флудш. Расходящихся
 Скачать 0.52 Mb.
|
|
Петр Павленский Тюремные тетради ми синонимами – все эти нюансы не имеют значения. Либерализм в одной своей этимологии полагает точкой отсчета идеалы свобо- ды, свободных отношений, общества и т.д. Однако весь современ- ный, в том числе российский, либерализм поражен отчетливыми стремлениями к фашизму – к нему толкает инстинкт власти. Любая власть держится на убежденности в превосходстве. В этой ситуа- ции либеральные принципы и постулаты идеалов свободы исполь- зуются политиками для маскировки своих властных, фашистских устремлений. Важно понимать, что эта маскировка производится вне зависимости как от иерархии политиков в действующем строе, так и, напротив, от степени противоборства ей. Несложно понять, что оппозиционным политикам приходится тратить гораздо боль- ше усилий для того, чтобы достичь удовлетворительной степени маскировки своего властолюбия; ведь их оппозиционная риторика должна быть просто переполнена свободолюбием и прочими либе- ральными атрибутами. Описанная сущность либерализма открывает широкий простор для деятельности различных декораторов и оформителей. И если придворное искусство распознать просто – оно практиче- ски идентично пропаганде, то различить политическое искусство, выявляющее механизмы власти для их обращения против самих себя, и искусство о политике, выполняющее то же оформление ли- беральной политики, что и придворное искусство по отношению к господствующему строю, не всегда легко. Для формирования внят- ной системы координат, позволяющей увереннее ориентироваться в этом вопросе, нужно уяснить оба понятия – искусство о политике и политическое искусство – как сами по себе, так и в сопоставле- нии. Затруднения в различении этих весьма разных, если не ска- зать – противоречащих, видов деятельности коренятся в известной закономерности: не все средства передают сообщение цели, ровно как не любая цель говорит о наборе средств, необходимых для ее достижения. Искусство о политике – разновидность декоративного 22 Гулаг расходящихся тропок искусства. Но если провластный художник-оформитель скрывает уродливые стороны режима, но не особо пытается утаивать свой придворный статус, то либеральное искусство о политике зача- стую пытается вуалировать оба процесса. Положение существенно усложнено тем, что во многих ситуациях либеральные художники скрывают свою службу правящему строю и от самих себя. Это наблюдение не должно навевать мысли о шизофрении или подо- зревать тех или иных артистов в совестливости или стыде. Наобо- рот: маска художника-бунтаря давно стала одним из обязательных условий дресс-кода нынешнего карнавала институционального искусства. Любое институциональное или стремящееся стать инсти- туциональным искусство привязано к капиталу. Оно зависит от фондов, спонсоров, грантов, директоров выставочных залов, кура- торов галерей. Искусство, за которым стоит капитал, всегда слу- жит декорацией имперских амбиций что бы ни было изображено на этой ширме. В этом смысле Мединский и Глазунов мало чем отличаются от любого дебютанта, злобно критикующего режим в стенах какого-нибудь центра современного искусства. Они − ку- ски одной ширмы. Главным условием остается компромисс. Цель любого художника, создающего продукт на продажу, сводится к осуществлению выгодной сделки. Раз так, имеют ли значение сред- ства, которыми они пользуются? Декоратор сродни проститутке. Когда он отказывается от всякой ответственности за свои убеждения, в выборе заказчика он руководствуется только платежеспособностью. Это доказывает то, что декоративное искусство – это проституция и этическая, и политическая. При этом внушительность гонорара обратно про- порциональна допустимому свободомыслию художника. Это и есть простая формула банального компромисса, в котором заключены любые декораторы − от режимных пропагандистов до оппозицион- ных новаторов. 