Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—1991) - 2004. Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—199. Независимая
 Скачать 19.71 Mb.
|
|
доказать это можно достаточно часто. 20-2294 О О 2 Времена упадка Какой бы ни была природа упомянутых здесь проблем, ничем не ограниченная и неконтролируемая глобальная, свободная, рыночная экономика вряд ли способна их решить. Напротив, более вероятным представляется скорее усиление таких тенденций, как постоянный рост безработицы и неполной занятости. Ведь бизнес, заинтересованный прежде всего в максимизации прибыли, рационально стремится а) к сокращению занятости, поскольку человеческая рабочая сила дороже компьютерной; б) к возможно большему снижению отчислений на социальное страхование или других подобных налогов. И нет ни малейших оснований для предположений, что глобальная, свободная, рыночная экономика справится с этими проблемами. До igyo-x годов национальный и мировой капитализм функционировал в совершенно иных условиях и далеко не всегда успешно. Уже для девятнадцатого века по меньшей мере спорно то, что, «в противовес классической модели, в соответствии с которой свободная торговля, возможно, являлась основной причиной депрессии и протекционизма, она в то же время была и основным источником развития большинства стран, которые сегодня считаются богатыми» (Bairoch, 1993, р. 164)- А в двадцатом веке экономические чудеса совершались не благодаря экономике laisser-faire, а вопреки ей. И потому было маловероятно, что мода на экономическую либерализацию и «маркетизацию», господствовавшая в 1980-6 годы и достигшая пика идеологического самодовольства после распада советской системы, продержится долго. Сочетание мирового экономического кризиса начала 1990-х годов с сокрушительным провалом либеральной экономической политики, использованной бывшими социалистическими странами в качестве «шоковой терапии», охладило пыл многих прежних энтузиастов подобного подхода. И действительно, вряд ли кто-либо раньше мог предположить, что в 1993 году западные экономические советники будут говорить, что «возможно, Маркс был все-таки прав». Однако адекватно оценивать ситуацию мешали два серь- езных препятствия. Прежде всего, на тот момент отсутствовала потенциальная политическая угроза капиталистической системе, исходившая ранее от Советского Союза или, в ином роде, от немецкого фашизма. Именно ее наличие, как я попытался показать, и подтолкнуло капитализм к реформам. Исчезновение Советского Союза, упадок рабочего движения, низкая эффективность традиционных войн в третьем мире, переход бедняков развитых странах в малочисленную категорию «деклассированных элементов» — все эти факторы сдерживали реформаторскую инициативу. Впрочем, укрепление позиций ультраправых, а также неожиданная поддержка прежнего режима в бывших коммунистических странах выступали настораживающими факто- рами, обратившими на себя внимание уже в начале 199О-х годов. Вторым препятствием оказался сам процесс глобализации, который только ускорился в результате разрушения национальных механизмов защиты «жертв» свобод- пути к третьему тысячелетию О О 3 ной глобальной экономики от социальных последствий того, что гордо называли «системой построения благосостояния (...) повсеместно признанной наиболее эффективной за всю историю человечества». Хотя, например, редактор газеты «Financial Times» (24/12/93), из которой и взята вышеприведенная цитата, признает, что «на сегодняшний день эта сила все-таки не является совершенной. (...) Примерно две трети населения земного шара практически не выиграли от наращивания темпов экономического роста. Даже в развитых странах граждан с минимальным доходом теперь несколько больше, чем раньше». По мере того как приближалось третье тысячелетие, становилось все более очевидным, что важнейшая задача современности состоит не в том, чтобы злорадствовать по поводу краха советского коммунизма, но в том, чтобы вновь проанализировать врожденные пороки капитализма. Как нужно изменить капиталистическую систему, чтобы от них избавиться? Поскольку, как заметил Джозеф Шумпетер по поводу циклических флуктуации капиталисти- ческой экономики, «они не похожи на миндалины, которые можно лечить отдельно от всего организма; они подобны биению сердца и сродни самой сущности организма, в котором функционируют» (Schumpeter, 1939,1, v). V Западные обозреватели отреагировали на распад советской системы, немедленно заявив о вечном триумфе капитализма и либеральной демократии — некоторые не особенно проницательные