Дэвида Юм. Трактат о человеческой природе. Трактат о человеческой природе, или попытка применить основанный на опыте
 Скачать 0.76 Mb.
|
|
ГЛАВА 10 О влиянии ВЕРЫ Но хотя воспитание и отвергается философией как ошибочное основание для согласия с каким-нибудь мнени-. Мы можем вообще заметить, что так как наше согласие со всеми вероятными заключениями основано на живости идей, то оно имеет сходство с верой во многие из тех причуд и предубеждении, которые мы отвергаем, клеймя позорным именем плод воображения. Это выражение доказывает, по-видимому, что слово воображение употребляется обычно в двух смыслах, и хотя ничто по может быть столь противным истинной философии, как подобная неточность, однако в последующих рассуждениях мне часто приходится впадать в таковую. Когда я противопоставляю воображение памяти, я подразумеваю иод ним ту способность, при помощи которой мы образуем паши более слабые идеи; когда я противопоставляю его разуму, я подразумеваю ту же способность, исключая наши демонстративные и вероятные заключения. Когда я по противопоставляю воображение ни памяти, ни разуму, то либо безразлично, понимаю ли я это слово в более широком или более узком значении, либо смысл его достаточно ясен из контекста. 172 ем, оно тем не менее играет преобладающую роль в мире и является причиной того, что всем теориям вначале грозит опасность быть отвергнутыми в силу их новизны и необычности. Быть может, такая же участь постигнет и то, что я высказал здесь о вере; и, хотя приведенные мной доказательства кажутся мне лично вполне убедительными, я не надеюсь приобрести многочисленных сторонников. Вряд ли удастся когда-либо убедить людей и том, что такие важные по значению действия могут вытекать из принципов, по-видимому, столь незначительных и что огромное большинство наших рассуждений наряду со игом и нашими действиями и страстями может быть выведено не из чего иного, как из привычки и навыка. Чтобы предупредить эти возражения, я несколько предвосхищу то, что более подобало бы рассматривать впоследствии, когда мы перейдем к изучению аффектов и чувства прекрасного. Человеческому уму присуще восприятие страдания и удовольствия как главной пружины, главного движущего начала всех его действий. Но есть два способа появления страдания и удовольствия в уме, причем действия одного из этих способов весьма отличны от действий другого. Страдание и удовольствие могут появиться или в виде действительно ощущаемого впечатления, или только в идее, как, например, теперь, когда я о них упоминаю. Очевидно, что влияние их на наши действия далеко не одинаково в том и другом случае, впечатления всегда побуждают душу к активности, и притом в самой сильной степени, но не всякая идея оказывает па нее такое же действие. Природа проявила в данном случае осторожность и, по-видимому, тщательно избегала неудобства обеих крайностей. Если бы только впечатления действовали па нашу волю, мы в каждый момент своей жизни подвергались бы величайшим несчастьям, потому что, несмотря на предвидение их приближения, небыли бы снабжены природой какими-либо принципами действия, которые могли бы заставить пас избегать их. С другой стороны, если бы каждая идеи влияла па наши действия, это ненамного улучшило бы наше положение, ибо паша мысль так непостоянна и деятельна, что всевозможные образы, в особенности же образы разных благ и зол, всегда мелькают в нашем уме; и если бы на него действовало всякое праздное представление такого рода, он никогда не знал бы ни минуты мира и покоя. Поэтому природа избрала середину и, предоставив силу, [необходимую, чтобы] приводить в действие волю, не каждой идее блага и зла, она в то же время не вполне лиши- 173 ла эти идеи подобного влияния. Если какая-либо праздная фикция не оказывает [на нас] никакого влияния, то, как мы знаем из опыта, идеи тех объектов, в настоящее или будущее существование которых мы верим, производят, хотя п в меньшей степени, то же действие, что п непосредственно ощущаемые п воспринимаемые впечатления. Таким образом, действие воры состоит в том, чтобы поднять простую идею па тот же уровень, что и впечатления, и сообщить eй одинаковое влияние па страсти. Действие же это она может произвести, приближая идею к впечатлению носило и живости. Ведь если различие и степени силы составляет все первоначальное различие между впечатлением и идеей, то, следовательно, оно же должно быть п источником всех различий в действиях этих восприятий, а полное или частичное их устранение должно быть причиной всякого нового сходства между этими действиями. Каждый раз, когда мы можем