Экология русского языка. Программах Вымиранием эпистолярной культуры Примитивизацией навыков устного общения и деловых переговоров
 Скачать 39.73 Kb.
|
|
пониманию многих будут просто недоступны. Франция дала пример революций, и этому примеру затем последовали другие, в частности, и в России; но ведь Франция дала и пример закона о сохранении языка — ему, этому примеру, в России, увы, пока не последовали. А ведь это закон об экологии языка. Он чрезвычайно прост и очень похож на элементарные именно природные законы: если хочешь сохраниться, нельзя, чтобы в единицу времени на единице пространства звучало больше чужих слов, чем родных и было больше иноземных букв, чем своих. Пока же, зайдя в любой московский магазин, покупатель вправе требовать переводчика, т.к., несмотря на все постановления, значительная часть упаковок изобилует иностранными надписями и целыми инструкциями. К этому надо добавить рекламные щиты, фильмы, обложки и т.д. Хочу быть понятым правильно: речь не о каком-либо запрете, а о том, что, по слову Парацельса, во всем важна доза, мера. Нормальная доза лекарства лечит, повышенная — может убить. Никто не призывает калоши называть «мокроступами», а фортепиано — «тихогромом», — через это уже прошли. Но явное неуважение к языку и к себе — неуважение себя — когда в речь внедряются иностранные слова, имеющие русские аналоги. По этому поводу в упоминавшемся уже «Слове...» А.И. Солженицын говорит, что «нельзя считать надежду потерянной: например, в послепетровскую, в елизаветинскую пору письменный язык был затоплен обилием немецко-голландских, также безнадобных, заимствований — а со временем они схлынули как пена. Но тогда был здоров, невредим сам стержень нашего живого языка — не как сегодня». В том-то и дело, что тогда был заполонен письменный язык, в то время как стержень живого языка был здоров. Сейчас же ситуация такова, что и письменный язык нивелируется, и живой угнетается. Причин несколько. Кроме перечисленных выше, это — сокращение времени изучения русского языка в учебных заведениях; низкое качество самого преподавания; отрыв в школьной программе русского языка от русской литературы (как будто ничему не научил отрицательный опыт отрыва литературы от истории, когда были расформированы историко-филологические факультеты и в результате историки не знали, какие произведения были созданы в период Отечественной войны 1812 года, а филологи путались в исторических событиях, случившихся на протяжение жизни Пушкина). Еще десять-пятнадцать лет назад работала воспитательно-образовательная схема «семья и школа». В наше время последовательность должна быть обратная — «школа и семья», т.к., во-первых, в школе ученик проводит намного больше времени, чем дома, и, во-вторых, социально-экономические условия таковы, что взрослые члены семьи, занятые добыванием средств (не секрет, что половина населения работает дополнительно по совместительству или сразу в нескольких фирмах) не в состоянии уделить ученику кроме бытового внимания еще и внимание образовательное, культурное, досуговое. А в то же самое время основная информация, потребляемая ребенком от рождения до 8 лет, — языковая, то есть самая сложная: не о названии вещей и явлений, а о соотношении вещи и ее имени. Нами сейчас забыта простая истина: язык не только определяет явление или помогает узнать информацию; ОН САМ есть информация. Поэтому небывалая потеря лексических запасов сейчас, в конце ХХ века — одновременно и потеря информационных кодов. Словарь-справочник по социологии и политологии дает следующее определение: «Язык — важнейшее средство человеческого общения, неразрывно связанное с мышлением и представляющее собой хранилище духовных ценностей и систему коммуникации, осуществляемой с помощью звуков и символов...» (3). Не стану прибегать к расширительному толкованию, но непременно надо обратить внимание на то, что имеет непосредственное отношение к предмету разговора: во-первых, что язык неразрывно связан с мышлением (следовательно, изменения в языке — суть и изменения в мышлении!); и, во-вторых, язык - хранилище духовных ценностей. Не способ передачи, заметим, а — хранилище. Иной вопрос — каким образом и что именно хранится в закромах языка и вообще — в языковом пространстве. Один лишь лексико-семантический анализ речи как метод изучения языковой личности уже доказывает, что существует языковое сознание. (4). Интересно, исторически доказательно пишет о конкретных примерах его существования и член-корреспондент РАН, ученый секретарь Отделения языка и литературы РАН Ю.