Фредрик Перлз - Теория гештальт терапии. Перлз Теория гештальттерапии
 Скачать 1.24 Mb.
|
проблемы. Можно понять и то, почему обычно «осознавание» не помогает: ведь, как правило, осознаётся вовсе не гештальт (структурированное содержание), а просто содержание, вербализованное или всплывшее в памяти. Оно не черпает энергию из существующей органической потребности или из окружающей среды.
Процесс творческого приспособления к новому материалу и новым условиям всегда включает в себя фазу разрушения и агрессии, поскольку нужно, сломав ограждения, приблизиться к старым структурам и изменить их, сделав «непохожее» «похожим». При возникновении новой конфигурации и старая привычка контактирующего организма, и прежнее состояние контактируемого объекта уничтожаются в интересах нового контакта. Разрушение статус кво может вызвать страх, беспокойство и тревогу, и чем более человек невротичен и негибок, тем сильнее будут эти чувства; но процесс проходит под защитой нового открытия, полученного экспериментально. Как всегда, единственное решение проблемы человека - это нововведение, совершенное на основании опыта. Мы «терпим» тревогу не благодаря спартанской стойкости (хотя мужество - это прекрасное и необходимое качество), а потому, что беспокоящая энергия перетекает в новую фигуру. Без повторяющихся агрессии и разрушения любое достигнутое удовлетворение вскоре становится делом прошлого и перестает ощущаться. То, что обычно называется «безопасностью», - это цепля- ние за то, что лишено чувства, отказ от риска контакта с неизвестным (без чего не бывает увлечения и настоящего удовлетворения). Соответственно, такая «безопасность» притупляет чувства и ограничивает моторную активность. Именно в результате страха перед агрессией, разрушением и потерями возникают неосознаваемые агрессия и разрушительные тенденции, направленные как вовнутрь, так и наружу. Лучше определить «безопасность» как уверенность в твердой поддержке, исходящей из прошлого опыта, из ассимиляции и роста, не оставивших незаконченных ситуаций; в этом случае все внимание перетекает из фона (того, чем мы сейчас являемся) в фигуру - то, чем мы становимся. Состояние безопасности лишено интереса, оно незаметно; а находящийся в безопасности человек никогда не знает о ней, но всегда чувствует, что рискует ею, и будет адекватен.
Контакт, образование фигуры/фона - это нарастающее возбуждение, ощутимое и захватывающее; и наоборот, то, что не затрагивает, не является психологически реальным. Различного рода чувства (например, удовольствие или другие эмоции) указывают на органическую вовлеченность в реальную ситуацию, и эта вовлеченность является частью последней. Не существует безразличной, нейтральной реальности. Охватившая современный мир эпидемия научной убежденности в том, что большая часть реальности или даже вся реальность нейтральна, - это признак подавления спонтанного удовольствия, игривости, гнева, негодования и страха (это подавление вызвано теми же социальными и сексуальными условиями, которые создают академическую личность). Эмоции - это тенденции объединить определенные физиологические напряжения с желательными или нежелательными внешними ситуациями. Поэтому они дают нам необходимое (хотя и неадекватное) знание об объектах, которые могут удовлетворить наши потребности точно так же, как ощущения дают нам необходимое (адекватное) знание о наших органах чувств и о воспринимаемых ими объектах. В целом, интерес и возбуждение, которые вызывает формирование фигуры/фона - это прямое доказательство существования поля организм/среда. Немного поразмыслив, нетрудно понять, что это действительно должно быть так: иначе, как животные, имеющие внутреннюю мотивацию и прилагающие усилия в соответствии с ней, могли бы добиваться успеха, - ведь успех приходит только вследствие соприкосновения с реальностью.
Существующая проблема вызывает беспокойство, и возбуждение возрастает по мере приближения пока еще неизвестного решения. Ассимиляция нового происходит в тот момент, когда настоящее превращается в будущее. Результатом никогда не бывает простая перегруппировка незаконченных ситуаций организма; появляется новая конфигурация, включающая в себя новый материал из окружающей среды. По этой причине она отличается от всего, что можно было бы вспомнить (или предугадать), так же как работа художника становится чем-то непредсказуемо новым для него, когда он начинает накладывать краски на холст. В психотерапии мы ищем в нынешней ситуации следы неоконченных прошлых ситуаций и, экспериментируя с новыми взглядами и новыми материалами, почерпнутыми из реального повседневного опыта, стремимся к более полной интеграции. Пациент не просто перетасовывает колоду воспоминаний, а «находит и создает» себя. (Фрейд прекрасно понимал важность новых условий в настоящем, когда говорил о неизбежном переносе детской фиксации на личность аналитика; но терапевтический смысл этой процедуры состоит вовсе не в том, чтобы повторить ту же старую историю, а в том, чтобы она была заново проработана как новое приключение: аналитик - это совсем другой родитель. И, к сожалению, абсолютно ясно, что определенные напряжения и блоки не исчезают, если во внешнем мире не происходит реальных изменений, предоставляющих новые возможности. Если бы социальные устои и нравы изменились, то внезапно исчезли бы и многие не поддающиеся лечению симптомы.)