приблизить идею но силе п живости к впечатлениям, она подражает им и вовоем влиянии па ум; и, наоборот, когда идея подражает влиянию впечатлений, как, например, в разбираемом случае, это происходит вследствие того, что она приближается к ним но сило и живости. Стало быть, если вера заставляет идею подражать действиям впечатлений, она должна делать ее сходной с последними в указанных качествах, и, значит, она не что иное, как более живое и интенсивное пред-стивление любой идеи. Сказанное может в одно п то же время служить добавочным аргументом в пользу предложенной теории и дать нам и подставление о том, каким образом наши рассуждении о причинности в состоянии действовать на волю и страсти. Подобно тому как вера абсолютно необходима, чтобы возбуждать наши аффекты, так и аффекты в свою очередь весьма благоприятствуют вере; и не только факты, возбуждающие приятные эмоции, но часто и такие, которые причиняют страдание, именно в силуэ того легче становятся объектами воры и мнения. Трусливый человек, легко поддающийся страху, охотно доверяет каждому рассказу об опасности, а человек, склонный к печали и меланхолии, очень легко верит всему, что разжигает преобладающий в нем аффект. Как только мы воспринимаем объект, способный затронуть наше чувство, он тотчас же начинает тревожить пас и возбуждать в нас некоторую степень соответствующего ему аффекта, особенно у тех лиц, которые имеют естественную склонность к нему. Эмоция эта легко переходит на воображение и, распространяясь па идею 174 затронувшего пас объекта, заставляет нас образовывать эту идею с большей силой и живостью, а следовательно, и соглашаться с ней, что соответствует вышеизложенной теории. Действие восхищения и удивления тождественно действию других аффектов; этим объясняется тот факт, что шарлатаны и прожектеры благодаря своим широковещательным обещаниям встречают больше поры у простолюдинов, чем встретили бы они, оставаясь в пределах умеренности. Первоначальное удивление, естественно вызываемое их чудесными рассказами, овладевает всей душой слушающего п так оживляет и оживотворяет идею, что она делается сходной с заключениями, которые мы выводим из опыта. Это тайна, с которой мы, быть может, уже немного познакомились и в которую мы будем иметь случаи глубже проникнуть но мере продвижения нашего трактата. После этого объяснения влияния веры на страсти мы найдем менее затруднительным п объяснение ее действий на воображение, какими бы необычайными они нам пи казались. Несомненно, что мы не можем получать удовольствие от разговора, когда наш рассудок не соглашается с теми образами, которые предстают перед нашим воображением. Беседа с людьми, привыкшими лгать, хотя бы п в маловажных делах, никогда не доставляет нам удовольствия, в силу того что идеи, которые предлагают нам эти люди, по сопровождаясь верой, не производят впечатления па наш ум. Даже поэты, эти лжецы по профессии, всегда стараются придать своим фикциям облик правды; если же они совершенно не заботятся об этом, произведения их, как бы остроумны они пи были, никогда не доставляют нам большого удовольствия. Словом, мы можем заметить, что, даже если идеи не оказывают никакого влияния па волю и страсти, истина и реальность тем не менее требуются для того, чтобы идеи эти могли запять наше воображение. Но если мы сравним все относящиеся сюда явления, то увидим, что, сколь бы необходимой ни казалась истина во всех гениальных произведениях, она не производит иного действия, кроме того, что облегчает идеям доступ в наш ум и заставляет последний принимать их о удовольствием или но крайней мере не вопреки желанию. По так как легко предположить, что .тго действие проистекает из той устойчивости и силы, которые, согласно моей теории, отличают идеи, устанавливаемые с помощью рассуждений о причинности, то отсюда следует, что все влияние веры па воображение может быть объяснено при помощи этой теории. Соответственно мы замечаем, что всякий раз, когда это вли- 175 проистекает не из правдоподобия или реальности, а из каких-нибудь иных принципов, то последние занимают место норных и наракпс с ними возбуждают воображение. Поэты создали, как они выражаются, поэтическую систему вещей, которая обычно признается достаточным основанием для всевозможных фикции, хотя ни сами поэты, ни читатели в нее не верят. Мы до крайности привыкли к именам Марса, Юпитера, Венеры, и подобно тому как воспитание укрепляет в пас какое-нибудь мнение, так и постоянное повторение этих идей заставляет их легко проникать в паш ум и овладевать воображением, не оказывая никакого влияния на