Л. Воротников (в статье "Более лучше, более веселее")... Иногда это сознание не выражено в конкретных материальных формах, иногда же оно явлено, как своеобразный памятник мысли, пусть и не всегда адекватно воспринимаемый. Например, всем носителям языка известно четверостишие про божью коровку и обращенное к ней пожелание принести хлеба, — «черного иль белого, только не горелого». Казалось бы, игровое четверостишие направлено на детскую аудиторию с целью забавы. Но много ли известно бесполезных забав в языке вообще? Мало. Многие ли «забавы» выдерживают вековые испытания временем, приспосабливаясь к условиям (вдруг появляются в четверостишии слова «котлетки», «конфетки» и т.д.), но не меняя ключевых слов? А в данном случае они, эти слова — «горелый хлеб». Конечно, метафора — для лучшего запоминания детским умом. Почему детским? Потому что полученное в детстве знание хранится всю оставшуюся жизнь. А разве это — про «горелый хлеб» — знание? Это — знание; иное дело, что оно пока не расшифровано — надобности не было. При необходимости метафора «горелый хлеб» будет человеком раскрыта и станет ясно, что речь не о пожаре, а о черной тле, которая нападает на злаковый колос в период молочного созревания зерен; колос со стороны напоминает обуглившийся. Божья коровка имеет способность изгонять тлю. Следовательно, за детским четверостишием крылся вполне взрослый и полезный агрономический рецепт. Главное — понять его? На мой взгляд, главное — сохранить хотя бы до тех пор, когда наступит понимание. А то ведь можем спустя 100 лет стать умными, понимающими, а вот что именно нам расшифровывать из народной и из языковой мудрости — не сохраним, растеряем по пути, потому что на первый взгляд вся эта «языковая рухлядь» не представляет особой ценности. Но, как уже говорилось, иногда проявление языкового сознания может существовать и в еще менее выраженных, менее заметных формах. Например, в форме припева «люли». Почему не «тра-та»? Потому, что засыпает ребенок именно под «люли». Об удивительном успокаивающем воздействии звуков «л» и «и» на организм ученые задумались давно. Кстати, еще в 1883 году академик Потебня (а затем и Ветухов, и Шейн) пришли к выводу, что не только славяне поют «люли», но и в санскрите (Индия) это звучит похоже — «лолати», и в литовском — «лулети». (Подробнее об этом — в «Обычаях и традициях русского народа») (5). А потешек, пестушек, прибауток, колыбельных в детском фольклоре — сотни. У каждого этноса — свои; и «питание» именно таким языком и в таком объеме во многом равноценно обычному питанию, — только с разными целями. Наверное, в данном случае тоже применим один из законов Барри Коммонера — «все связано со всем». Кто знает, может быть, именно звуковая волна, вызываемая сочетанием именно таких звуков в том или ином слове, и есть часть информации на физиологическом, а не на смысловом уровне. Я пишу о том, что подсказывает мне мой писательский, филологический ум; физики и биологи оценят это более профессионально. Вопрос — когда? Живая речь поддерживается письменной. И здесь — еще один вопрос: насколько этот процесс взаимоблагоприятен? Здесь, хотя и с известной долей условности, можно провести сравнение с процессами, происходящими в техносфере, когда продукты новых технологий внедряются в большем количестве, чем биосфера может переработать; в результате — дисбаланс и отравление. Да, язык не может развиваться только по пути круговорота; но и искусственно создавать «отходы» (лексические, стилистические, морфологические) по крайней мере нерачительно — источник может иссякнуть. Одна из причин нивелирования письменного языка кроется в редакторско-издательской сфере. Старая, классическая редакторская школа в России практически разрушена и уничтожена. Современный же редактор, заботясь о «доходчивости» произведения, нередко превращает его в пресный усредненный текст, коих сотни и сотни. Видимо, именно подобное отношение к языку позволило серьезному издательству «Эксмо» выпустить в свет сокращенный вариант знаменитого «Толкового словаря» В.И. Даля (6). Во-первых, в одном томе вместо привычных четырех; во-вторых, с произвольными, ничем не обоснованными выкидками; в-третьих, с полным игнорированием самого принципа расположения слов... Как можно определить, какие слова читателю нужны, а от каких его, читателя, можно избавить (из 200 тысяч слов оставлено всего 20 тысяч, то есть десятая часть!)? С таким же успехом могли бы сократить и таблицу умножения — там ведь тоже есть «резервы»: дублируются 2×5 и 5×2 и т.