Цно. Предисловие. Печененко Николай Фомич (19301987)
 Скачать 153.8 Kb.
|
|
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Пришла жена, подняла меня с постели, освежила лицо, перенесла в передвижное кресло. Мучительно переживаю свою беспомощность, сочувствую Евгении - она, бедная, совсем изводится со мной, нет у неё свободной минуты, некогда присесть. Наготовит, накормит и снова бежит на работу. Она внешне весёлая, не сетует на свою судьбу, помогает мне в чём только может. - Да, Николай, звонила Лидия Андреевна, просила передать: сегодня приведёт к тебе шестой класс. Её воспитанники готовятся к туристическому походу, хотят пешком обойти Холодный яр, просят рассказать, что они должны увидеть и какой наметить маршрут. - Пускай приходят, - отвечаю и снова предаюсь восстановлению в памяти всех подробностей прошлого, без которых уже не могу жить. Кривенкова балка расположена в середине леса, на стыке оврагов, откуда идёт разветвление их в разные стороны и с разными названиями - Кривенков, Попенков, Гайдамацкий, Гадючий и ещё какие-то поменьше и без названий. В Гайдамацком овраге есть пруд, наполовину заросший камышом и покрытый ряской, но часть его всегда чистая, вода прозрачная, родниковая, холодная: в знойную пору вскочишь туда и через несколько минут выскакиваешь от дрожи. А ещё здесь тихо, уютно, со всех сторон покрытые лесом холмы, густо заросшие склоны оврагов и сочная, никем не тронутая трава в низине. Зорьке здесь роскошь, да и мне благодать, что хочешь делай, хоть качайся, хоть на голове ходи - никто не увидит. Никому нет до меня никакого дела, сам себе хозяин. После утренней дойки мне дают узелок с краюхой хлеба и бутылкой молока, я выгоняю Зорьку, и она уже знает куда, точно в положенное время несет домой полное вымя, потом от полудня до заката солнца я снова с ней в Кривенковой балке. Несколько дней слышны были звуки отдаленного сражения, надеялись – на Днепре задержат, остановят немца, но нет, не остановили. Все глуше, глуше доносились отзвуки боя, наконец они совсем утихли. Однажды утром я, как обычно, шел за Зорькою по заросшей дороге, ведущей в лес, нес узелок и палку, с которой чувствовал себя безопасней. В том месте, где дорога сворачивала влево, а прямо вела едва заметная тропинка, Зорька вдруг остановилась, потом испуганно отскочила в сторону. Я увидел человека, чуть приподнявшегося на локте правой руки, левая была перевязана окровавленной рубашкой и ремнем прижата к груди, штанина разодранная; лицо заросшее, крутолобая голова не покрыта, из-под бровей искоса сверлил меня острый взгляд прищуренных глаз. - Кто вы? - спросил я, хотя об этом не нужно было спрашивать: кубики на петлицах и нашивки на рукаве гимнастерки говорили сами за себя. - Вы ранены, да? Вам больно? - Помоги мне, браток, - вымолвил раненый. Я подошел к нему и, поддерживая сзади за плечи помог приподняться и сесть. Он поблагодарил меня и спросил: - Есть поблизости люди? Я ответил, что к самому ближнему селу отсюда не меньше трех километров, а до лесниковой хаты несколько сот метров. Он расспросил меня о семье лесника, о каждом в отдельности и, удовлетворившись моими ответами, разрешил позвать лесника, потому что сам идти больше не мог – еле дополз сюда из-под Лубенцов. Был он голоден, и я отдал ему молоко, хлеб. Пока раненый подкреплялся, я сбегал и привел Евмена Ивановича, потом бегал за ручной тележкой, на которой мы и привезли раненого во двор. Занесли его в хату, хозяйка принялась греть воду, обмывать раны, Алена побежала куда-то за лекарствами, а мне надо было возвращаться к Зорьке. Время шло медленно, я еле дождался полудня, пригнал корову и сразу же бросился в хату – там никого нет, на чердак – тоже нет, я в сарай, приставил лестницу, залез на сеновал – наш нежданный гость спал. - Не трогай, не буди его, - сказала мне хозяйка, пришедшая доить корову. - А я и не трогаю, я только смотрю, - ответил я полушепотом. Раненый был переодет в чистую рубашку и в поношенные, но еще приличные брюки, должно быть, принадлежавшие сыну лесника. Спал он крепко, дышал глубоко и ровно, на лбу и над верхней губой выступила испарина. Когда я вышел из сарая, меня позвала Алена, отвела подальше, присела на колоду и пригласила меня сесть. Долго собирались с мыслями, наконец заговорила: - Коля, ты вошел в нашу семью, и мы не должны ничего от тебя скрывать. Я была в Завадовке, Жаботине, там висят суровые приказы и распоряжения оккупационных властей: за сохранение оружия, укрытие военных - расстрел или повешение. Понимаешь, что нам грозит, если сюда наведаются немцы и