рассудок. Точно так же авто-pы трагедий всегда заимствуют фабулу или по крайней мере имена главных действующих лиц из какого-нибудь известного исторического события, и притом не с целью обмануть зрителей, ибо они всегда откровенно сознаются, что истина не во всех подробностях, не безусловно соблюдена ими, а с целью облегчить доступ к воображению тем необычайным происшествиям, которые они изображают. По соблюдение этой предосторожности не требуется от поэтов-комиков; так как их действующие лица и трактуемые ими происшествия более знакомы нам, то мы легко представляем и принимаем их без всяких подобных формальностей, хотя бы п с мерного же взгляда признали их фикциями, чистым порождением фантазии. Эта смесь истины и вымысла в произведениях трагиков служит нашей цели не только в качестве доказательства то го, что воображение может быть удовлетворено п при отсутствии абсолютной веры или [абсолютного] убеждения: ее можно, с другой стороны, считать очень нее к им подтверждением нашей теории. Очевидно, поэты прибегают к этой уловке, т. е. к заимствованию имей своих действующих лиц п главных событий своих поэм из истории, для того, чтобы целое могло быть воспринято более легко и чтобы оно производило более глубокое впечатление на воображение п аффекты. Отдельные эпизоды поэтического произведения приобретают некоторое отношение друг к другу, будучи соединены в одну поэму или в одну драму; и, если какой-нибудь из этих эпизодов является объектом веры, он придает силу и живость и другим эпизодам, связанным с ним данным отношением. Живость первого представления распро-етраняется па отношения и передается через их посредство, словно но трубам или каналам, каждой идее, состоящей в какой-нибудь связи с первой идеей. Так как связь между идеями здесь до известной степени случайна, то жи- 176 вость эта, конечно, никогда не может сравняться с полным убеждением; тем не менее она настолько приближается к нему по-своему влиянию, что мы без труда убеждаемся в их происхождении из одного источника. Вepa должна приятно действовать па воображение благодаря сопровождающим ее живости и силе, поскольку всякая идея, которой свойственны сила и живость, оказывает приятное действие па эту способность. В подтверждение сказанного мы можем заметить, что рассудок и воображение, равно как п рассудок и аффекты, оказывают друг другу взаимную помощь: не только вера придает силу воображению, но п сильное и могучее» воображение из всех дарований наиболее способно породить веру и убеждение. Нам трудно не согласиться с тем, что расписывают перед нами всеми цветами красноречия; и живость идей, порождаемая воображением, но многих случаях даже больше той, которую вызывают привычка и опыт. Нac увлекает живоеть воображения автора или собеседника, и даже сами они часто бывают жертвой собственной пылкости и порыва. Me мешает также заметить, что если живое воображение весьма часто им рождается в сумасшествие или безумие и бывает очень похоже на таковое по своим действиям, то п на рассудок как воображение, так и безумие влияют одинаково, порождая веру в силу одних и тех же принципов. Когда воображение из-за чрезвычайного брожения крови и жизненных духов приобретает такую живоеть, которая приводит в расстройство все его силы п способности, то не остается никакой возможности отличить истину от лжи и каждая бессвязная фикция пли идея, оказывая такое же влияние, как впечатления памяти или заключения рассудка, принимается па равных с ними правах и действует с одинаковой силой на аффекты. Наличное впечатление и привычный переход теперь уже больше не нужны для того, чтобы оживлять наши идеи. Всякая паша химера равняется по живости п интенсивности любому из тех заключен п и, которые мы раньше удостаивали названия выводы о фактах, а иногда и маличным впечатлениям чувств 54. То же действие, хотя и в меньшей степени, оказывает па пас и поэзия. Как поэзия, так и сумасшествие имеют то общее, что живость, сообщаемая ими идеям, вызывается не какими-нибудь особыми положениями или соединениями объектов этих идей, а наличным настроением и расположением духа самого человека. Однако, 177 каком бы высокой степени ни достигала эта живость в поэзии, очевидно, что она никогда не возбуждает в нас чувства, одинакового о тем, которое возникает в уме, когда мы рассуждаем даже па основании низших степеней не-роятпостн. Наш ум легко может отличать одно чувство от другого, и, в какое бы возбуждение ни приходили жизненные духи под влиянием поэтического энтузиазма, оно все-таки остается только призраком веры, или убеждения. С аффектом, вызываемым