д. Если мы о резком уходе воды из озера говорим как об экологической катастрофе, разве не вправе так же характеризовать и уход значительного количества слов из океана языка? Связь состояния языка, речи и состояния природы — только на первый взгляд внешняя. На самом же деле она имеет достаточно глубокие причинно-следственные связи. Общество, пренебрегающее языковой культурой, со временем деградирует; следовательно, оно в меньшей степени (даже на уровне понимания информации о происходящем) реагирует на экологическую ситуацию. Иными словами, человек, сужающий свое гуманитарное культурное пространство, в силу уже одного этого, с беспечностью относится и к прочим проявлениям общей культуры, и вообще к ее сохранению, — будь то сохранение ландшафта или чистоты рек. Если такой человек вполне допускает в язык и в свою речь сленг, мат, брань, то отчего же ему не допустить подобного загрязнения окружающей среды и более материальными отходами? Проблема усугубляется очередными разговорами о реформе языка, суть которой не может не вызывать возражений, ибо в данном случае не человека пытаются поднять до уровня владения языком, а наоборот, язык в очередной раз стараются подстроить под существующий сейчас уровень. Чрезвычайно опасная тенденция. Дело не в упразднении «дефиса» и прочих «частностях», хотя и они в языке важны; дело в тенденции, которую можно определить одним словом — «небрежение». Полтора века назад Н.В. Гоголь заметил: «Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок; все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное названье еще драгоценней самой вещи» (7). Сейчас ситуация такова, что вещей уже больше, чем названий. Проблема экологии языка и речи не может быть надуманной хотя бы по той простой причине, что для каждого из нас язык — это часть внешней среды; часть, в значительной мере обеспечивающая и поддерживающая наше существование. В свое время И.М. Сеченов сказал, что в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него. А язык (даже только как звучание, как звуковые колебания) очень активно влияет уже физиологически (смысловое, психологическое влияние — иной разговор). Давно подмечены и обоснованы взаимосвязь именно языка и определенных черт характера носителей этого языка («замкнутые» и «открытые» системы и т.д.). В этом контексте есть смысл еще раз задуматься над библейской информацией о том, что каждому народу язык был дан Богом. И почему-то даже в вавилонские времена народы, наказанные Богом, предпочли разойтись, унося с собою свои наречия, а не изобретать «эсперанто». Иными словами, можно говорить о языке, как о своего рода биологической программе. А если это так, то и нынешняя ухудшающаяся ситуация в языке способна привести к нарушению этой программы. В качестве примера можно привести хотя бы некоторые народы Крайнего Севера, для которых смерть языка оказалась равносильной исчезновению их этнической культуры и, как следствие, исчезновению самих народов как единства. В «Социолингвистике и социологии языка» Н.Б. Вахтин и Е.В. Головко (8) по этому поводу сообщают также о «Красной книге языков народов России» (в первую очередь в связи с языковыми меньшинствами) и о процессах языковой смерти. Подобные же проблемы в виде докладов об экологии языка поднимались и на конференции «Актуальные проблемы филологии», в которой принимали участие ученые из МГУ, МГУП, ИИЯ, РАН, Гетевского центра и др. Ученые-лингвисты давно пришли к выводу, что, если не предпринять определенных мер, русский язык может быть подвержен опасной деформации. Одними из первых обратили на это конкретное внимание члены созданной профессором В.Г. Руделевым в Тамбове в 1975 году лингвистической школы, которая с 1991 года исследует целенаправленно именно вопросы экологии русского языка с целью восстановления его устойчивости. Известно, что учеными этой школы разработаны теории оппозиции и нейтрализации. Иными словами, частью специалистов уровень опасности осознан; но это вовсе не означает, что ситуация находится под контролем, хотя правы те, кто, вослед за переводчиком Г. Крыловым считает, что «объем мусора в нашей речи (живой и письменной) достиг таких размеров, что тревога людей, не совсем глухих к языку, вполне обоснована. Экология языка — проблема не менее насущная, чем экология планеты...» (9). Под «мусором» в данном случае следует понимать не только неправильное употребление тех или иных оборотов (это дело частное), а в первую очередь — мощный пласт заимствований, использование «усеченного языка» средствами массовой информации, подмена художественного языка журналистским стилем в значительной части публикуемой ныне современной прозы, — все то, что приводит к глобальному угнетению самого языкового организма как по вертикали (этимология), так и по горизонтали (текущая лексика). Речь не о трагедии языка — в известном смысле ее, как именно катастрофы, нет; когда случается трагедия, тогда нет смысла говорить о профилактике. О чем же тогда речь? О возможной потере устойчивости языка, к чему мы, россияне, увы, близки. «Устойчивость языка» — термин в лингвистике не общепринятый; но, полагаю, он в обязательном порядке должен был принят, наполнен и осознан по аналогии с экологическими терминами, например, «устойчивость ландшафта», «устойчивость экосистемы», о чем в словаре-справочнике профессора В.