Будем называть самостью систему контактов в каждый конкретный момент. В таком случае самость оказывается очень гибкой и подвижной, поскольку она меняется в соответствии с доминирующей органической потребностью и преобладающими внешними раздражителями. Это система реакций; во сне она уменьшается, поскольку в это время потребность в реакции меньше. Самость - это дей- ствуюшая контактная граница; ее активность формирует фигуры и фоны. Необходимо сравнить нашу концепцию самости с бесполезным «сознанием» ортодоксальных психоаналитиков. Функция этого «сознания» - смотреть на происходящее, докладывать об этом аналитику и не вмешиваться. А ревизионистские парафрейдистские школы, например, райхианцы или Вашингтонская Школа, склонны принижать самость до уровня системы организма или внутриличностного сообщества: если говорить прямо, то последователи этих школ являются вовсе не психологами, а биологами, социологами и так далее. Но самость - это объединитель, это синтетическое единство, как сказал Кант. Это художник, рисующий жизнь. Она представляет собой всего лишь маленький фактор в общем взаимодействии организма и среды, но она играет важнейшую роль, находя и создавая смыслы, благодаря которым мы растем. Описать психическое здоровье и заболевание очень просто. Все дело в отождествлениях и отчуждениях самости. Если человек отождествляется со своей формирующейся самостью, если он не сдерживает свое творческое возбуждение и стремится к предстоящему решению; и, соответственно, если он отчуждает то, что органически ему не подходит и потому не представляет собой жизненно важного интереса, а лишь нарушает фигуру/фон, - значит, он психологически здоров, поскольку применяет все свои силы и делает все возможное в сложных жизненных ситуациях. И наоборот, если он отчужден от себя самого и из-за ложных отождествлений пытается подавить свою спонтанность, тогда он делает свою жизнь тусклой, беспокойной и болезненной. Систему отождествлений и отчуждений мы будем называть «эго». С этой точки зрения наш метод терапии выглядит следующим образом: мы тренируем эго, различные отождествления и отчуждения, экспериментируя с целенаправленным осознаванием различных функций до тех пор, пока спонтанно не появится ощущение, что «это я думаю, воспринимаю, чувствую и делаю это». Дальше пациент уже может действовать сам. Глава 2 Различия во взглядах и различия в терапии
Психотерапия, о которой рассказывалось в предыдущих главах, делает ударение на:
Вероятно, читателю полезно будет знать, что каждый из этих элементов присутствует в истории психоанализа; и, вообще говоря, синтез этих элементов - общая тенденция. Когда Фрейд работал с переносом подавленных чувств на аналитика, он работал с актуальной ситуацией; и те, кто говорит об «интерперсональном» подходе, анализируют в более полном и систематическом виде именно актуальную сессию. Сейчас большинство аналитиков применяет «характероанализ», впервые систематически разработанный Райхом. Этот метод с помощью анализа разблокирует структуру наблюдаемого поведения. Что же касается структуры мысли или образа, то именно Фрейд научил нас этому в своей книге «Толкование сновидений», поскольку каждое символическое толкование концентрируется именно на структуре содержания. Хорошие врачи не только на словах обращают внимание на психосоматическое единство и на единство общества и отдельной личности. И, опять-таки, различные экспериментальные методы, от примитивных «отыгрывания сцены» и «активного метода» Ференци до современных «вегетотерапии» и «психодрамы», использовались не только для катарсической разрядки напряжения, но и для переобучения. И, наконец, Юнг, Ранк, прогрессивные деятели образования, игровые терапевты и многие другие считали, что именно творческое самовыражение ведет к реинтеграции. Ранк особо указывал на то, что творческое действие - это и есть психологическое здоровье. Мы добавляем к этому немного: мы настаиваем на интеграции нормальной и патологической психологии и на переоценке того, что считается нормальным психологическим функционированием. Можно сказать и драматичнее: с самого начала Фрейд указывал на невротические элементы повседневной жизни и вместе с другими последовательно разоблачал иррациональную основу многих социальных устоев; теперь мы завершаем круг и осмеливаемся утверждать, что опыт психотерапии и реинтеграция невротических структур часто дают лучшую информацию о реальности, чем невроз нормальности. В целом, как мы сказали, тенденцией психотерапии является концентрация на структуре актуальной ситуации. С другой стороны, психотерапия (и история психотерапии) расходится с нами во взглядах на актуальную ситуацию. И чем больше терапия концентрируется на том, что происходит «здесь и сейчас», тем более неудовлетворительными кажутся обычные научные, политические и личные представления о том, что такое «реальность» (перцептивная, социальная или моральная). Представьте себе, что врач, цель которого — «приспособить пациента к реальности», по мере продвижения лечения начинает замечать, что «реальность» стала совсем не похожей на то, какой она виделась ему раньше с общепринятой точки зрения; в таком случае ему приходится пересматривать свои цели и методы. Как же именно он их пересмотрит? Должен ли он установить новую норму человеческой природы и попытаться приспособить своих пациентов к ней? Именно так и поступали некоторые терапевты. В этой книге мы пытаемся сделать нечто более скромное: мы предполагаем, что развитие актуального опыта дает свои собственные критерии. То есть мы рассматриваем динамическую структуру опыта не как ключ к некоему неизвестному «бессознательному» или к симптому, а как нечто, ценное само по себе. Мы занимаемся психологией, не делая предварительных предположений о нормальном или ненормальном, и в этом случае психотерапия из метода исправления превращается в метод роста.