найдут красного политрука? И он погибнет, и нас всех расстреляют. - Что же нам делать? - не удержался я. - Об этом я и хочу поговорить с тобой. С матерью и отцом мы уже решили… Слушай и не перебивай. Забудь, что он военный и что ты его нашел в лесу. Он шел к нам и случайно попал под артобстрел, он - мой жених, студент, зовут его Иваном, фамилия - Тарасенко, Запомни: Иван Тарасенко. Отца его звали Петром. Знаемся мы с ним еще с детства. Запомнил? - Да. - Теперь запоминай дальше. Это еще важнее. Преподавателям и студентам лесохозяйственного института предлагали эвакуироваться, идти добровольцами на фронт, но Иван решил добраться в родные места, пересидеть военную кутерьму и сохранить для меня свою жизнь. Понял? Я втайне позавидовал тому выдуманному студенту, которому предстояло играть роль ее жениха: я ревновал всех к умной и симпатичной Алене. Мне так и не удалось повидаться с раненым ни в тот, ни на следующий день. Лестница где-то вдруг запропастилась, и я не мог забраться на сеновал, а позже, когда придумал способ подняться по жердям, никого там не оказалось, даже постели не было. Меня это взбесило, как это так, мою находку от меня и прячут? Я наотрез отказался от еды, объявил голодовку до тех пор, пока не скажут, где мой раненый. - Успокойся, поешь, вместе пойдем к Ивану, - пообещала Алена, но я настоял на том, чтобы она дала честное комсомольское, только тогда притронулся к ложке и миске. Тетка Мария наготовила и уложила в корзину кушание, обложила горшочки тряпьем, чтобы вареное не остыло, и мы пошли с Аленой в глубину леса. По дороге Алена объяснила мне, что от версии о студенте и женихе пришлось отказаться, никто не поверит в ранение студента. Для большей безопасности перевезли Ивана на Землянки - так называется урочище, где размещалось парниковое хозяйство и рассадник лесничества с несколькими служебными и бытовыми постройками, с баней, колодцем и погребом. Очень своевременно это сделали, потому что в тот же день приходили непрошенные гости из Лубенцов - повсюду рыскали, но в лес пойти не решились. Вряд ли кто из чужеземных пришельцев осмелится добраться до Землянок, разве что местные жители, работавшие в лесничестве и знающие здесь пути-дороги, случайно или с определенной целью забредут сюда, но и они не смогут найти тайник с укрывшимся политруком. Надо с большой предосторожностью ходить сюда, чтобы никто не выследил нас и не обнаружил входа… Сам я никогда не догадался бы, что в запустелой бане есть потайная каморка, проникнуть в которую можно только из-под пола через вход в заваленном погребе. Постройка эта сохранилась с давних времен, когда-то здесь было складское монастырское помещение, еще раньше был скит, куда добровольно заточали себя монахи, позже беглые каторжане находили здесь убежище от преследователей. Как бы там ни было, но такой тайник существовал, знали о нём Евмен Иванович, Алёна, и вот узнал я. Оглянувшись во все стороны, Алёна юркнула в отверстие погреба, я - за ней. Пригибаясь под глиняными сводами, вошли в пещеру, где можно выпрямиться, погрузиться во мрак и, держась друг за друга, медленно двигались в сплошной тьме. Вскоре над головой чуть забрезжила светлая полоска, по ступенькам поднялись вверх, приподняли крышку и очутились в узкой комнатушке, освещённой крошечным окошком под потолком. Пахло в ней любистком и мятой, ими был устлан пол и вымощено ложе, на белоснежной простыне и подушке, под накрахмаленным пододеяльником по-домашнему спокойно и беспечно лежал наш Иван. Он улыбался, приподнимаясь и подавая мне здоровую руку, выбритое лицо осветилось неподдельной юношеской радостью. Рядом с его постелью стояли ведро с водой, кружка, большая миска и прочие вещи. - Николка проявил свой характер, и я вынуждена была взять его с собой, - сказала, как бы оправдываясь, Алёна. - Правильно сделала, - ответил Иван. - Ему я обязан своим спасением. А хранить военные тайны он умеет. Верно, браток? Я с удовольствием подтвердил и торжествующе посмотрел на Алёну - мол, слушай, как разговаривает мужчина с мужчиной. 