американские аналитики склонны смешивать эти два понятия. Ибо даже если капитализм конца «короткого двадцатого века» переживал не лучшие времена, коммунизм советского типа, несомненно, был мертв и ,чр яд ли мог возродиться. С другой стороны, ни один аналитик начала iqgo-x годов не смотрел на будущее либеральной демократии столь же оптимистично, как на будущее капитализма. С некоторой долей уверенности можно было констатировать лишь то, что большинство государств (за исключением немногочисленных фундаменталистских режимов) продолжают заявлять о своей глубочайшей приверженности демократическим идеям, организуют более или менее свободные выборы и порой терпят формальную оппозицию, понимаемую, впрочем, по-разному*. * Так, один сингапурский дипломат говорил мне, что развивающимся странам пойдет на пользу некоторая «отсрочка» в утверждении демократии. Когда же демократия наконец устоится, она будет не столь либеральной, как на Западе, но более авторитарной, делающей упор скорее на общественное благо, нежели на права личности. Для такой демократии будет характерно наличие одной-единственной доминирующей партии и—почти всегда—централизованной бюрократии и «сильной государственной власти». О О 4 Времена упадка И действительно, наиболее характерной чертой политической ситуации конца двадцатого века является нестабильность. По самым оптимистическим прогнозам, большинство современных государств едва ли сохранят существующий образ правления в течение ближайших ю—15 лет. Даже страны с традиционно предсказуемой системой власти, например Канада, Бельгия или Испания, не могут быть уверены, что сохранятся в качестве единых государств через ю—is лет; значит, неопределенным является и характер режимов, которые могут прийти им на смену. Иначе говоря, политику вряд ли можно считать благодатным полем для футурологических прогнозов. И тем не менее выделить основные черты международного политического ландшафта не так уж сложно. Прежде всего, неоднократно отмечалось ослабление роли национального государства— основного политического института со времен «эпохи революции». Причиной тому служила прежняя монополия национального государства на власть и законность, а также концентрация в руках государства различного рода политических инициатив. Ныне его роль оказалась подорванной как изнутри, так и извне. Государство постепенно уступало свои полномочия и функции различным наднациональным образованиям. К тому же распад крупных государств и империй породил множество мелких государств, слишком слабых, чтобы отстаивать свои интересы в эпоху международной анархии. В довершение всего национальные государства теряли монополию на эффективную власть и свои исторические привилегии в рамках собственных границ. Об этом свидетельствует, в частности, развитие частных охранных агентств и курьерских служб, конкурирующих с охранными и почтовыми услугами, которые прежде практически повсеместно осуществляло государство. Впрочем, государство отнюдь не становилось ненужным, а его деятельность нельзя было считать полностью неэффективной. В каком-то смысле способность национального государства контролировать своих граждан и влиять на их деятельность значительно возросла благодаря современным технологиям. Большинство финансовых и административных трансакций, совершаемых гражданами (за исключением мелких наличных платежей), теперь заносилось в компьютер, а любые виды коммуникаций (кроме частной беседы двух людей на открытом воздухе) стало возможным перехватить и записать. Кроме того, само положение государства изменилось. С начала восемнадцатого века до второй половины двадцатого национальное государство практически непрерывно расширяло сферу своего влияния, возможности и функции. В этом по большей части и состоял процесс «модернизации». Во всех типах режимов— либеральных, консервативных, социал-демократических, фашистских или коммунистических— жизнь граждан практически полностью определялась (за исключением периодов межгосударственных конфликтов) деятельностью или бездействием государства. Даже воздействие на На пути к третьему тысячелетию граждан глобального экономического бума или Великой депрессии благодаря политике государства и его институтов носило опосредованный характер*. В конце двадцатого века национальное государство пытается защититься от влияния мировой экономики, которую оно теперь не в состоянии контролировать, а также от международных институтов, созданных ради преодоления его внешнеполитических слабостей. Оно стремится преодолеть свою очевидную неспособность оказывать