С другой стороны, давайте рассмотрим наше отношение к психологии нормы. Мы работаем с основными открытиями гештальтпсихологии, среди которых соотношение фигуры и фона, важность интерпретации целостности или расщепленности фигуры в рамках контекста актуальной ситуации, структурированное целое, которое не является всеобъемлющим, но не является и элементарной частицей; активная организующая сила целостностей и естественная тенденция к простоте формы; тенденция незавершенных ситуаций завершаться. Что же мы добавляем к этому? Рассмотрим, например, целостный подход, подразумевающий единство социально-культурного, биологического и физического поля в каждом конкретном опыте. Это является основным тезисом гештальтпсихологии: следует с уважением относится к явлениям, представляющим собой единое целое; аналитически разделить их на фрагменты можно лишь ценой уничтожения того, что аналитик намеревался изучить. Применив опыт в лабораторных ситуациях, в которых исследуются восприятие и обучение (метод обычных психологов), можно обнаружить много интересного и продемонстрировать неадекватность методов ассоциаций, психологии рефлексов и так далее. Но такое применение данного тезиса не позволяет отвергнуть обычные научные представления, поскольку лабораторная ситуация сама по себе создает ограничения и не позволяет мысли выходить за определенную черту. Эта ситуация полностью определяет все, что появляется, а все, что появляется из ограничений, как раз и придает большинству гештальт-теорий особый формальный и статичный привкус. Мало что говорится о динамических взаимоотношениях фигуры и фона и о том, как фигура быстро трансформируется в фон для появления новой фигуры, пока не будет достигнута высшая точка контакта, пока не наступит удовлетворение, и жизненная ситуация действительно не будет завершена. Но как можно сказать что-нибудь еще об этих вещах? Ведь контролируемая лабораторная ситуация на самом деле не является жизненной ситуаци ей, требующей немедленного разрешения. На самом деле живо заинтересован лишь экспериментатор, а его поведение не является темой исследований. Более того, стремясь к объективности (что похвально), иногда даже проявляя комическую приверженность к протестантской чистоте, гештальтисты старались избегнуть любых контактов с тем, что вызывает сильные эмоции и интерес; они анализировали решение именно тех человеческих проблем, которые не являются жизненно важными и неотложными. Часто создается впечатление, что они хотят сказать, будто в целостном поле уместно все, кроме факторов, вызывающих человеческий интерес; эти факторы «субъективны» и неуместны! Однако, с другой стороны, лишь то, что вызывает интерес, создает крепкую структуру. (Но когда проводятся эксперименты над животными, факторы, вызывающие интерес, оказываются вполне уместными, ведь обезьяны и куры - далеко не такие послушные подопытные субъекты, как люди.) В результате, конечно же, гештальтпсихология оказалась изолированной от продолжающегося развития психологии, психоанализа и его производных, поскольку эти направления не смогли избежать насущных требований - терапии, педагогики, политики, криминологии и тому подобного.
Однако, очень жаль, что психоанализ прошел мимо гештальтпсихологии, поскольку в последней содержится адекватная теория осознавания, а развитие психоанализа с самого начала сдерживалось неадекватными, несмотря на то, что усиление осознавания всегда было высшей целью психотерапии. Разные школы концентрировались на разных методах повышения осознавания; использовались слова, физические упражнения, анализ характера, экспериментальные социальные ситуации и королевская дорога сновидений. Почти с самого начала Фрейд открыл могучую истину «бессознательного», что привело к блестящим инсайтам о психосоматическом единстве, характерах людей и межличностных отношениях в обществе. Но почему-то из всех этих открытий никак не строится удовлетворительная теория самости. Мы считаем, что так происходит из-за неправильного понимания так называемой «сознательной» жизни. Психоанализ и большинство его производных (за исключением Ранка) все еще считают сознание либо пассивным приемником впечатлений, либо суммирующим и ассоциирующим аппаратом, либо рационализатором, либо вербали- затором. Это то, что колеблется, размышляет, говорит и ничего не делает. Мы, психотерапевты, опирающиеся на гештальт- психологию, будем исследовать в этой книге теорию и метод творческого осознавания, формирование фигуры/фона, в качестве связующего центра мощных, но разрозненных инсайтов о «бессознательном» и неадекватного представления о «сознательном».
Однако, когда мы настаиваем на тезисе единства, на творческой силе структурированных целостностей и не только в неинтересных лабораторных ус ловиях, но и в насущных ситуациях психотерапии, педагогики, личных и общественных отношений, тогда мы внезапно обнаруживаем, что зашли очень далеко в отрицании (по причине фундаментальной неприемлемости «разбирания на кусочки и уничтожения той вещи, которую мы намереваемся изучить») множества общепринятых допущений, подразделений и категорий. То, что обычно считается природой заболевания, мы считаем выражением невротического расщепления, существующего внутри пациента и общества. А призыв обратить внимание на то, что основные допущения являются невротическими, вызывает тревогу (и у авторов, и у читателей). При невротическом расщеплении одна часть не осознается, или ее существование холодно признается, но она отчуждена и не вызывает интереса и заботы. Также обе части могут быть тщательно изолированы друг от друга. В этом случае создается впечатление, что они никак друг с другом не пересекаются, избегая конфликтов и поддерживая статус кво. Но если в реальной насущной ситуации (неважно, в кабинете врача или в общественной жизни) человек концентрирует осознавание на неосознаваемой части или на «неуместных» связях, тогда возникает тревога — результат торможения творческого воссоединения. Методом терапии является вхождение во все более тесный контакт с переживаемым кризисом, пока субъект не отождествится (рискуя прыгнуть в неизвестность) с наступающей творческой интеграцией расщепленного.