23 Павленский. Тюремные тетради Почему действия, декорирующие власть, проще признаются искусством, чем действия, освобождающие от власти? Если при постройке пирамиды гибнет негр, а пирамиды включают в ЮНЕ- СКО, станет ли гибель негра поводом для лишения постройки ста- туса памятника архитектуры? Люди погибают не за коллективное освобождение, но в загоне нарратива власти, ограждающем моно- полию на насилие. Что есть искусство, не озабоченное проблемой проститу- ирования? Искусство работает со смыслами и формами их выра- жения. Любой смысл имеет в себе предназначение, являя собой область непосредственного понимания (поэтому любой политиче- ский процесс есть борьба за именование). Можно понимать себя слугой, готового тратить свое тело и время в интересах хозяина, а можно понимать, что никакой обязанности нет. Важно помнить: хозяин появляется лишь там, где ему позволяют быть. Жизнь есть подчинение, или жизнь есть освобождение? По одну сторону всегда тот, кто принимает решение и рад видеть свой выбор расчетливым и рассудочным. На другой стороне – нескон- чаемая череда пресекающих и препятствующих инструментов. Они становятся препятствием всегда, когда искусство не является политическим, а лишь обслуживает ту или иную идеологию, рас- положенную в координатах либеральной или иной политической системы. Политическое искусство, напротив, всегда исходит из неизбежности присутствия этих непрестанно совершенствующихся инструментов подавления и управления личностью и использу- ет это положение вещей для оборота их действия против тех, кто ответственен за эти инструменты. Любое государство не может мириться с тем, чтобы на его территории появлялись и развивались формы свободной мысли, так как они содержат в себе непредска- зуемость, а это всегда потенциально опасно для власти. Забота о безопасности требует предотвращать любое несоответствие и по возможности полностью его нейтрализовать. 24 Гулаг расходящихся тропок О каком освобождении могут говорить те, кто скован ре- гламентом принуждения? Музыкант играет, актер исполняет, художник лепит, мастерит, рисует – бюрократ торжествует. Через него торжествует регламент – ведь все надежно упакованы в своих разрешенных амплитудах. Биологические массы сами принуждают себя исполнять волю власти. Принуждение – руками принуждаю- щихся. Политическое искусство отвечает власти анархией свобод- ных рук. Пусть власть исполняет работу искусства своими соб- ственными руками. Еще государство желает, чтобы все формы мысли, суще- ствующие на его территории, доставляли ему удовольствие. В отказе обслуживать власть политическое искусство выполняет свою освободительную фекацию. Его цель – это опорожнение нарратива власти. Голос власти: «Слушай, повторяй, подчиняйся!» Голос искусства: «Говори, опровергай, сопротивляйся!» Действие политического искусства приводит к тому, что условность навя- зываемых предписаний обнажает свою рабскую беспомощность. Нагромождения регламентированных распоряжений и действий начинают бессмысленно мельтешить, стараясь угадать уязвимость, чтобы за ней рассыпалась вся последовательность высказывания политического искусства. Но бюрократическая машина искажается экстазом рапортов и постановлений. Общественное мнение сму- щенно замирает в гримасе защитных предубеждений – они позво- ляют выиграть время в поиске цельного понимания, привычного по ежедневной картинке средств массовой мастурбации. Но что если политическое искусство – это только прикры- тие? Еще более изощренная, чем искусство о политике, декорация, хитро оформляющая ту часть политической мысли, которая имену- ется анархизмом. В чем в таком случае заключается здесь отличие от проституирования на кушетке государственной идеологии? Или такому искусству придется душить себя в оправдательных спазмах риторики левоправых различий? Но принимаясь за реализацию 25 Павленский. Тюремные тетради праволевостороннего заказа-зигзага, художник неизбежно жонгли- рует признаками принадлежности. Правой или левой – неважно. Но любому разумному homo sapiens ясно, что зигзаг принадлежно- стей жонглирует