2. Самому мне наведываться к Ивану было запрещено, а вместе с Алёной приходил к нему почти ежедневно. Кроме еды, приносили толстые книги - где-то их доставала Алёна, таинственно завертывая и пряча от моих глаз. Обычно завёрнутую книжку незаметно вынимала из корзины и засовывала под Иванову подушку, забирала оттуда прочитанную. Я нарочно отворачивался, чтобы она это проделала, мне было смешно: ту книгу я уже проглотил за несколько дней в Гайдамацком овраге. На то место, где брал ее, ложил школьную хрестоматию в газетной обертке. Моя хитрость пока что не была обнаружена; за чтением часто я не замечал, как солнце поднималось к зениту, Зорька сама шла с пастбища к своему двору. Я спохватывался и торопился домой, прятал книгу в сарае, потом заходил в хату. Бывало, Алена, не дождавшись меня, уходила одна, тогда я бежал за ней вдогонку, не упуская возможности побыть с Иваном. Он поправлялся, выздоравливал, раны его заживали от целебных трав, разных отваров, настоек, примочек. Как-то под вечер я засиделся под кустом орешника, дочитывая "Госпожу Бовари". Книгу надо было положить на место, потому что завтра Алёна подсунет её под подушку Ивану, как подсовывала на прошлой неделе "Пармскую обитель", он осилит её, по-моему, к завтрашнему обеду. Читаю и вижу: на страницу книги ложится тень. Отрываю глаза — бог ты мой: опираясь на палку, прямо ко мне ковыляет Иван. Солнце висит низко над лесом, отбрасывает Иванову тень через всю балку к орешнику. Поднимаюсь, иду навстречу ему, невыразимо рад его видеть. — Вот выполз на белый свет, — говорит он, улыбаясь, жмурится и косится на книгу, что у меня под мышкой. Не обращаю внимания на его взгляды, но замечаю — у него что-то топорщится за пазухой. — Ты что читаешь? — как бы между прочим спрашивает Иван. — Это? — переспрашиваю. — Это то, что не успел прочитать в школе. — А всё-таки? — Ну, Флобер. — Разве пионеры читают Флобера? — А что, он запрещенный? — Нет, конечно, но его рекомендуют читать ученикам старших классов, студентам. Иван попросил дать ему посмотреть книгу. — Я так и знал, перепутали, — сказал он. — Вот, полюбуйся. Он вынул из-за пазухи газетный сверток, развернул — там школьная хрестоматия по русской литературе. Выходит, я не заметил, как Алена, не посмотрев, подсунула ему преждевременно не то, что надо. Мы посмеялись. Я попросил Ивана не выдавать меня и дать возможность дочитать «Госпожу Бовари» до конца — осталось несколько страниц. Он пробыл со мной до вечера. Обменявшись книгами, мы ещё переговорили о многом. Иван охотно рассказал мне о курсантской жизни, о том, как их, молоденьких командиров и новобранцев, в летних лагерях застала война, о первых схватках с врагом и о последнем бое под Лубенцами. Прямо на него двигался немецкий танк, угрожающе поводя орудийным стволом и лязгая гусеницами. Вот-вот навалится на траншею, вдавит его в землю, расплющит. Он чуть не умер от страха. Не знал, куда себя деть. Хотелось выскочить и бежать куда глаза глядят, но каждый, кто выскакивал из укрытия, тут же падал, срезанный пулемётной очередью. Иван упал на дно траншеи и прижался к земле. Над ним со страшным гулом и скрежетом, оглушая и присыпая его комьями, пронеслась стальная громадина, но он оказался цел и невредим. Тогда Иван поднялся на ноги и послал вслед уходящему танку бутылку с горючей смесью, которую до этого сжимал в руке. Бутылка раздробилась о заднюю стенку башни, смесь разлилась и вспыхнула ярким пламенем, загорелся бензобак танка. — Я видел! Я это видел! — выкрикнул я. — Как? Где? — недоуменно спросил Иван. — Я это видел, сидя на дереве. Я еще крикнул тогда: «Ага, так их!» Спроси Евмена Ивановича… Иван не стал возражать, но я прервал его рассказ, и он умолк. Задумался. Сколько ни пытался снова расшевелить его, не получалось. Как будто подменили человека. Спросил, как его ранили, ответил скупо: погнался за убегающим танкистом, а другой полоснул из автомата — шибануло в руку и ногу одновременно. Потом он часто выходил из укрытия, прохаживался по лесу. Выхаживался, как он выражался. Однажды вечером, когда мы сидели за столом и ужинали, неожиданно распахнулась дверь, и в хату вошел Иван. — Все, отсиделся. Хватит. Пора за дело браться! — твердо и решительно заявил он. Его усадили за стол, он с нами поужинал, и Евмен Иванович спросил, что же он собирается делать. Определенного плана у Ивана не было. Свою часть уже не догонит. Надо приспосабливаться к сложившимся обстоятельствам, но не сидеть сложа руки, а действовать. Таких, как он, должно быть, на оккупированных территориях осталось много. Где они? Все позалезали в укромные уголки и отсиживаются? А что они скажут потом, как посмотрят людям в глаза, когда возвратятся наши? Он убежден — возвратятся и каждого спросят, чем он помог их возвращению. Евмен Иванович одобрил его намерения, но попросил не спешить, не горячиться, а все обдумать и взвесить. Он обрисовал обстановку: в окрестных селах оккупанты назначили старост и полицаев из тех, кто предложил им свои услуги; в Жаботине — комендатура, в Каменке — бургомистр, райуправа и жандармерия, в Смеле — гебитскомиссариат, биржа