Эта книга концентрируется на основных невротических дихотомиях теории и пытается истолковать их, чтобы создать теорию самости и ее творческого действия. От проблем первичного восприятия и реальности мы перейдем к развитию человека и речи и, далее, к общественным, моральным и личностным проблемам. Мы последовательно будем рассматривать нижеперечисленные невротические дихотомии, некоторые из которых широко распространены, а некоторые растворились в истории психотерапии, но все еще присутствуют в остаточном виде, и некоторые (конечно же) представляют собой предрассудки самой психотерапии. «Тело» и «Разум»: это расщепление все еще широко распространено, хотя среди лучших врачей психосоматическое единство считается само собой разумеющимся. Мы покажем, что привычная и ставшая неосознаваемой произвольность перед лицом хронической чрезвычайной ситуации, особенно угрозы органическому функционированию, сделала это калечащее расщепление неизбежным и почти всеобщим, выраженным в безрадостности и неуклюжести нашей культуры. (Глава 3) «Самость» и «Внешний Мир»: это расщепление является частью веры, пронизывающей современную западную науку. Оно сходно с предыдущим, но делает большее ударение на политических и межличностных опасностях. К несчастью, философы недавнего времени, указавшие на абсурдность такого расщепления, сами по большей части были заражены или идеализмом, или материализмом. (Главы 3 и 4) «Эмоциональное» (субъективное) и «Реальное» (объективное): это расщепление также является частью научной веры и неразрывно связано с предыдущим. Оно является результатом избегания контакта и вовлеченности, а также произвольной изоляции сенсорных и моторных функций друг от друга. (История статистической социологии - это именно такие избегания, доведенные до уровня высокого искусства.) Мы постараемся показать, что реальность, по сути, является увлеченностью или «вовлеченностью». (Глава 4) «Инфантильное» и «Зрелое»: это расщепление представляет собой болезнь самой психотерапии, возникающую из личностей терапевтов и из социальной роли «лечения»: с одной стороны - мучительная озабоченность далеким прошлым, с другой - попытка приспособиться к стандарту взрослой реальности, который не стоит того, чтобы к нему приспосабливались. Детские черты обесцениваются, а их отсутствие лишает взрослых жизненной силы; другие черты, которые называют «инфантильными», представляют собой интроекции взрослых неврозов. (Глава 5) «Биологическое» и «Культурное»: это расщепление, ликвидация которого является предметом антропологии, стало в последние десятилетия окапываться именно в ней; таким образом (не говоря уже об идиотском расизме), человеческая природа превращается в нечто относительное и совершенно бессмысленное, как будто человек неограниченно пластичен. Мы попытаемся показать, что это расщепление — результат невротической очарованности артефактами и символами, их политикой и культурой, как будто они являются собственной движущей силой. (Глава 6) «Поэзия» и «Проза»: это расщепление, включающее в себя все предыдущие, является результатом невротической вербализации (и другого заместительного опыта) и отвращения к вербализации как реакции на нее; это расщепление заставляет некоторых современных семантиков и изобретателей научных и «базовых» языков обесценивать человеческую речь на том основании, что у нас будто бы достаточно других способов общения. Это не так, существует недостаток коммуникации. Универсальные термины, опять-таки, воспринимаются как механические абстракции, а не как выражения внутренних прозрений. И, соответственно, поэзия (и пластические искусства) становится все более изолированной и невразумительной. (Глава 7) «Спонтанное» и «Произвольное»: в целом, существует убеждение, что внезапность и вдохновение - удел особых людей, пребывающих в необычных эмоциональных состояниях или же людей на вечеринках, находящихся под влиянием алкоголя или гашиша; спонтанность вовсе не считается качеством любого переживания. И, соответственно, рассчитанное поведение направлено на пользу, но под ней понимается не то, что в наибольшей степени отвечает склонностям человека, а то, что полезно для чего-то еще. (Поэтому само удовольствие допускается лишь как средство, ведущее к здоровью и эффективному функционированию.) «Быть собой» - значит действовать опрометчиво, как будто в желании не может быть смысла; а «действовать разумно» означает воздерживаться и скучать. «Личное» и «Общественное»: это всеобщее разделение продолжает разрушать общественную жизнь. Оно является причиной и следствием нашей технологии и экономики, которая разделяет «работу» и «хобби», а не труд или призвание, и робкой бюрократии, и заместительной «фронтовой» политики. Терапевты межличностных взаимоотношений пытаются исцелить это расщепление, что делает им честь, но даже эта школа, с тревогой контролирующая биологические и сексуальные факторы в поле, также обычно приводит не к реальному общественному удовлетворению, а лишь к формальному и символическому. (Главы 8 и 9) «Любовь» и «Агрессия»: это расщепление всегда было результатом фрустрации инстинктов и са- моподавления, обращения враждебности на собственное «я» и почитания реактивной бесстрастной вялости, в то время как только освобождение агрессии и готовность разрушить старые ситуации может восстановить эротический контакт. Но в последние десятилетия это положение стало еще более запутанным: сексуальная любовь стала высоко цениться, а различные агрессивные устремления обесцениваются как антисоциальные. Вероятно, мы поймем, каково качество нашего сексуального удовлетворения, если вспомним, что войны, которые мы ведем, становятся все более разрушительными и все менее яростными. (Главы 8 и 9) «Бессознательное» и «Сознательное»: в абсолюте это замечательное