художником. Какую бы партию или движение не оформляло искусство – оно ни на шаг не приблизится к тому, чтобы стать политическим, лишь будет бесконечно отдаляться от своей истинной политизации. Оно вечно будет стыдливо выдавливать свою трусливую оформи- тельскую сущность, цедимую отовсюду корпоративными фекация- ми. Более анархического парадокса, чем искусство, декорирующее анархистскую субкультуру, просто нет и никогда не было. Потому что искусство в выдавливаемой сущности своей анархично. Его единственно возможный черепахо-ахиллесовский ход – это и есть борьба за цежение форм анархо-мюсли. Однако оформлять анар- хизм нельзя – это единственное от века данное и для любых наро- дов и рас верное табу. Только из единообразия возникает совершен- ная анархия. Что должно выделить из нарратива власти политическое искусство? Монополия на насилие – признак легитимного государ- ства. Население – это биологический материал для построения го- сударственности. Для политического искусства из этих двух зако- нов следует целая ткань выводов. Политическое искусство должно делегитимизировать государство, отобрав у него монополию на насилие. Впрочем, оно может и перераспределить или клонировать право на насилие среди разных по численности групп биомасс. Это зависит от того, каким образом политическому искусству следует превращать государство в биологический материал для построения населения. Конфликт нарратива искусства и политической вла- сти в том, что власть искусства всегда является освободительной теорией. Политическое искусство, насилуя государство, раздирает декоративную плеву, и девствительность раскрывает всю мякость в своей разопределенности. 26 Гулаг расходящихся тропок Павел Пепперштейн И все же текст победит Замысел картины «Текст победит» появился на рубеже 2000–2010-х. Я рассказывал о нем в паре интервью, однако до сих пор так и не приступил к воплощению. Иногда 1 прежде чем создать произведение, художнику необходимо разобраться с его проблема- тикой, причем лучше сделать это с помощью текста. Это актуально тем более тогда, когда произведение служит тексту и провозглаша- ет 2 его победу. Этому идеалистическому лозунгу «Текст победит» и посвящены следующие строки. Сегодня текст потерял ту культурообразующую роль, кото- рую он играл в середине XX века и – особенно – в Советском сою- зе. Сложно избегать романтизации 3 коммунистического прошлого, тем более того, которое большинство ныне живущих помнят по воспоминаниям молодости или детства, а то и вовсе по книгам и фильмам. Однако современная ситуация позволяет менее критично относиться к этим предосторожностям. Также аккуратнее следует делить все и вся на правое и левое 4 . Сейчас пора отрешиться от схем история/мифологизация или оппозиция/традиционализм, это надо сделать хотя бы ради того, чтобы обеспокоиться судьбой материала, который дает жизнь обеим сторонам пресловутых дихо- томий, − судьбой текста. 1 даже в моем случае 2 верит в 3 псевдо-? 4 Ведь разве можно о чем-то говорить всерьез, если из-за мелькнувшего слова «капитализм» автоматически считать высказывание левой критикой, а все ре- кламируемое называть оплотами правой пропаганды. В утрате контроля над текстом кроются многие беды наших дней. В один момент интеллектуалы решили: текст и знание – это орудие власти. Арт-сообщество, своеобразно осмыслив 5 этот вывод, обратилось к доминирующей визуальности. В то же время капита- лизм окончательно захватил контроль не только над отторгнутым современностью текстом, но и над другим важным открытием по- стструктурализма – ризомой. Сегодня ризоматический и безликий, ненаходимый и тотальный капитализм посредством текста объясня- ет любое непонятное массам искусство и – тем самым – снабжает его ценником для толстосума и ореолом для зевак. Это привело к двум печальным следствиям. Первое – иде- ологический статус текста, второе – его вещная судьба. Идеологи- чески или – точнее – идейно-политически и функционально, текст сегодня является в лучшем случае