Цно. Предисловие. Печененко Николай Фомич (19301987)
 Скачать 153.8 Kb.
|
|
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1 Лидия Андреевна привела шестиклассников, они притихли, зайдя в гостиную, расселились кто где -на диване, стульях: мальчишки, пожав ноги, расположились на полу у самой двери. - О чём вам рассказывать? - спросил их. - О самом интересном. - Что больше всего запомнилось. - Хорошо, я расскажу вас о последнем партизанском бое с гитлеровцами в Холодноярском лесу. Было это в январе сорок четвертого. Я лежал в землянке санчасти после пыток в гестаповских застенках. Утром с разных сторон раздались отдалённые орудийные выстрелы и недалёкие взрывы. Снаряды ложились всё ближе и ближе к партизанскому лагерю, даже мне, лежащему в землянке, слышалось их завывание, и после каждого очередного взрыва стены и потолок вздрагивали, осыпались, земля падала за ворот рубашки, на постель, на остриженную голову. Смолкли орудия, и лес наполнился гулом и ревом бронемашин, мотоциклов, танков. То в одном, то в другом месте вспыхивала автоматная или винтовочная перестрелка, несколько раз отзывался спаренный пулемёт, снятый раньше с подбитого и захваченного немецкого самолета. Я лежал, прислушивался к звукам и определял местонахождение партизан и врагов. Гитлеровцы, по-видимому, окружили отряд. Меня пронимала тревога: а что, если партизаны не устоят и немцы прорвутся в расположение лагеря? Здесь женщины, дети, медперсонал, хозяйственные работники. Они беззащитны, не вооружены, за исключением главврача, политрука хозроты и ещё кое-кого. Взгляд мой остановился на карабине и патронташе, висевших на стене у самого потолка. Это было моё оружие, принесённое старшиной разведроты по распоряжению Царёва - мол, выздоравливай и вступай в строй, ты признанный войн. Но в том-то и дело, что встать и дотянуться до карабина я не имел никакой возможности, ноги не подчинялись мне, все тело словно закостенело. Главный врач ободрял меня, говорил, что нужна длительная госпитализация, а она возможна только при соединении с частями Советской Армии. Наши войска уже форсировали Днепр, вышли на Тясмин, и вот тут-то фашисты почувствовали, что за спиной у них сильный кулак и что его надо уничтожить, пока он первым не нанес удар с тыла. Немецкое командование бросило на лес фронтовые подразделения для полного уничтожения партизанского отряда в Холодном яру. Завязался бой. Я весь напрягся, прислушиваясь к перестрелке, и, когда заглянула в землянку медсестра и испуганно крикнула: «Они прорвались в хозроту!», — со мной случилось что-то невероятное. Я изо всех сил рванулся, услышал хруст в позвонке, от острой боли поплыли жёлтые круги в глазах, голова закружилась, но я устоял. Сам не верил, что стою и не падаю, сделал шаг, второй, от радости или от боли из глаз покатились крупные слёзы, потом я вспомнил о том, ради чего поднялся. Сорвал со стены карабин и ремень с патронами, прилег у входа. Белый свет от снега резанул по глазам, я зажмурился. Открыв тяжелые веки, увидел: по склону сугроба скатился и бежит прямо на меня гитлеровец, в маскхалате, с автоматом наперевес. Я загнал патрон в патронник, чуть прицелился. Карабин дернулся в руках, прогрохотал выстрел. Гитлеровец, будто споткнувшись, остановился, взмахнул руками и повалился в снег. За ним — второй, третий... Они откуда-то выскакивали, попадали на мой прицел, и я машинально стрелял, заряжал и стрелял снова... Потом я услышал гул мотора и лязг гусениц. По проезжей дороге к санчасти пробирался танк, уже видны были его башня и орудийный ствол. Кто-то метнулся с бугра вниз, пополз навстречу ревущему чудовищу. Метнул гранату. Грохнул взрыв. Танк завертелся