разделение, доведенное психоаналитиками до совершенства, должно сделать любую психотерапию невозможной в принципе, поскольку пациент не может узнать о себе то, что для него непознаваемо. (Он осознаёт, или его можно заставить осознать, нарушения в структуре его актуального опыта.) Этому теоретическому расщеплению сопутствует недооценка реальности сновидений, галлюцинаций, игр и искусства и переоценка реальности сознательной произвольной речи, мыслей и интроспекции; в целом, этому расщеплению соответствует фрейдовское абсолютное разделение на «первичные» (очень ранние) и «вторичные» мыслительные процессы. Соответственно, «ид» и «эго» рассматриваются не как чередующиеся структуры самости, различающиеся лишь степенью: одна — крайнее расслабление и свободные ассоциации, другая — крайне сознательная произвольная организация для целей отождествления; - однако эта картина проявляется в ходе психотерапии каждую секунду. (Главы 10-14)
Выше перечислены по порядку основные невротические дихотомии, которые мы попытаемся разрешить. При рассмотрении этих и других «ложных» разделений мы будем использовать метод аргументации, который с первого взгляда может показаться нечестным. Но он неизбежен и является единственным путем, который сам по себе представляет гештальт-подход. Мы назовем его «контекстуальным методом» и немедленно продемонстрируем его, чтобы читатель смог заметить, как мы его используем. Фундаментальные теоретические ошибки всегда являются характерологическим результатом невротической ошибки восприятия, чувств или действий. (Это очевидно, поскольку свидетельства этого в каждом основном источнике, так сказать, «повсюду», и не заметить их можно только в том случае, если человек этого не хочет или не может.) Фундаментальная теоретическая ошибка в важном ощущении содержится в опыте наблюдателя; он с искренней верой выносит ошибочные суждения; и бессмысленно давать «научное» опровержение, приводя контраргументы, поскольку он не воспринимает эти аргументы как обладающие их действительным весом, он не видит того, что вы видите, это не задерживается у него в голове, кажется неуместным, он оправдывается, и так далее. Следовательно, вот единственно полезный метод ведения дискуссии: нужно показать полный контекст проблемы, в том числе и условия ее восприятия, социальное окружение и личную «защиту» наблюдателя. То есть подвергнуть мнение наблюдателя и его приверженность этому мнению гештальт-анализу. Основная ошибка не опровергается. На самом-то деле, как сказал Святой Фома, сильная ошибка лучше слабой правды: ее можно изменить, изменив лишь условия восприятия. Так что наш метод таков: мы показываем наблюдателю, что в существующих условиях опыта он должен держаться за свое мнение. А затем, играя с осознаванием ограниченных условий, мы позволяем появиться лучшему суждению (в нем и в нас самих). Мы понимаем, что этот метод является развитием аргументации ad hommera, только гораздо более оскорбительным, поскольку мы не только говорим оппоненту, что он жулик и поэтому ошибается, но мы также проявляем широту души и помогаем ему исправиться! Однако мы считаем, что при таком нечестном методе ведения дискуссии мы относимся к своему оппоненту более справедливо, чем при обычной научной полемике, поскольку мы с самого начала осознаём, что сильная ошибка сама по себе является творческим актом и должна являться решением важной проблемы для того, кто ее допустил.
Но если мы намереваемся показать, что психотерапия изменяет обычные предвзятые концепции, то мы должны объяснить, что же мы считаем психотерапией, поскольку она все еще находится в процессе становления. Поэтому в следующих главах, продолжая критиковать множество общих идей, мы будем обращаться к деталям терапевтической практики многих специалистов, поскольку изменение воззрения каждый раз меняет практические цели и методы. Теория, процедура и полученный результат неразрывно связаны друг с другом. Конечно же, это верно для любых исследований, но психотерапевтические школы, полемизируя, часто упускают это из виду, и именно поэтому возникают глупые обвинения в ложной вере и даже в безумии. Теоретическую ориентацию терапевта определяют его склонности и характер (в том числе и его собственное обучение), а метод его клинической практики возникает из его склонностей и приверженности определенной теории; но и подтверждение теории возникает благодаря используемому методу, поскольку метод (и ожидания терапевта) отчасти создают результаты, на которые терапевт ориентировался во время обучения. Более того, эту связь легко продемонстрировать, показав, что каждая школа привлекает в качестве материала для наблюдений пациентов определенного социального положения. Стандарты исцеления варьируются в зависимости от того, какое поведение, и какие способы достижения счастья считаются социально приемлемыми. Все это входит в природу исследуемого случая, и гораздо полезнее принять этот факт, чем жаловаться на него или отвергать его. В этой книге мы честно признаём сильными многие теории и техники: все они уместны в общем поле, и, хотя сторонники каждой из этих теорий считают их несовместимыми, они вполне могут быть совмещены, если допустить их синтез благодаря принятию и свободному конфликту - ведь мы видим, что лучшие чемпионы вовсе не являются тупицами или неверными, а поскольку мы работаем в одном и том же мире, то где-то должно существовать творческое единство. Часто в ходе лечения необходимо перенести акцент с характера на мышечные напряжения, затем на языковые привычки, затем на эмоциональный раппорт со сновидением и обратно. Мы считаем, что можно избежать бесцельного хождения по кругу, приняв все эти разнообразные методы и сконцентрировавшись на структуре фигуры/фона. Тогда у самости появятся возможности постепенно интегрировать себя.