разменной монетой. Функция контента в онлайн-платформах и иных рынках 6 была бы счастьем по сравнению с тем мертвенно-хватким болотом, в котором до- хнет текст. Нет, он не заполняет кластеры жанров и персональных рекомендаций подобно альбомам или фильмам, он лишь рабски сопровождает это заполнение. Наиболее ужасающее отражение это нашло в литературе 7 – в рынке обложек. Издатели продают не текст произведения под именем автора и названием. Они продают имя автора и название, предлагая текст бонусом к покупке. Текст пре- вратился в хэштег. Будто бы генералиссимус разжалован до регули- ровщика на перекрестке. Безмолвный светофор, с помощью кото- рого потоки капитала обеспечивают свое бесперебойное движение. Здесь очевидно варварско-потребительское отношение капитала к языку, к тексту. Если текст функционирует сугубо ин- струментально, он истрачивается. Тот, кто видит текст только в его 5 а на самом деле – обессмыслив 6 Та жуткая роль, от которой стонут все другие искусства или медиа от музыки и фотографии до телевидения и радио 7 вернее в том, что нынче на ее месте 28 Гулаг расходящихся тропок использовании, сразу теряет доступ к его творческо-сакральным возможностям. Это позволяет достигать сиюминутных выгод, но потенциал использования автоматически означает и хрупкость к израсходованию, к утрачиванию. Та слабость текста, которую мы видим везде вокруг, всегда заключается в том, что язык использует- ся как инструмент. Глобального капиталиста это полностью устра- ивает. Руководство по эксплуатации – это руководство по расходо- ванию. И капитализму выгодно это положение вещей: уже сейчас созидательная автономия текста настолько измождена и разбита, что очень скоро текст минует ту точку невозврата, после которой он не сможет восстановить свою власть 8 . Он будет заморожен ка- питалом в примитивной дееспособности – пошлым регулировщи- ком в клетке из хештегов. Это летаргия без шанса на пробуждение. Кома с запретом на эвтаназию. Те тотальные процессы, на которые мы только что при- скорбно помедитировали, в сущих мелочах воплощены матери- альным бытованием текста. Минимализм и лапидарность в дизай- не – его злейшие враги. Нет ничего более удручающего, чем вид модной интернет-страницы, книжной полосы или афиши: везде текст заключен меж контрарными 9 пустотами. Везде текст отделен от изображений: либо они иллюстрируют текст рядом с наборным массивом, либо он поясняет их содержание. Везде текст скучен и единообразен: унылое слева-направо со всеми вытекающими последствиями. То, что в дизайне называют воздухом, на самом деле ни что иное, как удушье, затхлый полиэтилен, который душит рыбу, и так умирающую на берегу. 8 Но в то же время процесс распада и деградации не достигнет апогея. Текст не исчезнет, как клинописные таблички, не растворится в воздухе, не превратится в органику окружающей среды 9 чаще всего – белыми по отношению к черному 29 Пепперштейн. И все же текст победит В недавней истории нетрудно найти тот поворот, после 10 которого текст начал утрачивать свои силы. Как известно, многие решающие 11 события истории заключаются не в свершениях, но в бездействиях, то есть не в том, кто и что сделал, а в том, что не было сделано. В нашем случае этим моментом не свершенного яв- ляется 18 лет между публикацией книги «Незнайка на Луне» (1964) и появлением инсталляции «Полет в космос из комнаты» (1982). Между этими событиями заключены не только программа «Апол- лон» и фактическое сворачивание советского космоса, но и общее разочарование в мечтах о бесклассовом обществе. Что-то слома- лось, но ведь оно никогда и не было исправно. Речь о так называе- мом утопическом мышлении. В истории известен период, когда создание текста, сам акт написания стал действием, обретающим свою ритуальную силу именно в момент материализации. Одновременно это происходило в Древней Греции и в Иудеи. Поэтические и философские тексты античных авторов и Тора талмудистов возымели необходимость существовать в письменном виде. Оставлю