на месте, ствол уткнулся в крутой склон, неподвижное теперь железное тело загородило проезд. Открылся люк, из танка вылезло трое, пустились наутек, но их тут же под бугром настигли наши пули. В расположении первой и второй роты раздалось «ура», его подхватили в третьей, четвертой, пятой, и лес содрогнулся от мощного крика, удесятеренного эхом. Словно по чьей-то команде все партизаны поднялись и бросились в атаку. Меня подхватило неудержимой силой и понесло, я пробежал мимо вражеских трупов, устремил взгляд на мелькающие спины убегающих. То слева, то справа кто-то стрелял, и я, не прицеливаясь, тоже разряжал карабин в удаляющиеся точки. То ли сгущались вечерние сумерки, то ли у меня чернело в глазах — я перестал различать фигуры, но продолжал бежать и кричать «ура!». На опушке леса перед знакомым полем залегли и долго лежали, всматриваясь в черно-белую мглу. Связной принес приказ отходить к лагерю, а на полпути нас повернули в сторону монастыря, где за высокими земляными валами уже держали оборону передислоцированные роты. Со всех концов стекались к монастырю люди из окрестных сел, укрывшиеся в лесу от отступающих и рассвирепевших завоевателей. Гитлеровцы побывали и здесь, на монастырском подворье, всю свою злость выместили на беззащитных стариках, женщинах, детях — загнали их в деревенскую церковь и подожгли. Груды пепла еще дымились, горели костры, по небу плыли черные тучи, в их просветах показывалась полная луна, бледно освещая вповалку лежащих партизан, уставших от дневного боя. В полночь все роты построились и тремя колоннами двинулись к линии фронта сквозь расступившийся людской коридор, который потом сомкнулся, и через небольшой интервал толпа устремилась вслед за партизанами. В моем ощущении словно и не было перерыва от атаки до наступления на передовые вражеские позиции. Почувствовав что-то неладное за своей спиной, гитлеровцы присмотрелись и увидели наступающие цепи, открыли пулеметный, автоматный и ружейный огонь, но поздно: выдвинутые вперед гранатометчики мгновенно накрыли и подавили их огневые точки. И в это время грохнуло многоголосое «ура» на пятикилометровом участке фронта. Кричали все наступающие партизаны, а также идущие сзади местные жители. Волна несла меня в этой массе, и я не успел заметить, когда и как очутился в траншее, хотел вылезти из неё и бежать дальше, но меня придержали: постой, погоди, парень, дальше речка, за речкой — наши. Вон, смотри, уже присвечивают нам ракетами. От радости я прокричал что-то и выстрелил в гулкое морозное небо. Слева и справа взметнулись языки пламени, я даже не сообразил, что это такое, но услышал знакомый голос: — Лубенцы, Медведовку подожгли, гады! Голос принадлежал Ивану Петровичу, я увидел его в черной бурке, накинутой на плечи и завязанной на подбородке. Он шел по траншее, присматриваясь к каждому, кого-то искал. Но никто не обращал на него внимания, все всматривались в белый берег, куда устремилась масса людей. В освещенном заревом движущемся потоке неразличимы отдельные фигуры, неслышны голоса, только трещат камыши, трескается лед от непосильного груза и, кажется, тяжело дышит река. Где-то впереди оживляется гомон, раздаются возгласы — там уже наш берег. Даже не верится. Наш берег! Как далеко был он от меня, от всех нас, и вот сейчас так близко! Иван Петрович пристальнее всматривается в меня и не удерживается от вскрика: — Колька, ты это?! — А кто же... Конечно, я. Понимаю его недоумение. Ведь мы не виделись со вчерашнего дня, я был безнадежно прикован к постели, а вот сейчас на ногах, да еще с оружием в руках. Правда, меня трудно узнать. На мне был ватник, не знаю чей, надетый впопыхах во время преследований