В качестве примера прогрессивной интеграции мы часто будем ссылаться на художников и других людей искусства, а также на детей и детские игры. В психоаналитической литературе содержится множество упоминаний о людях искусства и о детях, и эти упоминания на удивление противоречивы. С одной стороны, эти группы людей всегда называются «спонтанными», а спонтанность считается ядром здоровья: творческое прозрение, возникающее во время успешной терапевтической сессии, всегда спонтанно. С другой стороны, люди искусства считаются исключительно невротичными, а дети... инфантильными. Опять-таки, у психологии искусства всегда были непростые отношения с прочими разделами психоаналитической теории; эта ветвь психоанализа всегда выглядела странно уместной ив то же время загадочной: почему мечта художника отличается от любой другой мечты? И почему процессы, протекающие в сознании художника, ценнее процессов, протекающих в любом другом сознании? У этой загадки очень простое решение. Важная часть психологии искусства - это не мечты и не критическое сознание; это (а вот тут-то психоаналитики как раз и не искали) концентрированное ощущение и игровая манипуляция материалом. Человек искусства действует, повинуясь ярким ощущениям и играя, а уж затем принимает свою мечту и использует критическое сознание: он спонтанно создает объективную форму. Человек искусства вполне осознает, что делает - после того как все сделано, он может детально, шаг за шагом продемонстрировать вам, что именно он предпринимал; он работает не бессознательно, но он не всецело опирается на сознательное мышление. Его состояние - нечто среднее между активным и пассивным; это приятие существующих условий, выполнение работы и развитие по направлению к появляющемуся решению. Точно так же обстоит дело и с детьми: именно их яркие ощущения и свободная, явно бесцельная игра позволяют энергии течь спонтанно и создавать очаровательные изобретения. В обоих случаях ценная работа является результатом сенсорно-моторной интеграции, принятия импульса и внимательного контакта с новым вне шним материалом. Но, в конце концов, это все же особые случаи. И произведения искусства, и детские игры используют совсем небольшую часть социального богатства, и потребность в этом случае не имеет опасных последствий. Может ли такое же промежуточное состояние принятия и развития функционировать при более «серьезных» обстоятельствах жизни взрослого человека? Мы считаем, что может.
Мы считаем, что свободное взаимодействие способностей, сконцентрированных на чем-то, присутствующем в данный момент, приводит не к хаосу и не к безумной фантазии, а к решению реальной проблемы. Мы думаем, что это снова и снова можно продемонстрировать с помощью потрясающих примеров (а при тщательном анализе видно, что ничего другого продемонстрировать невозможно). Однако именно эту простую возможность современный человек и большая часть течений современной психотерапии отказываются использовать. Вместо этого люди качают головой и высказывают скромную потребность быть произвольными, целенаправленными и соответствовать «принципу реальности». В результате такой привычной произвольности мы все больше и больше теряем контакт со своей нынешней ситуацией, поскольку то, что происходит в настоящем, - это всегда новизна; застенчивая произвольность не готова к новизне - она рассчитывает на что-то другое, на что-то похожее на прошлое. А если мы потеряли контакт с реальностью, тогда наши внезапные взрывы спонтанности, скорее всего, не попадут в цель (правда, как и наша осторожность). Так возникает доказательство того, что творческая спонтанность невозможна, поскольку она «нереалистична». Но когда человек контактирует и с потребностью, и с обстоятельствами, сразу становится очевидно, что реальность - это не что-то застывшее. Она гибкая, она готова к изменениям, и ее можно переделать. Чем спонтаннее, не сдерживаясь, мы используем все возможности ориентации и манипуляции, тем более жизнеспособным оказывается изменение. Подумайте о своих самых лучших моментах в работе и в игре, в любви и в дружбе и вы увидите, что так оно и было.