за скобками антрополо- гические и медиальные нюансы этой эволюции; сейчас важнее то, что через письмо священные смыслы обретали высшую силу су- ществования. Это приводило к таким предельным ситуациям, когда некий каббалистический текст 12 требовалось похоронить – иначе никак нельзя было лишить его могущества, заключенного именно в субстанции объекта, Вещи. Спустя три тысячелетия создание текстов превратилось в профанную деятельность. Даже стыдно говорить здесь слово, родственное «делу». Написание текстов стало какой-то мелочной суетой, мышечными усилиями, пИсаньем, но никак не Писанием. 10 или во время? 11 иными словами − поворотные 12 некую Книгу 30 Гулаг расходящихся тропок Само слово утратило сакральный статус могущественной вещи, словно на сдачу от былой роскоши судьба швырнула ему долж- ность хештега. Советский мир был последним раем текста. В нем слово еще не было деклассировано с высот сакральной вещности. Но, как любое последнее автоматически есть нечто начинающее, советский Эдем текста таил в себе плод падения. Я имею в виду невиданные доселе масштабы бюрократии, нараставшие в геометрической прогрессии и пережившие советский строй. То, что советская бюрократия, являющаяся, понятно, абсолютно профанной ерун- дой, припеваючи жива сегодня, свидетельствует о ее, бюрократии, не советскости. Это было тем, что формально находилось внутри Советов, но по сути было зародышем их смерти. В некотором 13 смысле бюрократия есть оборотная сторона советского текстоцентризма. Коммунистическая культура, начатая с текста манифеста, как с магического заклятия, восходила к ана- логичным христианским и более древним практикам. В Советском Союзе она продолжила движение в том же русле: стенограммы съездов и передовицы газет были проводником власти, самой вла- стью, Словом-Делом. Но есть важный нюанс 14 : социалистический текст был насквозь утопичен, он учил о будущем или же будущему. Что бы ни говорилось о настоящем или прошлом, главной целью была новая жизнь, завтра. Но любой сакральный текст должен учить опыту смерти. В этом зазоре отрылась червоточинка для метастаз бюрократии: бюрократия как бы была нужна для про- кладывания пути к будущему, завещанному в манифестах и речах вождей, но на деле она всегда была о прошлом. Но в этом она была и не о смерти, так как в фиксации прошлого она сообщала ему вечность 15 . Этим тройственным положением бюрократия 13 но только в некотором! 14 дьявол ведь в мелочах-то и сидит 15 то есть – будущее 31 Пепперштейн. И все же текст победит аннигилировала свою способность как к жизни, так и к смерти. Бюрократия была зиянием, заполнившем все вокруг. Мир «Незнайки на Луне» работает в том же режиме уто- пического мышления, разглагольствуя о разнице между социали- стическим и капиталистическим завтра. Священные тексты ком- мунистических заветов, которые к середине 1960-х, надо сказать, уже изрядно поистрепались, были профанированы в жанре детской сказочки. Что ж, гораздо полезнее было бы учить детей опыту смерти – реальному, а не утопическому завтра 16 …но представим на мгновение, как взмах волшебного свитка возвращает событиям тех восемнадцати лет благую, но не дьявольскую комбинацию. Ракетоноситель истории не продолжает мчать по шоссе в никуда, но сворачивает на нетореную дорогу к тексту. Для этого космонавтам надо было построить на луне комна- ту, из которой человек улетел в космос, и похоронить в ней «Не- знайку на Луне», замкнув тем самым сансару утопических бредней на самих себе. Но раз человек уже миновал поворот к тексту этим счастливо-магическим путем более невозможно, мы вынуждены продумывать трудный, но реальный сценарий текстоспасительной борьбы. Текст должен проникнуть в цифровые изображения, но не так, как это происходит сейчас с url-кодами картинок. Ведь что есть любое изображение в интернете – это ссылка, состоящая из букв, цифр и символов. В современных технологичных условиях как никогда становится ясно, что изображение есть текст, но бес- 16 