гитлеровцев, потому что бежал я раздетый, совсем не чувствуя холода. Кто-то насунул на мою голову шапку-ушанку, кто-то накинул на меня плащ-палатку, завязав наскоро, и она, развеваясь на ветру, шуршала, отбрасывала на снег длинную тень и тем самым поднимала меня в собственных глазах. — Что случилось? Как ты встал на ноги? — спрашивал Иван Петрович. — Сам не понимаю, — отвечаю политруку, — Фашисты ворвались в хозроту, бежали в санчасть, вот я и вскочил, и спасибо, что карабин под рукой был. — Так это ты их там... Ну герой! Крепись! Будем держаться здесь, пока не переправится на тот берег местное население. Санчасть уже переправили. Думал, что и ты там... Ну, будь! Он пошел по траншее дальше, а я остался с четвертой ротой, гордый тем, что со мной обращаются как со взрослым. Четвертая и пятая роты Тясмин перешли последними перед рассветом. Брели по крошеву снега и льда, проваливались по пояс. У самого берега, на незамерзающей быстрине, один за другим перелезали по шатким бревнам – саперы не успели сколотить мост, солдаты протягивали друг другу руки и вытаскивали на сушу, обнимаясь и обмениваясь приветствиями. Откуда-то, из-за оставленного нами леса, ударили дальнобойные орудия, выстрелов почти не слышно было, но по завыванию снарядов определяли, где и когда произойдет взрыв – падали и прижимались к земле. Брызги огня вспыхивали то слева, то справа, то впереди, то сзади, взрывы оглушали нас, но мы поднимались и снова бежали, пока не почувствовали себя в безопасности. Ответили огнем наши батареи, и вражеские умолкли. Мы вошли в село, заходили по несколько человек в первую попавшую хату, ложились на пол и засыпали мертвым сном. Я проснулся под вечер, проспав целый день. Узнал от хозяйки, пожилой женщины, что партизанские командиры ходили по хатам, будили, кого им нужно было, многие переправились обратно на правый берег и вместе с войсками пошли в наступление. В сельской школе помещался наш штаб, и там подтвердили, что три заново сформированные роты вошли в зону прорыва и повели наступление на Смелу. Оставшимся партизанам выдадут справки о пребывании в отряде и направят кого куда: военнообязанных в городские и районные военкоматы, стариков, инвалидов и малолетних – домой. Краем уха услышал, что меня определят в детский дом до выяснения, жив ли кто из моих родителей. Я поискал Ивана Петровича, но его нигде не было, в штабе сказали – он с теми, кто наступает. 2 Нет, мне не хотелось попадать в детский дом тогда, когда мне доверили боевое оружие. К тому же, как я мог куда-то уехать, не увидевшись и не попрощавшись с Иваном Петровичем, лесником, Аленой. А еще мне жаль было шинель и кубанки, оставленных в лесной землянке. Никому ничего не сказав, я углубился в сосновый бор, вышел на то место, где переправились на рассвете и где уже охранялся военными спешно сооруженный мост. Я не показывался на глаза часовым, тихо и незаметно ушел в сторону, в изгиб речки. Она оказалась почти скованной льдом, с полыньями, но я прополз между ними, поднялся в камышах, добрался до правого берега без всяких препятствий. От знакомой траншеи взял правее оврага, по которому пробирались к передовой. Мне показалось, что по снежному полю быстрее выйду к опушке, где мы залегали, выгнав из лесу гитлеровцев, дойду к лагерю, а оттуда и к лесниковому дому найду дорогу. Поначалу идти было легко, северо-восточный ветер подгонял в спину, и я, долго пролежавший без движения, сейчас наслаждался ходьбой, выбирал места, где снега меньше и где тверже наст. Но чем дальше, тем шагать становилось труднее. Впереди ничего не видно, сплошная мгла, небо пасмурное, холодное. Равнина кончилась, пошли буераки, овраги, и я не