труда. Всех трудоспособных берут на учет, местным и тем из военнопленных, у кого объявились родственники, выдают временные паспорта, так называемые аусвайсы, устраивают на работу. Его, Евмена Ивановича, уже вызывали, предложили и дальше занимать должность лесника в том же лесничестве, и он согласился, иначе станет на его место бог знает кто, а лес все же — родное и государственное богатство, наш лес. Вот он и может устроить Ивана в лесничестве каким-нибудь десятником или разнорабочим. — Лес надо беречь, лес нам пригодится, — сказал Иван задумчиво. — Но я по специальности слесарь. И объединяться, дорогой Евмен Иванович, надо начинать оттуда, с заводских мастерских, с паровозного депо, с вагоноремонтного... Не правда ли? — Тогда погоди, парень. Это дело надо обмозговать и кое с кем посоветоваться. Никола, — зыркнул на меня Евмен Иванович, — тебе пора спать. Я так и знал: как только дойдет до самого главного в разговоре — меня отошлют под любым предлогом, как будто я им мешаю... Ранним утром Евмен Иванович направился в одну сторону, Алена — в другую. Иван опять устроился на сеновале и никому не показывался весь день. Вечером, когда смеркалось, он прошел в хату вслед за Аленой. За Евменом Ивановичем вынырнул из-за дерева чужой человек, я успел задержать на нем взгляд и узнал полувоенного, въехавшего в лес на подводе и сидевшего потом с хозяином за столом в день прихода немцев. Меня и тетю Марию опять попросили покараулить: она стала у ворот, я — за хатой, поближе к окну, может быть, что-то услышу. Но нет. Разговаривали тихо, неслышно. Сняли меня с караула, когда ушел гость. На следующий день Ивана собрали в дорогу. Он показал мне документ — аусвайс, выписанный на имя Ивана Петровича Тарасенко, проживающего в поселке Гречковке. Это, объяснил он, рядом с Яблуновкой, вблизи железнодорожного узла, где он устроится на работу. — Ну, большое спасибо вам всем. Вам, мамаша, вам, отец, тебе, Алена, и тебе, браток. — Всех обнял, поцеловал. — Думаю, еще встретимся. Как только устроюсь, сообщу вам. И он ушел по Жаботинской дороге, несколько раз оглянулся, помахав нам рукой. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Была глубокая осень, по утрам подмораживало, привядшая трава и оголенные деревья покрывались белой изморозью, потом оттаивали, слезились, ветки роняли на землю холодные капли. Босиком уже было бегать холодно, и тетя Мария нашла мне поношенные башмаки, большие и неудобные, в которых можно прошлепать от хаты к сараю, но не выбежать за ворота. Евмен Иванович, понаблюдав, как я шлепаю в них, залез на чердак, набросал в сени старой, изношенной обуви, вырезал из нее годные голенища, переда, подметки, вытянул из-под лавки нужный инструмент, выкроил и сшил мне сапожки. Тетя Мария перелицевала и перекроила старый пиджак, порылась в сундуке и вытащила приличную шапку. Несмотря на холодные дни, я продолжал пасти корову. Пас на лесных опушках, поближе к полю, к огородам. Пока Зорька искала себе корм, я находил оставленные после уборки картофелины, разводил костер и бросал их в огонь. Печеная картошка с подпаленной коркой — вкусное лакомство. Издалека наблюдали за мной сельские ребятишки, их, по-видимому, тянуло к моему костру, но они не осмеливались подступить к лесу, а мне был дан строгий наказ: ни с кем из неизвестных не связываться, не вступать в разговоры, на вопросы, кто я такой, отвечать кратко — приемный сын лесника. …Неизвестные появились возле меня неожиданно. Вышли из леса на опушку и позвали: — А ну иди сюда, хлопче! Я подошел к ним, совсем не испугавшись, наоборот, обрадовался, заметив на одном их них красноармейское галифе и гимнастерку под кожанкой. На другом был дубленый полушубок, хромовые сапоги, автомат через плечо. Третий и четвертый стояли поодаль с винтовками наперевес, посматривали по сторонам, охраняли тех двух, вышедших наперед. Я удивленно смотрел на них, как на чудо. — Ну, здравствуй, или как? — обратился тот в галифе и гимнастерке. — Чого стоишь, будто язык проглотил? Я поздоровался, подал им руку в необъяснимом возбужденном порыве. — Ты чей? Чего пасешь здесь, под лесом? — спрашивал тот же, в гимнастерке под кожанкой. Мой ответ он почему-то переиначил по-своему: - Значит, батрачишь? И что лесник – платит тебе? Ишь, каким кулаком стал! - Ну что вы, нет, - возразил я, - совсем же кулак он, и я не наймит. Я у него как родной сын Меня спросили, не хочу ли я держать с ними связь, сообщать им, кто бывает у моего хозяина, с кем и где он встречается, кто вообще появляется здесь, и лесных угодьях А кто же они, поинтересовался