Отмечу, что с барахтаньем Незнайки между Луной и Солнечным городом интересно перекликается другое большое путешествие – «Москва–Петушки», созданное на пять лет позже, в 1969 году. В нем герой барахтается в куда более правдоподобных координатах – между одной пустотой и другой пустотой, нахо- дясь в вакууме безвременья. В поэме нет речи о том, что породило это зияние, но ясно, что это прямое следствие профанации текстовых сил, тогда проявляв- шихся в бюрократии, а сейчас распространившихся на соц. сети, мессенджеры и проч. 32 Гулаг расходящихся тропок смысленный. Изображение скрывает за собой смысл, деформиро- ванный неведомыми силами, но его перемешанные буквы можно расставить в строгом и верном порядке. Значит, изображение есть заумь. И ведь для текста это действительно так: любое изображе- ние – фотография, резкая или размытая, картина маслом или каран- дашный рисунок, векторная графика или 60-кадровое видео, даже само начертание букв, вариативность гарнитур и наборных параме- тров – для текста все это просто заумная пустота, одинаково лиш- няя в сравнении с бытием чистой гомогенности и унификации. Но поскольку мы заперты в подлой четырехмерности, текст, как набор знаков, – неизбежная необходимость для наделения действительно- сти смыслом 17 Гаджеты – еще одни злые враги текста. Эти вездесущие пора- ботители сознания недаром названы словом, родственным с именем Гадамера. Гаджеты, якобы призванные интерпретировать и объяс- нять действительность, уводят от ее понимания и множат морок вращающихся отвлечений, которым из последних сил противосто- ит текст. Гаджет возводит между действительностью-1 и смыслом действительность-2, но эта добавочная реальность, свалка лишних вещей, одинаково чужда как смыслу, так и действительности-1. Текст должен быть везде, сами его насыщенность и раз- реженность должны создавать архитектонику смыслового мира. Текст должен развиваться, виться, струиться во все стороны. Текст проникнет внутрь изображения, интегрируется с его цветами и линиями, мимикрииует под видимые объекты своей графикой. Старинная традиция виньеток и буквиц, начинающих и завершаю- щих текст, напоминает нам, что у текста нет начала и конца: он вы- ныривает из узора, из орнамента, а затем удаляется обратно в узор, 17 По этой же причине древние греки и каббалисты однажды ощутили необходи- мость усиливать материально-звуковое, устное существование текстов мате- рально-тактильной формой – книгой, свитком, папирусом. 33 Пепперштейн. И все же текст победит в биоморфность линий, в те переплетения нитей слов, которые так любил изображать Леонардо 18 Текст противостоит логике ремонта и неврозу обновления, которые поощряются капитализмом. Текст всегда равен самому себе и мало зависит от украшательств шрифтов и дизайнерских ухищрений. В этом противостоянии сегодня человек может найти неожиданную и (скорее всего) невольную поддержку у известных программ – у текстовых редакторов (например, в Microsoft Word). Как глубокомысленно и обнадеживающе звучит опция, предлагае- мая при вставке копируемого фрагмента: «сохранить только текст». Один щелчок – и словно фея из старого мультфильма – программа очищает смысл от шелухи гиперссылок, фото, маркеров и начер- таний. Текст не поддается тому ремонту, который навязан сегодня масскультом и который заключается в обновлении гаджетов, ра- циона или гардероба. Текст просто не нуждается в ремонте, в нем нечего обновлять. Текст вне времени, вне территории и вне племени (а как добавил поэт, вне рода, империи). Мы живем в эпоху, наконец при- ближающуюся к единообразию латыни. Эта пружина националь- ных языков и дробящихся диалектов слишком долго разжималась, сейчас время обратного процесса. Сегодня даже китайцы набирают тысячи своих понятий латиницей. Рано или поздно английский язык действительно станет главным и единственным языком пла- неты Земля 19 . Все нынешние паллиативы и компромиссы отпадут как обезьяний хвост. Английский язык должен научиться интегри- роваться в любое изображение, звук или запах. За каждой буквой следует закрепить некий семантико-пиктографический функцио- нал, который позволит сплетаться с антропогенной 20 действитель- ностью на подобии виньеток ренессансных шрифтов. 