мог сообразить, почему они здесь, ведь уже должен быть лес. Подниматься по склонам оврагов у меня не хватало сил, я двигался, словно по лабиринту, не находя выхода из глубоких и разветвленных ущелий. Оказывается, я совсем не знал местности, хотя исходил вокруг леса довольно много, и вот наверняка заблудился. Шел, останавливался, прислушивался. Ночь была на удивление тихой, настороженной. Овраг вывел меня к железнодорожной насыпи, только здесь я отчетливо услышал чужую речь и остановился. Вот как по-глупому можно попасть в руки немцев. Куда это меня занесло? Железная дорога южнее леса, он остался в стороне и далеко позади. Осторожно попятился, хотел побыстрее унести ноги, но они не послушались, и я, как подкошенный, опустился на снег. Надо ползти, сколько хватит сил, подальше от насыпи. Я полз и чувствовал, как у меня коченеют руки, замерзает все тело. Справа, за крутым склоном, что-то чернело. Пополз в том направлении и с трудом добрался до спасительной скирды соломы. Зарылся в нее, согрелся, уснул. И приснилось мне: уже высоко поднялось солнце, Иван Петрович будит меня — мол, поднимайся, хватит тебе вылеживаться. Не дождавшись моего пробуждения, он уходит, и я кричу: «Иван, не оставляй меня, возьми с собой!» Он возвращается и снова склоняется надо мной. Хочу приподнять веки, присмотреться и убедиться, что слух и зрение меня не обманывают, но солнце слепит... В самом деле ясно слышу человеческий голос и не могу разобрать, чей он. Открываю и отвожу глаза от яркого луча карманного фонарика, но назойливый пучок света неотступно преследует, и я закрываюсь от него рукой. — Кто ты? Ты что здесь делаешь? — слышу русскую речь. Поднимаю голову и обрадованно кричу: — Свой я! Разве не видите? Свой! Чья-то холодная ладонь закрывает мне рот, кто-то полушепотом произносит: — Тихо. Немцы близко. — Он вооружен, товарищ сержант, — слышится другой голос, и я различаю несколько фигур в белых маскхалатах, с автоматами, а на снегу — вытянутого, со связанными за спиной руками здоровенного фашиста. — Оружие сдать, — приказывает сержант, я нисколько не сопротивляюсь и отдаю ему карабин, он протягивает его стоящему рядом бойцу. — Поднимайся и следуй за нами. И вот я иду с группой разведчиков, они возвращаются с задания, ведут «языка». Идут молча, посматривают на меня, кивком головы подбадривают — иди, мол, живее, скоро рассветать начнет. Сержант не отстает от меня, поддерживает под руку, когда спускаемся по крутому склону в овраг, и там уже, видимо, в безопасности объясняет мне: — Ты звал Ивана, и я услышал. Я тоже Иван, Иван Приходько. Сынок у меня такой, как ты. Слышу окрик часового, ответ сержанта. Мы вваливаемся в траншею, ходами сообщения попадаем в просторную землянку, освещенную неярким светом. Сержант докладывает о выполнении задания какому-то командиру с орденами и медалями на гимнастерке, с погонами, на которых по две небольших звездочки, Он распорядился, кому и куда доставить пленного «языка», остановил взгляд на мне. - А это что за гвардеец такой? Сержант не успел ответить. В землянку вошли двое в командирских шинелях и папахах, и тот, что принимал доклад от сержанта, стал на вытяжку, скомандовал «смирно» и отчеканил: - Товарищ полковник! Отделение разведки… - Вольно. Спасибо за отличную службу, товарищи! - Служим Советскому Союзу! – дружно ответили разведчики. Один из вошедших снял папаху и сел за стол. Другой, пониже ростом, окинул беглым взглядом землянку и остановил взгляд на мне. Светло-голубые глаза его сочувственно и добродушно смотрели, не мигая, на меня. Я не выдержал взгляда, сделал вид, что внимательно слушаю командира отделения разведки, а сержант, заметив интерес полковника