Фредрик Перлз - Теория гештальт терапии. Перлз Теория гештальттерапии
 Скачать 1.24 Mb.
|
|
Глава 5 Созревание и вспоминание детства
Когда мы придаем особое значение самоосознанию, эксперименту, пережитой чрезвычайной ситуации и творческому приспособлению, мы обращаем меньше внимания на восстановление прошлого («воспоминания детства») или на перспективы и надежды на будущее («план жизни»). Но воспоминания и ожидания - это действия в настоящем, и для нас важно определить их место в структуре актуальной ситуации. Вы можете в качестве эксперимента погрузиться в контекст этой главы, если скажете: «Теперь, здесь я вспоминаю то-то и то-то», и обратите внимание, как это отличается от простого блуждания по памяти; и, аналогично, «Теперь, здесь я планирую или ожидаю того-то и того-то». Воспоминания и планы на будущее суть сегодняшние представления. Согревающая игра воображения в целом не диссоциативна, а интегративна. Почему же люди, погруженные в воспоминания или прожекты, в этот момент как бы парят, но после выглядят не освеженными, а опустошенными и измученными? Это происходит оттого, что эти события не прожиты ими как их собственный опыт, они не стали для них родным домом, не «пере-созда- ны» и не ассимилированы; болтовня кажется бесконечной и становится все более сухой и умственной. (Противоположным примером можно считать произведение искусства, где воспоминания оживают в настоящем при участии опосредующего материала). А между тем, действительность неудов- детворительна, прошлое потеряно, будущего еще нет. Каковы же нынешние чувства нашего говорливого субъекта? Это не согревающее воображение, но сожаление, упреки, самоупреки или фрустрация, вина за невозможность соответствовать ожиданиям, попытки проявить волю; все это чем дальше, тем больше понижает самооценку. Чувство собственного достоинства не может исходить ни из оправданий, ни из сравнения с внешним стандартом: «Это не моя вина; я не хуже других. Я не так уж хорош, но скоро я себя покажу». Чувство собственного достоинства возникает из своей адекватности происходящему, а именно активности, пока ситуация этого требует, и расслабления, когда она завершена. Так, например, запретная сексуальная игра не вызывает раскаяния, если она привела к удовлетворению, в отличие от убогой и скомканной. Объяснения или сравнения всегда звучат как ложь, будь то утешение или самоосуждение. Но зато делать что-нибудь и быть собой - это доказательство; это само-подтверждение, поскольку завершает ситуацию. Поэтому мы делаем основной упор на самоосознание пациента в эксперименте, который он сам совершает, и ожидаем, что таким образом он создаст более удачную целостность.
Беспокоящим является тот факт, что «самость», которая в принципе доступна и находится там, довольно скудна по содержанию и как бы расщеплена на несколько частей. Конечно, и это уже кое- что, но этого недостаточно, чтобы дать пациенту «чувство себя» (Александер); мы должны также нащупать «скрывающийся в глубине фундамент», не осознаваемый самим пациентом, чтобы увеличить силу его самости. Вопрос заключается в том, как этот фундамент может явить себя в настоящем. Попытаемся дать ответ на этот вопрос. Фрейд категорично повторял в последние годы своей жизни, что метод не может называться психоанализом, если он не восстанавливает детские воспоминания. С нашей точки зрения, он предполагал, что большая часть самости все еще отыгрывает старые незавершенные ситуации. И это, должно быть, верно, поскольку мы живем, присоединяя новое к тому, чем мы уже стали, тем способом, которым мы уже пользовались, чтобы стать этим. Некоторые парафрейдистские школы, напротив, считают, что обращение к детской памяти не является необходимым, важнее достичь зрелого состояния. Это могло бы означать (и это, конечно, верно), что силы роста в человеке расстроены; он не сумел стать собой. Попытаемся показать, что противопоставление «инфантильный/зрелый» является ложным и вводящим в заблуждение использованием языка. В отсутствие этого разделения, воспоминания детства и потребность в созревании предстают в другом свете. В этой главе речь, в основном, будет идти о памяти. (Проблемы перспективы — это своего рода агрессия — Глава 8.)