я, и услышал в ответ: - Мы партизаны. Под большим секретом и после клятвенного заверения, что я буду молчать, сообщили мне: они перешли сюда из Черного леса, ищут местных подпольщиков. На связь с ними можно приходить к монастырской церкви, там сейчас правят молебны. Другой, в полушубке, недоверчиво посматривая на меня, вставил: - Мал еще! Его и в церковь самого не пустят. - Кого, меня не пустят? – искрение возмутился я и довел до их сведения, что обошел весь лес вдоль и поперек, зная каждую тропинку и извилину, лучшего связного им здесь не найти, и вообще я совсем не завишу ни от кого: сплю в сарае, делаю то, что мне вздумается, захочу – убегу от лесника, ищи ветра в поле. - Ясно, Тимофеевич? – взглянул спрашивающий на недоверчивого. – Он, видишь, мал, да хитер. Нет, я не хитрю, рад им помочь, в чем они нуждаются, честное пионерское. И пусть они не думают ничего плохого о моем хозяине, он ведь работает не по своей воле и никакой он не пособник немецкий, он наш, а что на службе в лесничестве, так это же для отвода глаз. Тот, в кожанке, отвел меня в сторону и тихо, доверительно сказал, что так оно и должно быть, иначе леснику несдобровать. Мне надо сообщить ему о моей встрече с партизанами, о том, что они хотят с ним поговорить – пусть он скажет, где и когда. О месте будущей встречи с лесником и, возможно, со всеми членами подпольной группы, оставленной здесь, пусть он передаст через меня. В следующее воскресенье к десяти утра я подойду к монастырской церкви через восточные ворота, стану слева от входа. Меня заметят, и ко мне подойдет один из них, то ли он, Пантелеевич, то ли Тимофеевич. Их фамилий мне знать не положено. - Ясно? Ну, держи! – он протянул мне увесистую руку. Я постоял, пока они скрылись в глубине леса, погасил костер и погнал Зорьку побыстрее домой. Вбежал в хату, спросил тетку Марию, где Евмен Иванович. Она ответила, что приехало какое-то начальство и вызвало его на центральную усадьбу лесничества. Я туда. Пробежал и прошагал не меньше сими километров напрямик по Гайдамацкому оврагу и Кривенковой балке. В Крысельцах возле конторы лесничества увидел пароконную бричку и несколько повозок, крытых брезентом, вроде цыганских кибиток. Только направился к крыльцу, как из конторы лесничества вышло начальство, военное в гражданское. В центре – офицер в шинели, по сторонам и сзади шли поменьше рангами, в мундирах и пилотках, в пальто и куртках. Замыкал шествие Евмен Иванович в неизменном ватнике и картузе. Офицер сел в бричку, с ним ещё один, впереди кучер, другие расселись по кибиткам - и обоз тронулся мимо леса, в объезд. Ага, побоялись ехать лесной дорогой, подумал я и порадовался, что в лесу есть партизаны и что они действуют. Заметив меня, Евмен Иванович подошёл и спросил: - Ты почему здесь? - Дело есть. Очень важное. - Подожди, я сейчас. - Он поговорил с теми, что остались возле конторы, попрощался с ними, и мы пошли. - Ну, что там у тебя? - спросил Евмен Иванович. Я оглянулся по сторонам и полушепотом рассказал о встрече с партизанами, ничего не утаив и не прибавив. Евмен Иванович долго шел молча, раздумывая. Мне даже обидно стало, что моя весть его не обрадовала. Наконец он произнес: - Молчи, никому ни слова об этом. В тот же день Евмен Иванович куда-то послал Алёну, а поздним вечером позвал меня в хату. Окна были занавешены. На столе горела керосиновая лампа. В углу сидел уже знакомый мне полувоенный, одетый в крестьянскую рубашку и поношенный серый пиджак, отпущенные усы закруглились и свисали книзу, густой черный чуб начал седеть, суровые кустистые брови торчали стрельчато вверх и удивляли своим несоответствием тёплому взгляду темно-карих глаз. Кроме него и меня с Евменом Ивановичем, никого в хате не было. На этот раз караулить пошла тётя Мария, оставив решать важные вопросы одних мужчин. - Ну, расскажи, сынок, обо всем подробно Андрею Степановичу, каких партизан ты видел и что слышал от них,- предложил мне Евмен Иванович. Пришлось во второй раз пересказывать, как было. Андрей Степанович цеплялся за каждое слово, просил повторить или поточнее передать сказанное теми, вышедшими из леса. Особенно ухватился за их отчества - Пантелеевич, Тимофеевич, настаивал обрисовать, во что они одеты, как выглядят, какого примерно роста и возраста. Потом поднялся, зашагал по хате, заговорил, как бы подводя итог: - Он, Колотун, со своей шайкой. Нет никакого сомнения. Сын Пантелея Колотуна, отпетый преступник-рецидивист. Помню, гонялись за ним в конце двадцатых, обезвредили и посадили в тридцать втором. Действовал не в нашем, а в