к моей особе, начал рассказывать, каким образом я оказался здесь. Добродушный полковник, выслушав сержанта, глубоко вздохнул и сказал: - Сколько их, таких обездоленных, скитается по дорогам войны! Вы его накормили? - Никак нет, товарищ полковник. Только что привели. Тот, что сидел, поднялся, приказал сержанту прибыть с донесением на КП и, ни к кому не обращаясь, спросил: - Откуда мальчонка? Другой полковник что-то тихо сказал первому, тот кивком головы дал понять, что ему всё ясно, приказал: - Обмыть, накормить и переодеть. - Есть, товарищ полковник! – ответил тот и вышел вслед за высоким начальством. Полковники ушли, и все разведчики окружили меня, засыпали вопросами: - Откуда ты? - Зачем оказался на линии огня? - Как тебя звать? Пока я пересказывал, откуда я, что со мной было, командир взвода, лейтенант, вызвал старшину и передал ему приказ командира полка. Старшина, озабоченно почесав затылок, проворчал: - Во что же его переодеть? - Давай пару обмундирования, старшина, я сейчас быстро подгоню по мальчишке, и будет у нас ещё один разведчик, - сказал усатый солдат. - Что касается разведчика, то вряд ли. Приказано привести в порядок и направить в тыл, - ответил командир взвода. - Не поеду я в тыл, - решительно заявил я. – Всё равно убегу. - Вот это по-гвардейски! – дружно поддержали меня бойцы. – А ну-ка, гвардеец, пошли баниться, – сказал старшина и повел меня в приспособленную для бани землянку с баком нагретой воды, тазиками, мочалками и даже березовыми вениками. Дежурный, пожилой солдат, раздел меня догола, принялся мылить и мыть мне сначала голову, с которой стекала черная от грязи вода, затем тереть меня мочалкой. Хорошо вымыв, вынес и поставил меня в предбаннике чистого, как новая копейка. – Это тебе, гвардеец, – улыбаясь, промолвил старшина, что-то вынимая из вещевого мешка. Я так и не узнал, где и как старшина достал обмундирование, словно на меня шитое. Обошлись без подгонки. Шинель была немного длинновата, но решили не укорачивать, оставить на вырост. Сапоги тоже пришлись не по ноге, но я намотал побольше портянок, и старшина даже удивился: – Смотри ты, сам ростом три вершка от горшка, а ноги как у взрослого. – Он надавил поверх сапога на мой палец, как бы убеждаясь, что нога чувствует себя уверенно в обуви. В землянке, откуда меня увел старшина и куда снова привел, разведчики поздравили меня с легким паром, кто-то подшутил, что меня будто подменили. Действительно, я сам себя не узнал, осмотревшись в висевший на стене осколок зеркала: раскраснелся, словно кто подрумянил бледноватые щеки, шею туго обхватывал воротник гимнастерки с белым подворотничком, на плечах лежали погоны с эмблемой, изображающей пушки. Потом я аппетитно уплетал свиную тушенку с ломтем ржаного хлеба. Наевшись досыта, выпил кружку горячего и сладкого чая. Лейтенант вызвал сержанта Приходько и предложил мне идти за ним. Я догадался, что предстоит встреча с высоким командованием. Спустившись в блиндаж и увидев за столом двух знакомых полковников, я подошел к ним по-свойски, не поприветствовал по форме. – Ты куда вошел? – строго спросил меня полковник повыше. – К вам, – ответил я, не моргнув глазом. – Вижу. – Извините, товарищ полковник, – пришел на помощь Приходько. – Не успел его проинструктировать. Только помыли, переодели и накормили. – Ну ладно. Вот что, товарищ сержант. Выделите одного из своих разведчиков и отправьте мальчугана в тыл, в Кировоград. Ему нужно в школу ходить, а не смотреть смерти в глаза. – Слушаю, товарищ полковник. – Сидел бы дома на теплой печке, а ты лезешь под пули, – говорил ко мне полковник, но я не слушал его, от обиды непрошеный комок сдавил горло, хотелось