Фрейд, похоже, полагал, что прошлое существует психологически иначе, чем тогда, когда оно было настоящим. В известной иллюстрации о нескольких сожженных городах он говорит о том, что различные части прошлого и настоящее проникают друг в друга, занимая то же самое место, образуя временную последовательность. Это - грандиозное предположение. Для терапевтических целей, однако, доступна только нынешняя структура ощущений, интроспекции и поведения; и вопрос заключается в том, какую роль играют воспоминания в этой структуре, формально говоря, блоки памяти — один из видов наиболее фиксированных (неизменных) форм в происходящем в настоящее время процессе. (Мы уже говорили об «абстракциях» как о фиксированных формах, которые сделаны относительно постоянными, чтобы что-то другое могло двигаться более эффективно. Абстракции порождаются более чувственными и материальными особенностями опыта; воспоминания, скорее, — фиксированные отпечатки именно чувственных и материальных особенностей, но они абстрагируются от моторных реакций, — таким образом, прошлое становится неизменяемым; это означает, что пережитое невозможно изменить. Привычки, например, технические навыки или знание - это другие фиксированные формы: они являются уподоблениями более консервативной органической структуре.) Многие из этих фиксированных форм — здоровые явления, могущие быть мобилизованными в происходящем процессе; например, полезная привычка, искусство, частность, сохраненная в памяти, которая теперь служит для сравнения с другой частностью в целях произведения абстракции. Другие же фиксированные формы можно считать невротическими: такие, как «характер» или компуль- сивное повторение. Но, здоровая или невротическая, любая фиксация, и в том числе прошлое, сохраняется своим сегодняшним функционированием: абстракция сохраняется, подтверждая себя в сегодняшней речи, технические навыки - во время их использования, невротическая характеристика - когда возникает, как реакция на повторяющееся «опасное» побуждение. Как только они выходят из употребления в настоящем, организм, при помощи механизма саморегуляции, отбрасывает фиксированные эффекты прошлого; бесполезное знание забыто, характер растворяется. Это правило работает обоими способами: форма сохраняется не по инерции, а пока функционирует, и не со временем, а вследствие недостаточного использования форма забывается.
Невротическое принуждение к повторению - это сигнал о том, что ситуация, незавершенная в прошлом, все еще не завершена и в настоящем. Каждый раз, когда в организме накапливается достаточно напряжения, чтобы сделать задачу доминирующей, предпринимается новая попытка решения. С этой точки зрения, невротическое повторение ничем не отличается от любого другого повторяющегося накопления напряжения, типа голода или сексуальной пульсации; не стоит и говорить, что это за счет тех, других повторяющихся накоплений энергизируется невротическое. Отличие от происходящего в здоровом случае состоит в том, что каждое здоровое повторение заканчивается следующим: задание выполнено, равновесие восстановлено, организм поддержал себя или вырос, ассимилировав нечто новое. Обстоятельства изменяются беспрерывно, организм встречает их, не обремененный фиксированными представлениями о других частных обстоятельствах (но только с гибкими инструментами полезных абстракций и консервативных привычек). И именно новизна новых обстоятельств интересна - чтобы этот бифштекс был не точно такой, как я уже ел на прошлой неделе (что могло бы вызвать отвращение), а, напротив: ну-ка, что это за бифштекс (вообще- то я их люблю, а этот издает свой собственный, новый запах). Но невротическое напряжение не находит выхода; поскольку оно является доминирующим, оно должно быть завершено прежде, чем будет проявлено внимание к чему-либо еще; так что организм, не выросший благодаря успеху и ассимиляции, вынужден вновь и вновь делать то же усилие. К сожалению, фиксированная позиция, которая привела к неудаче прежде, стала по необходимости еще более неуместной в изменяющихся обстоятельствах; так что вероятность завершения становится все меньше и меньше. Налицо дурацкий замкнутый круг: только посредством ассимиляции и завершения можно чему-то научиться и подготовиться к новой ситуации; но то, что потерпело неудачу при завершении, игнорируется и не принимается в расчет, таким образом, ситуация становится все более и более незавершенной. Это приводит к тому, что сегодняшняя потребность в сегодняшнем удовлетворении начинает казаться «инфантильной». Это — не те инстинкты или желания, которые являются детскими, более не подходящими взрослому человеку, но это некие фиксированные отношения, их абстрактные концепции и образы, старомодные, неприятные и неэффективные. Классический пример: желание быть обласканным знает лишь образ матери как свой язык и проводника - этот образ становится все ярче по мере того, как желание все более фру- стрируется. Но матери нигде нет, а любой другой человек, могущий удовлетворить потребность индивида в ласках, a priori разочаровывает, или, по меньшей мере, в его сторону не приходит в голову посмотреть. Ни желание, ни образ не являются прошлым, поскольку ситуация не завершена, но образ — неподходящий и старомодный. В конце концов, перспектива становится столь безнадежной, а боль столь интенсивной, что делается попытка подавить и отключить чувствительность всего комплекса.