соседних районах Киевщины и Кировоградщины. Я сидел, ошарашенный услышанным. Так вот с кем я встретился! Не с тем ли бандитом, в схватке с которым пострадал мой отец, не от его ли ножевых ран рубцы на отцовском теле? Вот и знай, как себя с кем повести, кому что сказать. Не зря предупреждал меня Евмен Иванович ни с кем не вступать в разговоры, а я, глупый, не послушался его, проверил первым встречным и, наверное, навредил нашему делу. Прислушался, о чем размышлял вслух Андрей Степанович. - Конечно, Колотун и его сообщники обязательно действуют с ведома оккупационных властей. Их планы - уничтожение советского подполья. Это наверняка. Значит, чем быстрее мы обезвредим их, тем лучше, тем меньше пострадает наших людей. С одной стороны, хорошо, отлично даже, что мы напали на их след. Ведь я ломал голову и не мог сообразить, кто такие приходят по ночам в села и под видом партизан обирают, по сути грабят мирных жителей. Делают это, конечно, с провокационной целью - вызвать вражду, недовольство местного населения к партизанам. Но, с другой стороны, они тоже ухватились за ниточку, и кто знает, чем это кончится, не понесем ли мы потери. - Он посмотрел на Евмена Ивановича многозначительно и вопрошающе. - Как ты думаешь? - Думаю, что да. Начнут с нас. - Вот-вот, с Николы, с тебя начнут. Но мы, как говорится, не лыком шиты. Завтра же ты заявишь в комендатуру о появлении в лесу неизвестных вооруженных людей. Встретимся с ними в понедельник. И лучше всего на Землянках. Если что, есть где укрыться. Не думаю, что они устроят засаду на нас. Они, полагаю, начнут сначала заигрывать с лесником, предстанут перед ним как подлинные партизаны, ведь он должен поверить и довериться им - в том, что он дышит советским духом, они не сомневаются. Если на встречу придут все четверо - берем сразу, если придет один из них - поволыним, пока не выманим всех. Вот что, Никола, - обратился Андрей Степанович ко мне, - ты хорошо услужил нам, будь и в дальнейшем нашим помощником. Значит, иди к церкви, как и договорились. Тому, кто пойдет к тебе, скажи: "Дядя Евмен будет ждать вас на Землянках завтра в семь вечера". Все. Больше ни слова. Сказал и уходи. Покончив с одним вопросом, перешли ко второму: причина появления немецкого начальства в Крыселецком лесничестве. Евмен Иванович был на встрече с представителями военизированного ведомства, занимающегося заготовками и разработками древесины. Их очень привлекает наш лес, но нет подъездных путей, нет узкоколейки, грунтовые дороги такие, что о транспортировке бревен даже говорить не приходится. Им доказывали, что холодноярское урочище вообще не подлежит вырубке, оно охранялось государством как национальное достояние, как исторический заповедник. Одно упоминание об этом привело шефа ведомства в ярость: к черту ваши заповедники! Германии нужен лес! Он спросил, сколько отсюда километров до ближней станции, ему ответили: до узловой - сорок пять, до промежуточной - восемнадцать. Не исключена возможность, что с будущей весны начнут прокладывать сюда железнодорожную ветку. - Что же, построят - она и нам пригодится, - сказал Андрей Степанович. 2 Что только творится возле церкви по воскресеньям! Идут сюда старухи и дети, здоровые и калеки, празднично одетые и оборванцы. Между двумя церквами, кирпичной и деревянной, большая площадь, от нее разбегаются улочки и переулки в ряды длинных строений с маленькими оконцами и узенькими проходами. Оттуда выходят и, склонив головы, молча шествуют женские фигуры в черном одеянии. Все, все – к церкви, на утреннее богослужение. Из ее таинственной глубины возникают звуки неразборчивой речи, вырываются наружу через головы тех, кто толпятся у входа. На какое-то время меня увлекли эти звуки и чуть было не затолкали вовнутрь церкви, я еле выбрался из толпы, отошёл в сторону, зашагал вдоль церковной стены туда и обратно. Откуда он появился, я не заметил. Он вырос передо мной мгновенно, как призрак, уставился в меня, и я остолбенел: Колотун! Если Андрей Степанович узнал его по моему описанию, так это точно он: цепкий взгляд серых, глубоко вдавленных глаз, скуластое, продолговатое лицо, острый нос и тонкие губы, нижнюю он с правого края прикусывает, видимо, от нервного напряжения и нелегко дающейся выдержки. Одно сознание того, что перед тобой отпетый преступник, приводит в оцепенение, но мне нельзя выдавать себя, я должен хоть чуточку обрадоваться его появлению и таинственно сообщить важную новость: «Дядя Евмен будет ждать вас в Землянках завтра в семь вечера». Я делаю попытку улыбнуться, выдерживаю его взгляд и произношу