идеей, дело обстоит так же, как и с самой идеей. Нет такого свойственного человеческому уму аффекта, которого не могла бы пробудить поэзия, хотя в то же время мы чувствуем эти аффекты совсем иначе, когда их вызывают поэтические фикции, чем когда их вызывают вера и реальность. Аффект, неприятный в реальной жизни, может доставить высочайшее наслаждение в трагедии или эпической поэме. В последнем случае он не так тяготит пас, чувствуется нами как нечто менее постоянное и упорное и производит на наг только приятное действие, волнуя жизненные духи и пробуждая наше внимание. Различие в аффектах является ясным доказательством различия в тех идеях, которые вызывают эти аффекты. Когда живость [идеи] происходит от привычного соединения ее с наличным впечатлением, то соображение, по-видимому, возбуждается не так сильно, по тем по менее его актам свойственно в данном случае что-то более принудительное и реальное, чем в пылких созданиях поэзии и красноречия. Силу наших умственных актов ни в этом случае, ни к других последует измерять видимым возбуждением нашего ума. Поэтическое описание может произвести более ощутимое действие на фантазию, чем исторический рассказ; в нем может быть собрано большее количество тех обстоятельств, которые дают полный образ, пли полную картину; оно может, по-видимому, нарисовать нам объект более живыми красками. Однако идеи, вызываемые им, чувствуются нами иначе, чем те, которые порождаются памятью и суждением. Есть какая-то слабость, какое-то несовершенство в кажущейся пылкости мысли и чувства, сопровождающей фикции поэзии. Впоследствии у нас еще будет случай указать как па сходство, так и па различие между поэтическим энтузиазмом и серьезным убеждением. А пока я не могу не отметить, что значительное различие к том, как одно и другое чувствуются нами, зависит в некоторой степени от размышления и общих правил. Мы замечаем, что та сила представления, которую сообщают фикциям поэзия и 178 красноречие лишь случайное обстоятельство, одинаково доступное всякой идее, и что подобные фикции не находятся в связи с чем-либо реальным. В силу этого наблюдения мы, так оказать, только поддаемся фикциям, причем, однако, фиктивная идея чувствуется нами совсем иначе, чем навеки установленные убеждения, основанные на памяти и привычке. То и другое до известной степени однородны, по первая сильно уступает вторым как по своим причинам, так и по своим действиям. Подобное же размышление об общих правилах предохраняет нашу веру от того, чтобы она усиливалась при каждом увеличении силы и живости наших идей. Если какое-нибудь мнение по допускает никакого сомнения или противоположной вероятности, мы приписываем ему полную убедительность, хотя из-за недостатка сходства или смежности оно может уступать в силе другим мнениям. Таким образом, познание исправляет свидетельства чувств и заставляет нас воображать, будто объект, находящийся от глаза на расстоянии двадцати футов, представляется ему столь же большим, как объект таких же размеров, находящийся от пего па расстоянии десяти футов. То же действие, хотя и в меньшей степени, мы можем заметить и в поэзии, с тем лишь различием, что малейшее размышление рассеивает иллюзии поэзии п заставляет ее объекты предстать в надлежащем свете. Однако несомненно, что в пылу поэтического энтузиазма поэт чувствует нечто ироде норы в свои объекты, даже как бы созерцает их, и, если у пего егть хоть топь аргумента, который может поддержать эту веру, ничто так не способствует тому, чтобы полностью убедить его, как ноток поэтических фигур и образов, действующих не только па читателей, но и па пего самого. ГЛАВА 11 О ВЕРОЯТНОСТИ СЛУЧАЙНОСТЕЙ Чтобы придать пашей теории всю подобающую ей силу и очевидность, мы должны будем на время отвлечься от нее с целью рассмотреть ее следствия п объяснить из тех же принципов некоторые другие виды умозаключения, происходящие из того же источника. Философы, разделившие человеческие познания (reason) на знание, и вероятность п определившие первое как очевидность, которая получается из сравнения идей, вынуждены были объединить все паши заключения из причин или 179 действий посредством общего термина вероятность. Mo хотя каждый пол (m употреблять сном термины н каком угодно смысле, \\ силу чего и я н предыдущей части гное-го рассуждения следовал указанному способу выражения, однако н обыденном разговоре мы, несомненно, не задумываясь, утверждаем, что многие и:? наших аргументов и: причинности более чем нероятпы и могут быть признаны пыгшим родом очевидности. Мам показался бы смешным всякий, кто сказал бы, будто только вероятно, что солнце завтра изойдет или что нее люди должны умереть, хотя ясно, что у нас нет другой уверенности н этих фактах, кроме той, которую дает нам опыт. По.