Рассмотрим теперь воспоминания, которые, по- видимому, забыты. Но не просто забыты (подобно бесполезному знанию), и не могут быть в любой момент восстановлены в памяти, являясь подвижной частью фона настоящего (подобно полезному знанию), но вытеснены. По своей структуре, это можно считать плохой привычкой, неудачной попыткой уничтожения, с забытым неуничтожимым комплексом в центре. Плохая привычка представляет собой нынешнее преднамеренное ограничение — ограничение, которое является всегда одновременно мускульным, сенсорным и чувственным (например, мускулы глаза осуществляют только взгляд вперед и предотвращают свободную игру наблюдения; вытеснение желания убирает из них блеск; и то, что теперь видно, отвлекает чувство и поведение в противоположном направлении). Напряженный комплекс в центре содержит частную сцену, которая, будучи частностью, не может возвратиться или быть полезной в этой форме - чтобы быть полезной в настоящем, она должна быть не уничтожена, но разрушена (разобрана на части) и привнесена в настоящее. Очевидно, что это очень прочная фиксация: забывание непрерывно возобновляется, используя силы настоящего, и оберегает от вспоминания неуместных содержаний. Как же это происходит? Представим себе ситуацию в настоящем, в которой некто осознал очень сильное желание, скажем, по отношению к каким- то предметам. (Для простоты давайте будем думать о единичном драматичном моменте,- «травме»). Желание было фрустрировано, поскольку удовлетворять его было опасно, и напряжение от фрустрации было невыносимо. Тогда человек преднамеренно подавляет желание и его осознавание, чтобы не страдать и не подвергаться опасности. Целый комплекс чувств, экспрессии, жестов и сенсорных ощущений, которые особенно глубоки в силу значительной незавершенности, теперь не используются; и значительная энергия постоянно расходуется, чтобы удерживать эти ресурсы от использования в каждый настоящий момент. (Энергия значительна, поскольку травматическая сцена значимо не закончена и требует больших усилий для удержания). Представим теперь, как происходит повторный вызов. Предположим, что произвольное подавление на настоящий момент ослаблено, например, благодаря упражнениям глазных мускулов и возможностям зрительной игры, или воображению Желанных объектов, или пребыванию в неудовлетворенном состоянии, и так далее. В этот момент когда-то существовавшие, глубоко запрятанные чувство и жестикуляция проявляются, и с ними оживает образ старой сцены. Этот образ высвободило не чувство, но ослабление нынешнего подавления. Старая сцена ожила, поскольку так случилось, что свободное упражнение чувства и жестов в чувствительной области привело к попытке завершения незаконченной ситуации. Старая сцена, если можно так выразиться, стала символом, в котором возможно научиться выражению чувств. Если же, напротив, образ возникает первым, случайно, как когда человека преследует образ чьего- то лица, или даже в конце цепочки свободных ассоциаций, у него может внезапно возникнуть «чуждая» эмоция, странное притяжение, безымянная печаль. Но эти ощущения бессмысленны, мимолетны, и немедленно прекращаются при возобновлении текущего подавления. Так, в классическом психоанализе, забытая сцена должна быть «проинтерпретирована», чтобы привести к освобождению, для чего она должна быть связана с нынешним состоянием и опытом. Но интерпретацию можно считать успешной только тогда, когда она идет достаточно далеко, чтобы изменить структуру сегодняшнего состояния, плохой привычки.
