им не требовались санкции партии; если бы вся партийная бюрократия вдруг исчезла, каждый из них остался бы на своем месте, Они были необходимы, а партийная бюрократия—нет. И действительно, им удалось пережить развал Советского Союза и даже организовать в 1990 году собственную «группу давления»—Научно-промышленный союз СССР. После падения коммунизма эта организация (а также ее наследники) объединяла потенциально законных владель- 512 Времена упадка цев, прежде руководивших своими предприятиями, не имея фактического права собственности. Тем не менее коррумпированная, неэффективная и во многом паразитическая административная система была необходима экономике, построенной по командному принципу. И потому альтернативой партийной власти на ближайшее будущее должна была стать не демократическая или конституционная власть, а безвластие. Так и произошло. Горбачев (как впоследствии и сменивший его Ельцин) перенес свои полномочия с партии на государство и в качестве конституционного президента легально получил возможность управлять страной при помощи указов. На бумаге такая власть превышала власть прежних советских лидеров, включая Сталина (Di Leo, 1992, p. in). Но на это почти никто не обратил внимания—за исключением разве что недавно сформированных демократических или, скорее, конституционно-общественных ассамблей в лице Съезда народных депутатов СССР и Верховного Совета СССР (1989)- Ведь страной больше никто не руководил или, по крайней мере, в ней никто никому не подчинялся. Вышедший из-под контроля Советский Союз, подобно летящему на рифы гигантскому танкеру, стремительно двигался в сторону дезинтеграции. «Линии разлома» наметились уже давно. С одной стороны, это была система территориальной автономии власти, в значительной степени воплощенная в федеративном устройстве, с другой — автономные экономические комплексы. Поскольку официальной теорией образования Советского Союза являлась территориальная обособленность национальных групп (как в пятнадцати союзных республиках*, так и в автономных областях и краях), в систему была заложена возможность распада по национальному признаку, хотя до этого времени сепаратизм проявлялся лишь в трех Прибалтийских республиках. Первые националистические организации—«национальные фронтьг>—появились только после 1988 года в ходе кампании гласности (в частности, в Эстонии, Латвии, Литве и Армении). Однако на этом зтапе национализм, даже в Прибалтике, был направлен не против центра, а против медленно перестраивающихся местных коммунистических организаций или же, как в Армении, против соседей (в лице Азербайджана). В борьбу за независимость национальные движения включились далеко не сразу. Но уже с 1989—199° г0 ' дов национализм принимает более радикальный характер, чему способствует выход на политическую арену сторонников решительных реформ, продолжающееся сопротивление партийной номенклатуры в новых органах власти, А Помимо РСФСР (Российской Федерации), значительно превосходившей другие республики как по территории, так и по численности населения, в состав СССР также входили Армения, Азербайджан, Белоруссия, Эстония, Грузия, Казахстан, Киргизия, Латвия, Литва, Молдавия, Таджикистан, Туркмения, Украина и Узбекистан. Крах: социализма обостряющиеся противоречия между Михаилом Горбачевым и его жертвой, соперником и — в будущем — преемником Борисом Ельциным. Сражаясь с советской бюрократией, реформаторы искали поддержки у националистов союзных республик. В результате последние значительно укрепили свои позиции. В самой России звучали призывы поставить интересы своей республики выше интересов других республик, которые субсидировались Россией и при этом жили лучше ее; это был мощный аргумент радикалов в борьбе с партийной бюрократией, укрепившейся в центральном аппарате. Борис Ельцин, партийный функционер старой закалки, у которого качества политика старого стиля (жесткость и хитрость) сочетались с качествами политика нового времени (демагогией, общительностью и умением прислушиваться к прессе), проложил себе путь наверх, завоевав власть в Российской Федерации. Это позволило ему обойти учреждения горбачевского Советского Союза. И действительно, функции союзного государства и его основной составляющей, РСФСР, не были четко разделены. Преобразовав Россию в одну из республик, Ельцин de facto способствовал дезинтеграции Союза, на смену которому должна была прийти