В последнее время в теории функционирования органического тела произошло благотворное изменение. Теперь многие терапевты говорят о «саморегуляции организма», то есть о том, что не обязательно сознательно и целенаправленно планировать, поощрять или запрещать проявления аппетита, сексуальности и так далее ради здоровья или морали. Если эти побуждения предоставить самим себе, они будут спонтанно регулировать сами себя, а если -их подавлять, то они будут стремиться отвоевать свои права. Однако предположение о том, что существует всеобъемлющая саморегуляция, включающая в себя все функции души, в том числе культуру и обучение, агрессию и выполнение привлекательной работы, а также свободную игру галлюцинаций, наталкивается на противодействие. Мы предполагаем, что если все эти вещи будут предоставлены сами себе и будут контакта- повать с реальностью, то даже проистекающее от них беспокойство изменится и превратится в нечто ценное. Однако такое предположение вызывает у многих тревогу, его называют нигилизмом и отвергают. (Но снова повторяем, что это крайне консервативное предположение, поскольку это не что иное, как древний совет даосизма: «не стой на пути».) Вместо этого каждый терапевт знает, — как?! — что представляет собой «реальность», к которой пациент должен приспособиться, или что такое «здоровье» или «человеческая природа», которой пациент должен достичь. Откуда он это знает? Более чем вероятно, что «принципом реальности» называют существующие социальные установки, интро- ецированные и вновь спроецированные в качестве неизменных законов, по которым живут люди и общество. Мы говорим о «социальных установках», чтобы обратить ваше внимание на то, что у человека нет подобной потребности соответствовать физическим явлениям, и ученые-естественники, как правило, свободно создают гипотезы, экспериментируют, добиваются успеха или терпят неудачу, и вовсе не чувствуют при этом никакой вины и не боятся «природы». Именно поэтому они создают замечательные машины, которые могут «оседлать смерч» или по глупости привести его в движение.
Мы называем творческое приспособление сущностной функцией самости (или, лучше сказать, что самость - это и есть система творческих приспособлений). Но если творческие функции саморегуляции, восприятия новизны, разрушения и реинтеграции опыта, были ликвидированы, то не осталось никаких компонентов, из которых можно было бы составить теорию самости. Это доказала жизнь. Прекрасно известно, что самый слабый раздел в психоаналитической литературе - это теория самости, или эго. В этой книге, призванной не отменить, но подтвердить могущество творческого приспособления, мы изложим новую теорию самости и эго. Сейчас же давайте продолжим разговор о том, чем отличается терапевтическая практика, основанная на том, что самость - это бесполезное «сознание» плюс бессознательное «эго», от практики, считающей самость творческим контактированием.
а) Пациент обращается за помощью, потому что не может помочь себе сам. Если считать самоосоз- навание пациента чем-то бесполезным, — и само по себе осознание того, что происходит, никак не изменяющим его состояния (хотя, конечно же, осознание произвело хотя бы то изменение, что он пришел, собственными ногами), тогда роль пациента пассивна; вы что-то должны сделать с ним. Его лишь просят не вмешиваться. И напротив, если самоосознавание - это интегрирующая сила, тогда с самого начала пациент является активным партнером терапевта, он учится психотерапии. В этом случае он относится к себе не как к больному (хотя, конечно, быть больным вполне удобно и комфортно), а как к человеку, изучающему нечто, поскольку психотерапия, несомненно, является гуманитарной дисциплиной, развитием сократовской диалектики. И цель терапии в этом случае - не растворение большинства комплексов и освобождение определенных рефлексов, а достижение такого самоосознавания, с которым пациент сможет обходиться без посторонней помощи - ведь здесь, как и во всех других областях медицины, natura sanat non medicus (лечит природа, а не медицина), лишь вы сами (в среде) можете исцелить себя. б) Лишь в окружающей среде самость находит и создает себя. Если пациент является активным партнером-экспериментатором, он может перенести это отношение на обычную жизнь и достичь более быстрого прогресса, поскольку материал окружающего мира является гораздо более интересным и насущным. И это будет не более, а менее опасно, чем если он выйдет в окружающий мир, пассивно подчиняясь настроениям, всплывающим из глубины. в) Если самоосознавание бессильно и представляет собой всего лишь рефлекс бессознательного «эго», тогда, если пациент всего лишь пытается сотрудничать, это уже помеха; и поэтому при обычном анализе характера сопротивления «атакуют», «защиты» растворяют и так далее. И наоборот, если осознавание - это нечто творческое, тогда сами эти сопротивления и защиты (на самом деле это контратаки и агрессия, направленные против самости) будут восприниматься как активные выражения жизненной силы, хотя в общей картине они могут быть весьма невротичными. Прежде чем ликвидировать, их принимают как ценность: терапевт, в соответствии с собственным самоосознаванием, отказывается скучать, раздражаться, беситься и так далее. В ответ на гнев он объясняет, что пациент понял неправильно, или иногда извиняется, а иногда даже реагирует ответным гневом в зависимости от ситуации. На препятствие он реагирует нетерпением, находящимся в рамках большего терпения. Таким образом, неосознаваемое может стать фоном, и его структура может быть воспринята. Этот метод очень отличается от «атаки» на агрессию, которую пациент в данный момент не чувствует; затем, когда он действительно начинает ее чувствовать, ее называют «негативным переносом»: неужели пациент не имеет шанса открыто проявлять свой гнев и упрямство? Но впоследствии, если он сейчас осмелится проявить свою агрессию в реальных обстоятельствах и встретит нормальную реакцию, без «отъезда крыши», он увидит, что он делает, и вспомнит, кто его настоящие враги; и интеграция продолжится. Так что, опять-таки, мы не просим пациента отменить внутреннюю цензуру, мы просим сконцентрироваться на том, как он использует цензуру, как отходит, замолкает, с помощью каких мышц, какие появляются образы и с какими пробелами. Так он может начать чувствовать, что он что-то активно подавляет, и тогда сам сможет ослабить подавление. г) Чудовищное количество энергии и предыдущих творческих решений вложено в сопротивление и в разные виды подавления. Если мы станем прорываться сквозь сопротивления или «атаковать» их, тогда, в конце концов, пациент уйдет с меньшим запасом энергии, чем пришел, хотя, конечно, в определенных аспектах он станет свободнее. Но, экспериментально осознав сопротивления и позволив им действовать, пациент и терапевт начинают понимать, что в самом пациенте и в ходе терапии вызывает сопротивление. Тогда возникает возможность разрешить ситуацию, а не просто уничтожить ее. д) Если самоосознавание бесполезно, тогда и страдание пациента бессмысленно, и его вполне можно заглушить аспирином, пока терапевт- хирург оперирует его пассивность. И именно на основе этой теории сопротивления быстро преодолеваются, чтобы избежать настоящего конфликта и не позволить пациенту разорвать себя на части. Но страдания и конфликты вовсе не являются бессмысленными и ненужными: они указывают на разрушительные процессы, протекающие во всей конфигурации фигура/фон, необходимые для возникновения новой фигуры. Это не отсутствие старой проблемы, а решение старой проблемы, обогащение именно за счет ее трудностей, поглощение нового материала - точно так же и великий исследователь не отшатывается от болезненных фактов, противоречащих его теории, но ищет их, чтобы расширить и углубить теорию. Пациент защищен не потому, что его трудности уменьшаются, а потому, что он начинает ощущать трудности именно в тех областях, где он чувствует также свои способности и творческие возможности. Если же терапевт пытается преодолеть сопротивление, уничтожить симптом, конфликт, извращение или регрессию, вместо того чтобы увеличить области осознавания и риска и позволить самости выработать свой собственный творческий синтез, - значит, терапевт с высоты своего положения выносит суждения, какой человеческий материал стоит того, чтобы позволить ему жить полной жизнью, а какой нет. е) И, наконец, (и это не зависит от используемой теории самости) пациент, пришедший в начале на терапию по своей собственной воле, должен уйти тоже по своей собственной воле. Это верно для любой школы. Если в ходе лечения было восстановлено прошлое пациента, он должен в конце концов принять его как свое собственное прошлое. Если он изменил свое межличностное поведение, то он должен сам стать действующим лицом в социальной ситуации. Если его тело ожило и начало реагировать, пациент должен чувствовать, что реагирует именно он сам, а не только его тело. Но откуда внезапно возникает это новое мощное «я»? Может быть, оно пробуждается, как от гипнотического транса? Или его тут не было все это время, пока пациент приходил на сессии, разговаривал или молчал, выполнял упражнения или напрягался? С тех пор как de facto это «я» вкладывает достаточно сил в поступки, нет смысла de jure концентрировать внимание на его правильных действиях при установлении контакта, осознавании, манипуляции, страдании, выборе и тому подобном, так же как и на теле, характере, истории и поведении. Все вышеперечисленное представляет собой обязательные средства, которые терапевт использует, чтобы найти контекст более тесного контакта, но только самость может концентрироваться на структуре контакта. Мы попытались показать, чем отличается наш подход от других воззрений и терапевтических ме- --дов. В этой книге излагается теория и практика гештальттерапии, наука и техника формирования фигуры/фона в поле организм/среда. Мы думаем, что она пригодится в клинической практике. Более того, мы уверены, что она будет полезна многим людям, которые хотят помочь самим себе и другим, используя собственные силы. Но больше всего мы надеемся, что в этой книге могут содержаться полезные идеи, которые помогут нам всем творчески изменить существующий и требующий разрешения кризис. Наша нынешняя ситуация, на какую бы сферу жизни мы ни взглянули, должна рассматриваться как поле творческих возможностей, иначе она просто непереносима. Притупив свои чувства и блокировав прекраснейшие человеческие возможности, большинство людей, кажется, убеждает себя (или позволяет другим убедить себя) в том, что это терпимая или даже неплохая ситуация. Они, судя по их действиям, придумывают свою «реальность», вполне терпимую, к которой можно приспособиться, получив немножко счастья. Но этот стандартный уровень счастья слишком низок, он просто ничтожен; стыдно за нашу человечность. К счастью, то, что считается реальностью, вовсе ею не является, это лишь неприятная иллюзия (и на кой черт нужна иллюзия, которая даже не дает утешения?). Дело обстоит так, что мы живем в состоянии хронической чрезвычайной ситуации, и большая часть наших сил любви и разума, гнева и негодования оказывается подавленной или притуплённой. Те, кто видят яснее, чувствуют сильнее и действуют отважнее, обычно просто изматывают себя и страдают, потому что никто не может быть абсолютно счастлив, если все остальные так несчастны. Однако, если мы войдем в контакт с этой ужасной реальностью, в ней тоже обнаружатся творческие возможности. |