гражданам те услуги, которые не сложно было оказывать еще несколько десятилетий назад, а также неготовность выполнять свою основную функцию — поддерживать общественный порядок и законность. А поскольку в процессе своего развития национальное государство взяло на себя и централизовало слишком много разнообразных функций, а также установило для себя весьма высокие стандарты общественного порядка и контроля, то неспособность поддерживать их на прежнем уровне оказалась вдвойне мучительной. Тем не менее государство (или иная форма власти, представляющей общественные интересы) оставалось как никогда необходимым — прежде всего из-за потребности компенсировать последствия социального и экологического неравенства, порождаемого рыночной экономикой. Кроме того, оно, как это показал опыт реформирования капитализма в 1940-6 годы, оставалось востребованным в силу желания обеспечить удовлетворительную работу экономики. Сложно представить, что бы произошло с населением большинства развитых стран без государственных субсидий и перераспределения национального дохода. Ведь экономика этих стран базировалась на постоянно сжимающемся фундаменте работающей части населения, «зажатого» между растущим числом людей, труд которых не востребован высокотехнологичной экономикой, и все увеличивающейся долей неработающих пенсионеров. Нелепо даже предположить, что граждане Европейского союза, чей совокупный доход на душу на/.аления с ig? 1 -' по 1990 год вырос на 8о%, в 1990 году обладали бы более низким уровнем дохода и благосостояния чем тот, который считался само собой разумеющимся в 1970 году (World Tables, iggi, p. 8—9)- Но такая ситуация стала возможна прежде всего благодаря поддержке государства. Предположим — а такой сценарий вполне вероятен,— что в результате тенденций, существующих уже сейчас, через двадцать лет появятся экономические системы, в которых работает только четверть населения, а национальный доход в два раза превышает сегодняшний. Кто, кроме государства, сумеет обеспечить минимум дохода и благосостояния для всех? Кто сможет про- - По мнению Байроха, тот факт, что в igso-e годы швейцарский ВНП на душу населения упал, а шведский вырос (несмотря на то что Великая депрессия для Швейцарии оказалась менее болезненной), «в значительной степени объясняется социально- экономическими мерами, предпринятыми правительством Швеции, и отсутствием таковых со стороны властей Швейцарии» (Bairoch, 1993, Р- 9). О О О Времена упадка тивостоять сползанию в неравенство, столь явно наметившемуся в «десятилетия кризиса»? Судя по опыту 1970—i98o-x годов, отнюдь не свободный рынок. Если эти десятилетия чему-то нас научили, так это тому, что крупнейшей глобальной политической проблемой, и особенно в развитых странах, было не умножение национального богатства, а его перераспределение в интересах всего населения. Сказанное справедливо даже для «бедных» стран, добивающихся ускоренного экономического роста. ВНП на душу населения в Бразилии, этом оплоте социального неравенства, в 1939 году почти в 2,5 раза превышал ВНП Шри-Ланки, а в конце rgSo-x — почти в 6 раз. Но в Шри-Ланке, которая до конца igyo-x субсидировала сельскохозяйственное производство, а также предоставляла своим гражданам бесплатное образование и медицинское обслуживание, новорожденный в среднем имел возможность прожить на несколько лет больше, чем в Бразилии. В 1969 году детская смертность в Бразилии была в 2 раза выше, чем в Шри-Ланке, а в 1989 году—уже в з раза выше (World Tables, p. 144—147,524—527). Процент неграмотных бразильцев в 1989 году в 2 раза превышал соответствующий показатель Шри-Ланки. И потому именно распределение, а не экономический рост станет крупнейшей политической проблемой нового тысячелетия. Нерыночное выделение ресурсов или, по крайней мере, безжалостное ограничение деятельности рынка совершенно необходимы для предотвращения надвигающегося экономического кризиса. То есть судьба человечества в третьем тысячелетии будет зависеть от восстановления систем общественного регулирования. '. VI В этой связи возникают две основные проблемы. Какими будут природа и сфера компетенции новых органов, принимающих решения? Будут ли они наднациональными, национальными, региональными, глобальными? Или же речь будет идти о той или иной комбинации всех этих уровней? И как будет строиться их взаимодействие с народами, судьбу которых они стремятся решать? Первая проблема носит в целом технический характер, поскольку необходимые органы власти на данный момент уже существуют, как существуют в теории — но не на практике — модели взаимодействия между ними. Расширяющийся Европейский союз явился своего рода полигоном для апробирования их деятельности, при этом многие конкретные предложения относительно разделения труда между глобальными, наднациональными, национальными и внутринациональными органами власти нередко вызывали неодобрение со стороны какого-нибудь из упомянутых уровней. На данный момент международные органы власти обладают весьма ограниченными полномочиями, хотя и стремятся расширить сферу своего влияния, навязывая свою полити- На пути к третьему тысячелетию О О 7 ческую и экологическую политику странам, нуждающимся в займах. Евросоюз является уникальным образованием и, будучи продуктом особой и, вероятно, неповторимой исторической конъюнктуры, скорее всего, так и останется уникальным, если, конечно, на месте бывшего Советского Союза не появится сходное политическое образование. Сложно предвидеть темпы рас- ширения полномочий этих наднациональных институтов. Тем не менее такое расширение неизбежно, и можно даже предположить, как именно оно произойдет. Дело в том, что эти органы власти во всем мире уже функционируют через менеджеров гигантских международных финансовых организаций, объединивших ресурсы олигархии самых богатых и влиятельных стран. А поскольку пропасть между бедными и богатыми странами будет только расширяться, возрастет и финансовое влияние соответствующих международных институтов. Проблема заключается в том, что с i9?o-x годов Всемирный банк и Международный валютный фонд при политическом содействии США поддерживали непреложные принципы свободного рынка, частного пред- принимательства и глобальной свободы торговли. Все это прекрасно подходило для американской экономики двадцатого века и британской экономики середины девятнадцатого века, но совсем не обязательно годится для всего человечества. То есть глобальное регулирование окажется эффективным только при условии отказа великих экономических держав от традиционной политики. Но, по-видимому, в ближайшем будущем подобных изменений не предвидится. А вот вторая проблема отнюдь не является технической. Мир конца двадцатого столетия, основанный на определенных принципах политической демократии, столкнулся с проблемой выработки политических решений, причем президентские и парламентские выборы не имеют к данной проблеме никакого отношения. В цепом мир столкнулся с проблемой роли обычных людей в эпоху, справедливо называемук —во гсяком случае, до возникновения феминизма,—«зеком простого человека». В двадцатом веке любому правительству следовало — по мнению некоторых, оно было даже обязано — быть «из народа» и «для народа», но в операционном смысле править от «имени народа» становилось все сложнее и сложнее. Впрочем, эта проблема далеко не нова. Хорошо известные политологам и сатирикам политические трудности демократии (отчасти затронутые в предыдущих главах) были всецело осознаны в тот момент, когда всеобщее избирательное право перестало быть особенностью США. Но затруднения демократии с недавних пор значительно возросли. Общественное мнение, постоянно фиксируемое в социологических опросах и пропагандируемое вездесущими средствами массовой информации, сделалось необычайно действенным политическим фактором, но при этом, однако, органам власти теперь приходилось принимать все больше решений, для кото- 6о8 Времена упадка рых общественное мнение никак не могло служить ориентиром. Это могли быть решения, непопулярные у большинства избирателей, причем избиратели, веря в их необходимость для общего блага, нередко считали последствия таких решений вредными для себя лично. В итоге к концу двадцатого века политики некоторых демократических стран пришли к выводу, что любые предложения поднять налоги самоубийственны с электоральной точки зрения, а выборы превратились в соревнования по фискальной безответственности. В то же время избирателям и парламентам постоянно приходилось сталкиваться с вопросами, для решения которых неспециалисты, т. е. подавляющее большинство граждан, просто не имели требуемой квалификации — например, вопросы о будущем атомной энергетики. Впрочем, в некоторых случаях граждане даже демократических государств настолько идентифицировали себя с целями своих правительств, обладающих легитимностью и пользующихся всеобщим доверием, что в обществе возникло чувство «общих интересов», как, например, в Великобритании времен Второй мировой войны. Можно привести и другие случаи базового консенсуса между основными политическими оппонентами, в результате