эгому, имея и ниду как сохранение обычного смысла слон, так и обозначение различных степеней оченидпогти, быть может, удобнее было бы разделить человеческие познания натри рода: знание, доказательства (proofs) и вероятности. Мод знанием я понимаю уверенность, возникающую из сравнения идей; под доказательствами те аргументы, которые извлекаются из отношения причины и действия и которые совершенно свободны от сомнения и неуверенности; под, вероятностью ту очевидность, которая еще сопровождается неуверенностью. К рассмотрению этого последнего вида заключения я и перехожу. Вероятность, или предположительное заключение (reasonng from conjecture), может быть двух видов, а именно: вероятность, основанная на случайности, и вероятность, происходящая из причин. Мы рассмотрим оба этих вида но порядку. Идея причины и действия извлекается из опыта, который, представляя нам определенные объекты в постоянном соединении друг с другом, порождает привычку рассматривать их находящимися в этом отношении, в силу чего мы не можем без заметного усилия представлять их в каком-нибудь ином отношении друг к другу. С другой стороны, так как случайность сама по себе не есть нечто реальное, а является, собственно говоря, лишь отрицанием причины, то влияние ее на ум противоположно влиянию причинности. Существенной особенностью случайности является ччхгфакт, что она оставляет воображение совершенно безразличным к тому, рассматривается ли объект, признаваемый случайным, как существующий или несуществующий. Причина укалывает путь пашей мысли и нск<ш>рым образом вынуждает нас рассматривать определенные объекты в определенных отношениях. Случайность может только устранить такое определение нашей мысли и оставить ум в свойственном 180 ему состоянии безразличия, в которое он при отсутствии причины тотчас же впадает снова. Мо если полное безразличие существенный признак случайности, то од па случайность может превосходить другую только в том случае, если она составлена из большего числа равных шансов. Ведь если мы станем утверждать, что одна случайность может каким-нибудь иным образом превосходить другую, то мы должны будем в то же время утверждать, будто есть нечто дающее ей это превосходство и определяющее исход события скорее в одну, чем в другую, сторону; другими словами, мы должны будем допустить действие некоторой причины и устранить предположение о случай ности, высказанное нами первоначально. Совершенное п полное безразличие существе!то для случайности, но одно полное безразличие не может само но себе ни превосходить другое, ни уступать ему. Эта истина не составляет исключительной черты моей теории, по признается всяким, кто занимается исчислением случайностей. Замечательно, что, несмотря на прямую противоположность случайности и причинности, мы тем не менее не можем представить себе ту комбинацию шансов, которая требуется для тот, чтобы дать одному случаю перевес над. другим, не предположив, что случайности перемешаны с причинами и что к полному бслралличию некоторых обстоятелытв присоединяется необходимость других. Когда ничто не ограничивает (случайностей, все представления, какие только может образовать самая пылкая фантазия, равны между собой и не может быть такого обстоятельства, которое давало бы одному из них преимущества перед другим. Так, если мы не допустим, что существуют некоторые причины, заставляющие игральные кости падать, сохранять при падении свою форму и ложиться па какую-либо из своих сторон, то мы не сможем делать никаких исчислений относительно законов случая. Посели мы предположим, что действие таких причин налицо и что все остальное безразлично и определяется лишь случайностью, то нам легко будет дойти до понятия преимущественной комбинации шансов. Очевидным п простым примером такого преимущества является кость, па четырех сторонах которой одинаковое число очков и лишь на двух других иное. lan ум и силу определенных причин ограничен здесь точным числом и качеством событий, но в то же время свободен при ныборе одного или другого события. poдолжая то рассуждение, в ходе которого нами уже установлены три пункта: что случайность не что иное, 181 как отрицание причины, и порождает к уме состояние полного безразличия; что одно отрицание причины и одно полное безразличие не может ни превосходить другого, пи уступать ему; что к случайностям всегда должны быть примешаны причины для того, чтобы служить основанием