заученную фразу. Поворачиваюсь и хочу уйти, но Колотунова рука ложится на мою голову и поворачивает к себе, словно игрушку. Смотрит мне в глаза и спрашивает: - Сам придет? - А с кем? - Никому не сказал больше? Никто не приходил? - Нет, ей-богу, никто. - А где твоё честное пионерское? - Так это же я так, как все, по привычке. - Ну, смотри мне… - И он отпустил меня, не досказав, к чему относится его угроза, а я не стал дожидаться, что он скажет ещё, повернулся и быстрее ушёл, не оглядываясь. Когда же оглянулся за воротами, Колотуна возле церкви не было. Больше не видел его. Как потом рассказывал Евмен Иванович, Колотун был хитер, на первую встречу пришёл один и от лесника ничего особенного не услышал: живёт, работает, никто не трогает его, и он никому не мешает, новая власть благоволит к нему, корову не отобрала, земли у него – гектар, если не больше, жить можно. А что касается тех, кто чем-то не доволен или, быть может, оставлен в подполье, так кто же их знает, разве на лбу человека написано, кто он. Лес принимает всех – и зверей, и людей, ведь не поставишь стражу, не запретишь входить сюда и выжить отсюда, кому не положено; возможно, кроме него и его товарищей, ещё кто-то здесь есть. Но откуда он знает, кто они такие, хотя бы и ты, пришедший сюда со своими товарищами, - не проверял тебя, да не каждому документу сейчас и поверишь, не то что слову. Колотуну пришлось изворотливо доказывать, что он из партизанского отряда, попавшего в облаву и принявшего неравный бой, многие из его товарищей погибли, а ему с небольшой группой удалось выбраться из окружения, уйти от преследования и укрыться в Холодноярском лесу. Неужели здесь никого нет из оставленных коммунистов? Ну, если не коммунистов, то хотя бы сочувствующих им. Не верится, что нет. И тогда Евмен Иванович забросил удочку: приходил, мол, к нему один человек из окруженцев, вооруженных людей. Но это было до встречи с ним - как его, Пантелеевич? - ну вот. Можно будет свести его с этим человеком. И началась игра. Каждый раз, когда Колотун приходил один, Евмен Иванович выходил к нему тоже без того загадочного окруженца, который просил передать и так далее. Находил разные предлоги: то не всем известным его товарищам сообщил, то хочет знать, какими силами располагает он, неизвестный ему Пантелеевич, то предлагал объединить силы и создать новый партизанский отряд. Наконец договорились о встрече двух групп. Колотун пришёл с тремя, двух поставил у дома, сам с телохранителем зашёл в середину служебного помещения на тех же Землянках. К ним, двоим, вошла группа из шести человек во главе с Андреем Степановичем. Сели за стол, начали переговоры. Схватка была мгновенной. Одновременно хлопнуло два выстрела во дворе, и сразу же навалились на этих двух, Колотуна и его телохранителя, скрутили и связали их. Тогда только Колотун узнал бывшего чекиста и вспомнил предыдущую встречу с ним. С бандитами расправились тут же, в лесу. Никто из близких и тех, кто санкционировал их «партизанскую» деятельность, так и не узнал, куда они исчезли. Евмена Ивановича вызывали, допрашивали, никаких улик против него не было: он же сигнализировал о появлении в лесу неизвестных, одного из них сам видел, тот к нему приставал - мол, держи с ним связь, доноси обо всем, помоги встретиться с подпольщиками, а где они? Никаких подпольщиков не нашли и, наверное, перешли туда, откуда прибыли, в Чёрный лес. В Холодноярском теперь спокойно. Как выразился однажды Андрей Степанович, Колотуна погубила самонадеянность. Он, стало быть, не докладывал своему начальству о ходе переговоров с лесником, хотел довести сразу о крупном успехе и получить должное: за каждого выданного партизана и подпольщика тысячу марок вознаграждения. 3 Тем временем неожиданно наступила зама. Ложились спать - было темным-темно, проснулись все вокруг белое. Пушистый, мягкий снег лёг ровным, везде одинаковым слоем. Мы с Евменом Ивановичем с утра хорошо потрудились, расчищая дорожки к сараю и колодцу, набросали сугробы вдоль прорубленных стенок мраморной белизны и, отдыхая, радовались белому дню, обильному снегопаду, лёгком морозцу и ещё какому-то необъяснимому предчувствию, овладевшему нами. ...