Вероятно, никогда не бывает единичного травматического момента, как нами было описано выше, это, скорее, травматические серии более или менее похожих фрустрирующих и опасных моментов, в течение которых напряжение чувства и опасная взрывчатость ответной реакции постепенно повы- тается, а торможение всего этого привычно усиливается, пока, в интересах экономии, чувства и реакции не стираются совсем. Какая-нибудь сцена из этих серий может оставаться, как наиболее поздняя из припоминаемых, в качестве тормозимой. («Я помню, как папа бил меня в определенных случаях»). Обратите внимание, что эта травматическая сцена не выражает обычное торможение, характер или победу над собой, которые постоянно возобновляются в настоящем, но это определенно свободное, еще-не-заторможенное чувство, более органичное и «присутствующее». Это желание быть ближе к папе, или ненависть к нему, или и то, и другое. Травма не влечет за собой повторения, как считал Фрейд. Это повторяющееся усилие организма удовлетворить собственную потребность ведет к нему, но это усилие неоднократно тормозится нынешним преднамеренным актом. В той степени, в какой потребность выражается, она использует старые методы («возврат вытесненного»). Если чувство было высвобождено, то старая сцена может в тот же миг ожить, а может, и нет; но, в любом случае, оно будет сразу искать удовлетворения в настоящем. Таким образом, ранняя сцена — ожидаемый побочный продукт изменения плохой привычки и высвобождения чувства, но ее нельзя считать ни достаточной, ни необходимой причиной этого. Очевидно, подавляемая травма будет иметь тенденцию к возвращению, поскольку она является До некоторой степени наиболее жизненной частью организма и привлекает его мощнейшие силы. Проводя точную аналогию, сновидение - это всегда «желание», независимо от того, насколько оно кошмарно , поскольку в моменты временного бездействия произвольности заявляет о себе более органическая ситуация, лежащая ниже - и это можно оценить лишь как движение незавершенного к завершению.
Восстановленная сцена не ведет к облегчению, однако, когда она сопровождает возрождение переполняющего чувства, это очень важно для само- осознания. Если она символизирует тот последний раз, когда заторможенное возбуждение было активным, значит, сейчас это первое проявление возобновленного возбуждения. Это сразу обеспечивает своего рода «объяснение» тому, что «означает» непривычное, давно не используемое чувство, и вид объектов, к которым оно обращено. Но, конечно, чувство вовсе не подразумевает, в настоящем, архаичных объектов. Именно в этот момент ценна интерпретация, дающая возможность объяснить пациенту его новое чувство себя. Он должен научиться делать различие между нынешней потребностью, выраженной в чувстве, и тем объектом, который является всего лишь частным воспоминанием, и, как таковой, потерян и неизменяем. Такая интерпретация ни для кого не секрет; она просто указывает на очевидность, хотя, может быть, ее трудно проглотить.
Обычно считается, что потребность и чувство являются «инфантильными» — явлениями, принадлежащими прошлому. Фрейд, как мы видели (что будет подробнее обсуждено в Главе 13), идет даже дальше, говоря, что не только определенные потребности, но целый способ мышления, «первичный процесс», инфантилен и неизбежно подавляется. Большинство теоретиков расценивает некоторые сексуальные потребности и некоторые межличностные отношения как детские и незрелые. Наша точка зрения такова: никакое сохраняющееся желание не может быть расценено как инфантильное или иллюзорное. Предположим, например, что потребность человека в том, чтобы кто-либо заботился о нем, как жертвенная сестра милосердия, «инфантильна». Бессмысленно говорить, что подобные желания — это выражение потребности «цепляться за мать». Скорее уж мы должны сказать, что желание подтверждает само себя; это образ и название «мать» невозможны, но они в действительности и не подразумеваются. С другой стороны, это желание теперь довольно безопасно и, вероятно, некоторым образом выполнимо. (Возможен и следующий вариант: «Позаботься сам о себе для разнообразия; прекрати пытаться помогать кому-то еще».) Терапия не ставит перед собой цели отговорить человека от определенных желаний. В действительности, мы должны сказать больше: если в настоящий момент потребность не может быть реализована, и если она фактически не реализована, весь процесс напряжения и фрустрации возникнет вновь, и человек или снова сотрет осознание и уступит неврозу или, возможно, узнает себя и будет страдать лишь до тех пор, пока не сможет изменить собственное окружение. Теперь мы можем вернуться к вопросу о важности восстановления воспоминаний детства и набросать более законченный ответ. Мы говорили о том, что воспоминание о старой сцене необязательно; это, главным образом, важный ключ к значению чувства, но, даже и с этой точки зрения, без него можно обойтись. Не следует ли из этого, как утверждает Хорни, что восстановление детской жизни не занимает привилегированной позиции в психотерапии? Нет. Как мы полагаем, это содержание восстановленной сцены не столь уж важно, но детское чувство и состояние, которые оживляют данную сцену, в высшей степени значимы. Детские чувства важны не как прошлое, которое должно быть отменено, но как один из самых прекрасных источников взрослой жизни, которые необходимо восстановить: спонтанность, воображение, непосредственность осознавания и манипулирования. Шех- тель |