В. Снакина «Экология и охрана природы» читаем: «Устойчивость экосистемы — способность экосистемы к реакциям, пропорциональным по величине силе воздействия, которые гасят эти воздействия... При превышении некоторой критической величины воздействия экосистема теряет устойчивость, возникают положительные обратные связи, которые могут привести к ее разрушению»(10). В языке происходят те же процессы, что доказано самим фактом исчезновения «малых» языков, потерявших устойчивость. Грозит ли это и русскому языку, имеющему древнюю и мощную традицию, и если грозит, то при каких условиях? К сожалению, любой язык в этом смысле — не исключение, ибо он существует не сам по себе, а благодаря его носителям; и находится он в окружении иных языков, взаимопроникновение которых сегодня возможно, как никогда ранее благодаря электронным средствам массовой информации. Но при этом славянская лексика проникает в иные языки сейчас гораздо слабее, чем происходит обратный процесс. Для обеспечения устойчивости языка требуется, во-первых, сохранение в нем в незыблемом состоянии его основы (корней, форм, словообразования и т.д.); во-вторых, поддерживание на определенном уровне лексического запаса; в-третьих, обеспечение живого (устного) языка не просто его адекватным письменным эквивалентом, а — более выверенным, чистым. Если словообразование и словотворчество у нас, слава Богу, в значительной мере все еще происходит по традиционному типу, то с поддерживанием лексического запаса дело обстоит хуже. И вовсе не только из-за иноязычного влияния, как многие считают, но и из-за собственных потерь. Так вот как раз сопряжение, неблагоприятное совпадение этих собственных потерь с процессом чужеземного вытеснения и есть опасный крен. В самом деле, даже при нейтральном отношении к экспансии иностранных слов, но при полном неумении употреблять их к месту и в их прямом значении, разве не наносится двойной ущерб? Достаточно всего лишь увидеть в одной статье «римейк», «истеблишмент», «джэм-сэйшн», «авуар», «лизинг», «букфейр» и «промоушн», чтобы вспомнить тех же французов, которые тщательно следят за соотношением своего и чужого (слов, книг, фильмов, продуктов и т.д.) В значительной же мере живой язык страдает из-за отрицательного влияния на него современного письменного языка, который многими потребителями печатной (равно как и аудио-) продукции воспринимается на уровне если не эталона, то — нормы. Это явление приобретает характер эпидемии, поскольку неправильное ударение, несколько раз прозвучавшее с экрана телевизора, становится повсеместным (достаточно вспомнить горбачевское «нАчать»); на согласование вообще редко обращают внимание; неточное словоупотребление — ежедневно, как и бранные слова. При этом школа дикторов как таковая (та самая, которой славились отечественные радио и телевидение) упразднена вовсе. Язык — не та область, в которой полностью должны отсутствовать запреты. Особенно, если речь идет о публичном выступлении. НЕ надо путь свободу слова с вседозволенностью. Мы возмущаемся, когда слышим прилюдную брань, нас коробит сквернословие; но в то же время миллионы читателей потребляют заголовки и подписи подобного толка: «А теперь со всей этой фигней попробуем взлететь», «Политик по большой нужде», «Семейный трехчлен», и т.д. (я не привожу в данном случае многочисленные обыгрывания откровенно ненормативной лексики). Приведенные выше примеры можно считать средством экспрессии, каламбуром, иронией, фоновым знанием читателя, аффектированной оценкой, полисемией и т.д. И все это было бы уместным при определенном разборе в учебнике в качестве примеров; но разговор идет о массовой газете, самим языком, стилем влияющей на своего читателя, на его речь и в конечном итоге — на его отношение к языку (если так напечатано в газете — следовательно, так и можно, и нужно говорить). Сами журналисты не желают понять, что свобода слова, свобода печати ничего общего не имеет со «свободой языка», которая большей частью пишущих понимается как разнузданность и вседозволенность. И в этом смысле вполне можно говорить о своего рода агрессии, результатом которой, как известно, являются всего два состояния: или ответная агрессия, или подчинение. Оба состояния для языка — отрицательны. Когда человеку (или обществу в целом) все равно, |