ельцинская Россия. В 1991 году так и произошло. Экономический распад способствовал политической дезинтеграции. После отмены планирования и государственного заказа согласованная и упорядоченная всесоюзная экономическая система прекратила свое существование. Края, области и другие территориальные образования стремились к самодостаточности или, в крайнем случае, к двусторонним бартерным обменам. Директора крупных предприятий, давно привыкшие к такому положению дел, меняли промышленные товары на продукты питания у председателей колхозов. Ярким примером тому стало преодоление нехватки хлеба в Ленинграде первым секретарем обкома КПСС Гидасповым. Он позвонил Назарбаеву, республиканскому партийному лидеру Казахстана, и договорился о поставках хлеба в обмен на обувь ч с гать (Roldyrev. 1991} Подобные факты свидетельствовали о вопиющей неэффективности системы всесоюзного распределения. «Партикуляризм, автаркия, возвращение к примитивным обменам оказались реальными следствиями законов, освободивших экономическую инициативу на местах» (DiLeo,p. юг). «Точка возврата» была пройдена во второй половине 1989 года — накануне двухсотлетней годовщины французской революции. Интересно, что французские историки-ревизионисты как раз в это время много писали о незначительном влиянии французской революции на политику двадцатого века. Политический надлом последовал (как и во Франции восемнадцатого века) вслед за созывом летом того же года новых, демократически избранных ассамблей. Экономический распад стал необратимым между октябрем 1989 года и маем 1990 года. Впрочем, всеобщее внимание в тот момент было приковано к другому событию, связанному с положением в СССР, но вторичному по своей сути, — 514 Времена упадка внезапному и опять-таки непредсказуемому падению коммунистических режимов Восточной Европы. С августа и до конца 1989 года коммунисты отказались от власти или потеряли ее в Польше, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Германской Демократической Республике. За исключением Румынии, все это происходило без единого выстрела. Вскоре после этого коммунизм пал в двух балканских государствах, не входивших в советскую сферу влияния,—в Югославии и Албании. Германская Демократическая Республика была присоединена к Западной Германии, а в Югославии началась гражданская война. За этими процессами пристально наблюдал не только Запад; коммунистические правительства на других континентах с возрастающим беспокойством следили за происходящим. В целесообразности безграничной гласности и ос- лабления государства сомневались как сторонники радикальных экономических реформ в Китае, так и последователи традиционного централизованного планирования на Кубе (см. главу 15). В середине 1989 года, когда демократизация перекинулась с Советского Союза на Китай, здешнее правительство, после понятных колебаний и резких внутренних разногласий, укрепило свою власть, подавив массовые волнения при помощи насилия. Войска разогнали массовую студенческую демонстрацию на главной площади страны; при этом, как полагают (достоверных данных на момент написания этих строк по-прежнему нет), погибло несколько сотен человек. Запад ужаснулся трагедии на площади Тянь-аньмэнь, а коммунистическое правительство Китая утратило остатки доверия молодых китайских интеллектуалов, но благодаря такому повороту событий китайские власти смогли беспрепятственно продолжать экономическую либерализацию, не опасаясь внутренних политических проблем. Таким образом, после 1989 года коммунизм прекратил свое существование только в СССР и его сателлитах (включая Монголию, между двумя мировыми войнами выбравшую советский, а не китайский протекторат). На данном этапе кризис практически не затронул три коммунистичеасих режима Азии (Китай, Северную Корею и Вьетнам), а также изолированную и далекую Кубу. V После французской революции прошло двести лет, и события 1989—I99O годов в Восточной Европе невольно тоже хотелось назвать «революцией». Под таковой мы понимаем свержение существующего строя—и действительно, в социалистических странах этого региона сменился государственный строй. И все же слово «революция» выбрано не совсем удачно, потому что ни одно коммунистическое правительство Восточной Европы не было свергнуто. Нигде, за исключением Польши, не сформировались внутренние силы, представлявшие серьезную угрозу для коммунистической власти. Но и здесь