18 Текст должен проступать сквозь любое изображение подобно тому, как песоч- ные часы проступают сквозь профиль Пиранези. 19 Вернее – им станет то, что появится на его основе. 20 а может и не только 34 Гулаг расходящихся тропок Любой текст должен расщепляться на молекулы и впиты- ваться окружающим пространством подобно гниющей органике. Если в делезианском теле без органов и есть какой-то смысл, то исключительно спинозистский: раз все есть бог, надо стать всем. Всем можно стать лишь разложившись на простейшие элементы 21 Этот принцип культура наследует у природы. Все, что расщепляе- мо на простейшие элементы, перерождаемо 22 . Текст уже содержит в себе все, что есть вне его. Но теперь настало время ему самому проникнуть во все: в природу, в оставшиеся дописьменные племе- на, в атональную музыку. В то же время мы должны научиться не только видеть или слышать текст, но и обонять и чувствовать его на вкус. Сегодня 23 мы должны использовать микроскопических дро- нов, которые смогут снабжать мельчайшими 24 принтами с наимено- ванием все объекты действительности. Я вижу будущее человека в зрении, испещряющем текстом всю видимую действительность. Более сложными будут процессы интеграции и замещения ауди- альных и ароматических объектов. И только тогда, когда в нетек- стуализируемом состоянии человеку останутся только тактильные ощущения, мы сможем вздохнуть с облегчением. Только тогда текст действительно и скоро победит. Новая текстотеическая реальность будет подобна видению, в котором Нео постоянно не только видит исходный код Матрицы, но и слышит, обоняет и осязает окружающее посредством текста. Сейчас это сложно представить, но я верю в способности человече- ского сознания, которые смогут вербально унифицировать и тактильные чувства. Мы более не можем ностальгировать по вре- 21 атомы, воздух, пыль 22 Нет смысла вспоминать пшеничное зерно; в тексте экологические метаморфо- зы еще очевиднее. 23 если человечество еще способно противостоять тотальному капитализму 24 например, 1/14 поверхности 35 Пепперштейн. И все же текст победит менам текстоцентризма, в будущем 25 нас спасет только тексто-вез- десущность. Немало сказано о том, что капитализм функционирует со- гласно логике сновидения. В законах сновидения капитализм видит свой прообраз, эталон. Это так еще и потому, что во снах почти нет текста 26 . В моих собственных сновидениях и в сновидениях многих моих собеседников, информаторов, вербальность десакрализирова- на: устное слово еще имеет какой-то вес, но письменность низвер- жена до абсолютной инструментальности. Галлюцинаторные гей- зеры капитализма хорошо знают, чего точно не должно быть в их сковывающей онейро-влаге, – там нет места тексту. Калейдоскопы аромагрез, соцветия райского бархата, трели радужной сладости – все, лишь бы человек беспомощно выдохнул: о, это не поддается описанию, для этого никто не знает слов, я уеду туда, где не пойму языка. Развив наши сознания до того уровня, когда мы сможем вос- принимать текстом запахи и вкусы, мы обретем надежду на то, что текст заполнит наши сны. Сложно представить, что текст сможет сотворить, вооружившись нашим подсознательным и вырвавшись из пошлой сплющенности бумажного листа или мертвенного све- чения интернет-страниц. Блуждая в онейрических дебрях тексто-вездесущности, мы вдохнем вместе с соленым бризом строки умершего поэта и только тогда поймем, как их можно уточнить: мне хотелось стать текстом, который записывает меня идущим во снах, снимающим паутину текста с лица. И вот тогда текст победит. Навсегда. 25 скором или нет, увы, не берусь предсказывать 26 В них письма, документы и книги почти всегда играют второстепенную роль; по крайней мере, сны никак не назвать текстоцентрическими 36 Гулаг расходящихся тропок |