выскочить из блиндажа и бежать куда глаза глядят. – Через час бой, пойдем в наступление, – слышу обрывки фраз. – А здесь еще с детским садом возись. Что, надоело возле мамы, решил побродяжничать? Романтика детская так, что ли? – Я не знаю, где моя мама. Из лесу я, из партизанского отряда, — еле выдавливаю из себя слова. — Может быть, из того, что соединился с нашими соседями? – оживленно спросил второй полковник. — Из того самого. Отправьте меня к моему командованию. — Но где оно? Должно быть, отряд уже расформировали, а его командование вызвали в Центральный штаб партизанского движения. Там тебя уж точно отправят в детдом. — Все равно в тыл я не поеду. Убегу, так и знайте, — откровенно признался. — А что ты делал в лесу? – спросил добродушный полковник. — В разведку ходил, в диверсии и в бою участвовал. — Вот видите, готовый разведчик, — обрадовался полковник, и озорные огоньки сверкнули в его светло-голубых глазах. – Мне тоже пришлось в свои десять лет остаться без отца и матери. Беспризорничал, бродил по дорогам России и Украины. В Ташкент – город хлебный - ездил. То ли это подействовало на строгого полковника, то ли он сам решил оставить меня, но молча поразмыслив, спросил Приходько: — Как, товарищ сержант, возьмешь шефство над мальчишкой? — Так точно, товарищ полковник! Наши ребята надеются, что он останется при нашем взводе, — одними глазами выражая радость ответил Приходько. — Вот и хорошо. Ставьте бойца на довольство. У меня под ногами заплясала земля, я поблагодарил полковника и опрометью бросился к выходу. — Товарищ боец! Вернитесь обратно! – услыхал голос командира полка. Я понял свою ошибку, остановился, по-строевому подошел к столу, приложил руку к виску и сколько было духу выкрикнул: — Разрешите идти, товарищ полковник? — Вот это другое дело. Идите! – улыбаясь, сказал командир полка. А в землянке разведчики ожидали меня. Пришедший несколькими минутами позже Приходько сообщил: — Останется при взводе. Спасибо полковнику Кузьмину, он заступился. — А кто он? – спросил я. — Начальник артиллерийской разведки армии, — ответили бойцы и опять стали меня расспрашивать. Не особенно хотелось рассказывать о себе, но я не мог отказать любопытным солдатам. Утреннюю тишину вдруг разорвал оглушительный залп артиллерии. — Началось, — сказал кто-то из бойцов, и все выбежали из землянки. Первые минуты я не знал, что делать, но потом последовал примеру солдат, подбежал к первому попавшемуся орудию и принялся подносить снаряды. Так я стал сыном Тридцать второго артиллерийского полка Тринадцатой стрелковой дивизии Пятой гвардейской армии. Подумал, что шестиклассники устали, к тому же им надо готовиться к переводным экзаменам, предстоящему походу по местам боевой славы, и я решил отложить рассказ до следующей встречи. Но не тут-то было. Ребята зашумели, сказали, что не уйдут, пока не дослушают, хотя бы до Дня Победы. — Тогда разрешите мне малость передохнуть, попить водички, — попросил я ребят, и он услужливо побежали к колодцу, принесли кружку со свежей водой. И снова расселись, кто где раньше сидел, примолкли, приготовились слушать. — Вы бы все, что рассказываете, записывали, — вдруг предложила Лидия Андреевна, но, посмотрев на мои безжизненные руки, смутившись, поправилась: — Конечно, с помощью близких, школьников. Ребята, возьмем шефство над Николаем Федоровичем? — Да! — хором ответили шестиклассники. — Первым делом, — продолжила Лидия Андреевна, — походим по тех местах, где встретил войну и где воевал Николай Федорович. Потом запишем всё, что он рассказал и еще расскажет нам. Хорошо? Дети снова ответили хором, и я едва удержался, чтобы не растрогаться и не пустить слезу. |