заключения, мы вслед за тем должны рассмотреть, какое действие может оказать па наш ум преимущественная комбинация шансов и каким способом онавлияет па наше суждение и мнение. Мы можем повторить здесь все те аргументы, которыми воспользовались при рассмотрении веры, порождаемой причинами, и точно таким же образом доказать, что преимущественное число шансов вызывает наше согласие не при помощи демонстративных доказательств пли вероятности. И действительно ясно, что путем одного сравнения идеи мы никак не можем открыть ничего такого, что имело бы решающее значение для данного вопроса; и невозможно доказать с достоверностью, что дело должно кончиться в пользу именно топ стороны, которая располагает преимущественным числом шансов. Надеяться в данном случае па достоверность значило бы ниспровергнуть все то, что уже установлено нами,относительно противоположности (opposton) случайностей и их полного равенства и безразличия. Если бы мне сказали: хотя при противостоянии случайностей невозможно определить с достоверностью, в пользу какой стороны будет решено дело, тем по менее мы можем с достоверностью сказать, что более правдоподобен и вероятен перевес той стороны, которая обладает большим числом шансов, чем той, у которой их меньше, если бы мне сказали ото, я спросил бы: что подразумевается в данном случае под правдоподобием и вероятностью? Правдоподобие и вероятность случайных явлении состоят в преимущественном числе равных шансон; а следовательно, говоря: правдоподобно, что дело кончится скорее в пользу болоо сильной, чем менее сильной, стороны, мы только утверждаем, что там, где большее число шансов, их действительно больше, а там, где их меньшее число, их действительно меньше; по ото тавтологичные и ничего по решающие суждения, вопрос состоит и следующем: каким образом преимущественное число равных шансов влияет на ум и производит веру, или согласие, если оказывается, что тут не играют роли ни аргументы, основанные па демонстративных доказательствах, пи аргументы, основанные на вероятности? Для того чтобы справиться с этим затруднением 182 предположим, что некто берет игральную кость, на четырех сторонах которой одна и та же фигура пли одинаковое число очков и лишь на двух остальных иная фигура или иное число очков; предположим далее?, что он кладет оту кость в стаканчик, намереваясь бросить ее. Очевидно, он должен заключить, что выход одной из фигур более вероятен, чем выход другой, и притом отдать предпочтение той фигуре, которая начертана па большем числе сторон. Он как бы верит и то, что эта фигура окажется наверху, хотя верит все же с некоторым колебанием и сомнением, пропорционально числу противоположных шансов. По мере уменьшения этих противоположных шансов п увеличения преимущества другой стороны его вера приобретает все новые степени твердости п уверенности. Эту веру вызывает некоторый акт нашего ума, производимып над простым н ограниченным объектом, что облегчает открытие и объяснение ее природы. Стоит нам только рассмотреть одну-единственную игральную кость, чтобы понять одну из наиболее любопытных операции познания. Эта игральная кость в том виде, как мы ее описали выше, содержит в себе три свойства, достойных нашего внимания: во-первых, определенные причины, как, например, тяжесть, плотность, кубическая фигура и т. д., которые заставляют кость падать, сохранять при падении свою форму п ложиться вверх одной из своих сторон; во-вторых, определенное число сторон, но предположению совершенно одинаковых; в-третьих, определенную фигуру, начертанную па каждой стороне. Этими тремя особенностями исчерпывается вся природа игральной кости, поскольку она имеет отношение к пашей настоящей цели, и, следовательно, они являются единственными свойствами, па которые обращает внимание наш ум, образуя суждение относительно результата бросания такой кости. Рассмотрим же постепенно п тщательно, каково должно быть влияние этих свойств па мысль п воображение. Во-первых, мы уже отметили, что привычка заставляет наш ум переходить от любой причины к ее действию п что при появлении первой почти невозможно не образовать идеи второго. Постоянное соединенно причины п действия в прежних случаях порождает в уме привычку, н силу которой он всегда соединяет их и заключает о существовании одного из них на основании существования его обычного спутника. Когда наш ум представляет игральную кость без поддержки стаканчика, он не может боз насилия над самим собой считать ее висящей в воздухе; он, естественно 183 ОбычныйТерминСписокопределенийАдресЦитатыФорматированныйконецформыначалоформы |