К вечеру того же дня на противоположном склоне оврага показалась движущаяся чёрная точка. Я заметил её издалека, наблюдал за нею, пока она скрылась из глаз, потом, вырастая, появилась у самой лесной опушки. Фигура в пиджаке, в шапке-ушанке, а сапогах и на лыжах остановилась, осмотрелась и направилась к нашему двору. - Ну ж до вас и далэ-э-ко! Услышав знакомый выговор, я бросился навстречу лыжнику с радостным взглядом: - Василь! Из хаты вышли Евмен Иванович и Алена, встретили гостя и пригласили зайти - в этой семье были рады каждому доброму человеку. - Как ты меня нашел? - никак не мог я этого понять и в который раз спрашивал Василия, не дав ему отдышаться. - Хе! Думаешь, если забрался в такую глушь, так никто и не найдет лагерного беглеца, - распекал меня Василь и тянул время, не удовлетворив мое любопытство. - Ты знаешь, где мы живем, мог бы первым навестить меня и моих родителей. Мать почти каждый день вспоминает: где же наш Коленька? А он вот где прижился. Посадили гостя за стол, поужинали, потом только Василь, встречая взгляды хозяина и косясь меня, спросил: - Можно говорить при всех? - Можно, - подтвердил Евмен Иванович. - Тогда всем вам привет от Ивана Петровича. Работает он в строительной фирме "Руш", встретил там верных товарищей. Так что о нем не беспокойтесь. Он очень хотел видеть кое-кого, - посмотрел на Алену, потом на меня. - К сожалению, ему не разрешают отлучаться от дела. Послал меня. Начерченную схему пути запомнил и прошёл, ни у кого не спрашивая дорогу. Могу быть разведчиком и провожатым, а? - Можешь, можешь, молодчина! – похвалил Евмен Иванович. – Спасибо за приветы. Ивану Петровичу скажешь, что у нас все благополучно, спокойно. Мне так и хотелось рассказать Василю о Колотуне, о разоблаченных и обезвреженных провокаторах, но раз Евмен Иванович не нашел нужным сказать об этом, значит, и мне надо прикусить язык, поучиться выдержке у Василя. - Принес вам важные известия, - продолжал Василь. – Фашисты остановлены под Москвой и разбиты, Красная Армия перешла в наступление. Я подпрыгнул, крикнул «ура», вложив в этот возглас всё, что накопилось у меня за день. Ведь вот как бывает, я же предчувствовал эту победу, радовался ей. - Откуда это известно тебе? – спросил Евмен Иванович. - Сам принимал сводку от Советского информбюро. А ещё раньше слушал речь товарища Сталина на октябрьском параде в Москве на Красной площади. - У тебя есть радиоприемник? - Сам сделал. Вот он видел, - кивнул на меня. – Только из сарая перенес его на чердак. - Ты ещё и мастер на все руки, - порадовался Евмен Иванович, помолчал и добавил: - Будь осторожным, сынок, не доверяйся всем. - Не всем… Я же о вас наслушался. Вам я могу… Василь подробно перечислял, какие трофеи захвачены, в какие населенные пункты вступили наши освободители, на сколько километров отогнаны гитлеровские войска. И как у него вмещалось в голове столько цифр и названий! Я переписал на листке из школьной тетради все, что продиктовал мне Василь; позавидовал его памяти, сообразительности, умению мастерить и возможности слушать Москву. Спать нас положили вместе на теплой печке, и мы нашептались о разных житейских мелочах, о кое-каких секретах, например, о том, что Иван Петрович влюблен в Алену, об этом Василь догадался сразу, как только тот заговорил о ней, и она, услышав имя Ивана Петровича, вся изнутри засветилась, глаза заблестели –– тоже, наверное, любит. Вот и поженятся, когда фашиста прогоним. Мы так и выразились –– прогоним, потому что причисляли себя к участникам борьбы против оккупантов, имели право так себя называть, ибо знали: за то, что уже сделал каждый из нас, враги могли нас повесить или расстрелять. А впереди были захватывающие дела: время от времени я буду приходить в Яблуновку за сводками –– они нужны сейчас, как воздух, как хлеб, даже нужнее хлеба, потому что можно кое-как прожить на картошке, крупе, кукурузной мамалыге, а без сведений о событиях на фронтах великой народной войны жизнь немыслима. Недаром гитлеровцы запрещают населению слушать радио, за хранение приемников –– казнь, за распространение военных сообщений –– расстрел. Но никакие угрозы не страшны, люди объединяются в подпольные группы, вот и деповские рабочие организовались и действуют: нашли способ выводить паровозы из строя, изготовляют мины замедленного действия, чтобы подрывать вражеские эшелоны в пути следования. У него, Василя, припрятано несколько брусков тола, есть даже бикфордов шнур, детонатор –– такие вещи, о которых я и не слыхал. С поля боя во время отступления наших войск Василь натаскал винтовок, гранат, патронов, припрятал их и ждет команды выходить в лес. Отец и мать знают, конечно, об этом, дрожат за него. Настроение Василя передалось мне, и мы тут же поклялись в борьбе с оккупантами быть неразлучными товарищами. Мы так и уснули, сцепив и не разъединив рук. Утром, позавтракав и взяв кое-что перекусить в дороге, Василь стал на лыжи и уплыл в белую мглистую даль. |