появ- Крох социализма ление мощной политической оппозиции вызвало не мгновенное разрушение системы, а ее постепенную трансформацию в процессе переговоров, компромиссов, преобразований: после смерти генерала Франко в 1975 году аналогичным путем перешла к демократической форме правления Испания. Единственной угрозой для режимов, находящихся в советской орбите, выступала позиция Москвы, которая дала понять, что на военное вмешательство ради спасения верных ей руководителей, как в 1956 или в 1968, она более не пойдет. С завершением «холодной войны» Москва заметно утратила интерес к своим сателлитам; по ее мнению, если коммунистические правительства региона хотели остаться у власти, им следовало придерживаться той же гибкой политики либерализации и реформ, что проводилась польскими и венгерскими коммунистами. Впрочем, консерваторов в Берлине и Праге теперь ни к чему не принуждали; они оказались предоставленными собственной участи. Невмешательство Советского Союза усугублялось несостоятельностью государственного устройства социалистических стран. Правительства удерживали власть только благодаря созданному ими вокруг себя политическому вакууму, не оставлявшему альтернативы существующему положению вещей — за исключением иммиграции (доступной немногим) или участия в немногочисленных интеллигентских кружках. Большинство граждан довольствовалось такой ситуацией, так как никаких иных перспектив они не видели. Самые энергичные, талантливые, целеустремленные устраивались внутри системы, поскольку она контролировала все должности и места, требующие неординарных качеств или подразумевающие их публичное выражение. Сюда относились даже такие далекие от политики виды деятельности, как прыжки с шестом или игра в шахматы. Сказанное верно и в отношении официально допускаемой оппозиции в лице деятелей искусства, которые, по мере того как система теряла контроль чад обществом, получали все большую свободу творчества. Правда, после падения коммунизма отказавшимся эмигрировать писателям-диссидентам пщишюсь заплатить за это высокую цену — их вос- принимали как коллаборационистов *. Неудивительно поэтому, что люди по большей части выбирали спокойную жизнь и формально поддерживали систему, в которую уже давно верили только младшие школьники. Они продолжали ходить на выборы и на демонстрации даже после исчезновения серьезных наказаний за инакомыслие. Одна из причин, объясняющих особо ярост- ное обличение системы в странах типа ГДР и Чехословакии, заключалась в том, что «подавляющее большинство граждан принимало участие в показных выборах просто чтобы избежать неприятностей, которые, впрочем, уже дав- * Даже такой страстный противник коммунизма, как Александр Солженицын, начинал свою писательскую карьеру в рамках системы, которая из реформаторских соображений позволила издать его первые произведения. 510 Времена упадка Крах социализма 5 ^- "7 но никого не пугали; все ходили на обязательные демонстрации. (...) Осведомители легко покупались за мизерные привилегии. Люди часто соглашались доносить после весьма мягкого внушения» (Kolakowski, 1992, р- 55—56). При этом в систему не верил уже никто, даже ее руководители. Власти, несомненно, очень удивились, когда «массы» отбросили былую пассивность и отказались подчиняться — вспомним, к примеру, запечатленное фотокамерой в 1989 году удивление президента Чаушеску: собравшаяся на площади толпа почему-то свистит, а не аплодирует ему. Причем в изумление коммуни- стических вождей поверг не сам факт неповиновения, а активность народа. В решающие моменты ни одно коммунистическое правительство Восточной Европы не отдало приказа стрелять в своих граждан. Все они мирно сложили с себя полномочия; исключением стала разве что Румыния, но и там сопротивление было недолгим. Возможно, восстановить порядок и не удалось бы — но власти даже и не пытались сделать это. Нигде не было видно убежденных коммунистов, готовых погибнуть в казематах за свою веру или хотя бы за довольно впечатляющие результаты сорокалетнего коммунистического строительства. Да и что они стали бы защищать? Экономические системы, неполноценность которых на фоне экономики Запада бросалась в глаза, которые понемногу разваливались и не поддавались реформированию, несмотря на серьезные и умные попытки сделать это? Системы, полностью утратившие те рациональные основания, в которых черпали свою веру коммунистические «кадры» прошлого, т. е. убеждение в том, что социализм превосхрдит капитализм и в будущем придет ему на смену? Кто теперь мог верить в такие вещи, казавшиеся вполне правдоподобными в 1940-6 или даже 1950-е годы? Социалистические страны ныне не только не сохранили единство, но и воевали друг с другом (как, например, Китай и Вьетнам в начале igSo-x годов), а значит, и единого «социалистического лагеря» больше не было. Советский Союз, страна Октябрьской революции, все еще оставался одной из двух сверхдержав — но это все, что осталось от былых надежд. При этом все пра- вительства социалистических стран, за исключением Китая, как и большинство коммунистических партий третьего мира, прекрасно понимали, сколь многим они обязаны существованию этого «противовеса» экономическому и стратегическому господству США. Но в настоящее время СССР явно тяготился непосильной военно-политической ношей, и вскоре даже не зависящие от Москвы коммунистические государства (Югославия, Албания) почувствовали, насколько серьезно их ослабит исчезновение второй сверхдержавы. Как бы то ни было, время настоящих коммунистов прошло, причем как в Европе, так и в СССР. В 1989 году лишь немногие люди моложе шестидесяти лет помнили Вторую мировую войну и движение Сопротивления, связавшие воедино патриотизм и коммунизм, а для пятидесятилетних это время было уже довольно далеким прошлым. Для многих граждан Восточной Европы ле- гитимность их государств основывалась только на официальной риторике и рассказах стариков *. Более молодые члены партии были уже не коммунистами в прежнем смысле слова, а просто мужчинами и женщинами, делавшими карьеру в странах, которым выпало развиваться при социализме. По мере того как времена менялись, они, если позволялось, с легкостью расставались с прежними взглядами. Короче говоря, люди, управлявшие странами-сателлитами СССР, либо утратили веру в коммунизм, либо вообще никогда ее не имели. Пока система функционировала, они действовали по ее правилам. Когда стало ясно, что Советский Союз отпустил их в свободное плавание, реформаторы (как в Польше и Венгрии) постарались договориться о мирном отказе от коммунизма, а сторонники «твердой линии» (как в Чехословакии и ГДР) просто пребывали в ступоре до тех пор, пока не становилось ясно, что граждане больше их не слушаются. Но в обоих случаях, осознав, что их время истекло, коммунисты уходили без шума. Это, кстати, выглядело своего рода местью западным пропагандистам, уверявшим, что «тоталитарные» режимы никогда не сдаются просто так. На смену им на короткое время приходили мужчины и (гораздо реже) женщины, представлявшие инакомыслящих или оппозицию, которые инициировали те самые акции процесса, что служили «последним звонком» прежнему режиму. За исключением Польши, где основу оппозиции составляла Церковь и профсоюзное движение, новое руководство восточноевропейских стран со- стояло из смелых, но немногочисленных интеллектуалов, которые вдруг оказывались во главе масс; как и во время революции 1848 года, среди них было немало ученых и людей искусства. Ненадолго философы-диссиденты (Венгрия) или историки-медиевисты (Польша) становились президентами или премьер-министрами, а драматург Вацлав Гавел был избран президентом Че- хословакии при поддержке довольно эксцентричных советников, от скандального американского poF-музыканта /.о аристократа из рода Габсбургов (князя Шварценберга), Шли бесконечные дискуссии о «гражданском обществе»—о совокупности добровольных общественных организаций или частных инициатив, которые заменят собой авторитарное государство, и о возврате к истинным принципам революции, позже искаженным большевиками**. * Все было несколько иначе в таких коммунистических странах третьего мира, как Вьетнам, где борьба за независимость продолжалась до середины igyo-x годов, а значит, гораздо большее число людей непосредственно в ней участвовало. ** Автор хорошо помнит одну дискуссию на вашингтонской конференции 1991 года. Посол Испании в США охладил тогда пыл присутствующих, напомнив, что после смерти генерала Франко в 1975 году студенты и бывшие студенты, многие из которых разделяли либерально-коммунистические взгляды, пребывали в аналогичной эйфории. «Гражданское общество», сказал он, просто означало, что молодым идеологам, на короткое время заговорившим от лица всего народа, хотелось думать, что такая ситуация сохранится навсегда. 510 Времена |