чего правительства беспрепятственно проводили политику, не вызывавшую значительных разногласий. Мы уже убедились, что такое положение дел было характерно для некоторых западных стран в «золотую эпоху». Правительства также полагались на согласованные оценки своих технических или научных советников, мнения которых совсем нелишни в деле управления простыми людьми. Когда советники приходили к сходным решениям или консенсус в целом превышал разногласия, область политических разногласий сужалась. Когда же эксперты не могли прийти к единому мнению, властям приходилась действовать вслепую, подобно присяжным, внимательно выслушивающим экспертов-психологов со стороны обвинения и защиты, но не доверяющим ни одному из них. Но мы уже видели, что в «десятилетия кризиса» политический и интеллектуальный консенсус оказался подорванным, особенно в областях, непосредственно связанных с выработкой политических решений. Что касается народов, которые полностью идентифицировали себя со своими правительствами, то к началу 1990-х годов их осталось не так много. Разумеется, в мире немало стран, граждане которых поддерживают идею сильного, активного и социально ответственного государства, наделенного, поскольку оно служит общему благу, свободой действий в определенных сферах. К сожалению, большинство правительств fin de siede имели мало общего с этим идеалом. С другой стороны, те страны, правительства которых сами по себе вызывали подозрение, следовали американской модели индивидуального анархизма, смягченной судебным контролем и политикой лоббирования. Или же—и таких государств достаточно много— власть в этих странах была настолько кор- На пути к третьему тысячелетию 609 румпированной, что граждане вообще не ожидали от нее никакого общественного блага. Такое положение дел было достаточно распространенным во многих странах третьего мира и, как это показали события в Италии igSo-x годов, оказалось не чуждо и развитым странам. В итоге наиболее эффективно работали те организации, которые вообще не придерживались демократической практики принятия решений: частные корпорации, наднациональные институты и, разумеется, недемократические режимы. В демократической системе не так-то просто отстранить политиков от принятия решений, даже если некоторым странам и удавалось вывести центральные банки из-под их контроля, а здравый смысл требовал распространения подобной практики и на другие страны. Тем не менее правительства все чаще пытались игнорировать чужое мнение, причем как избирателей, так и законодательных органов. Или, во всяком случае, они торопились принять решение, а затем ставили общество перед свершившимся фактом, надеясь на разногласия, непостоянство и инертность общественного мнения. Политика постепенно превращалась в своеобразное упражнение в уклончивости, поскольку политики боялись говорить избирателям то, что те не хотели слышать. При этом после окончания «холодной войны» прятать непопулярные действия за железный занавес «национальной безопасности» стало гораздо сложнее. Стратегия уклончивости, несомненно, будет и дальше набирать силу. Даже в демократических странах институты принятия решений будут все больше выводиться из-под контроля электората. В результате, скорее всего, сохранятся лишь косвенные формы общественного контроля—выборный характер правительства, формирующих инструменты выработки решений. Многие правительства, стремящиеся к концентрации власти (как, например, в Великобритании в igSo-e и начале 199о-х годов), целенаправленно наращивали число подобных ad hoc органов, неподотчетных избирателям и прозванных «quangos». Даже страны., не обладающие эффективной системой разделения властей, до достоинству оценили такое отступление от демократии. А в таких странах, как США, этот процесс вообще являлся неизбежным, поскольку конфликт между исполнительной и законодательной властью, изначально присущий их системе управления, исключительно затруднял процесс принятия решений в обычных условиях. К концу двадцатого века многие граждане перестали интересоваться политикой, предоставив государственные дела так называемому «политическому классу»—кажется, это название появилось в Италии. Речь идет об особой «группе интересов», состоящей из профессиональных политиков, журналистов, лоббистов и т. д., представители которой читают написанные друг дру- гом речи и политические статьи. Многим людям политический процесс казался совершенно неинтересным или просто чем-то таким, что малозаметно, но неизбежно влияет на повседневную жизнь—благоприятно или нет. С од- |