Макроэкономика - Бункина М.К., Семенов А.М., Семенов В.А.. Учебник 3е издание, переработанное и дополненное ббк 65. 012. 2 Бункина М. К., Семенов А. М., Семенов В. А

• Название: Учебник 3е издание, переработанное и дополненное ббк 65. 012. 2 Бункина М. К., Семенов А. М., Семенов В. А
• Анкор: Макроэкономика - Бункина М.К., Семенов А.М., Семенов В.А..doc
• Дата: 09.05.2017
• Размер: 8.34 Mb.
• Имя файла: Макроэкономика - Бункина М.К., Семенов А.М., Семенов В.А..doc
• Тип: Учебник; #7330
• Категория: Экономика. Финансы
• страница: 30 из 39

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1. Учение о государстве (исторические вехи, дискуссии)

Существующие сегодня на Земле общества и государства находятся на разных стадиях развития, и их срез повторяет в известном смысле стрелу времени.

Напомним слова из знаменитой «Политики» Аристотеля: «Поскольку... всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага... причем больше других и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение называется государством или общением политическим... всякое государство – продукт естественного возникновения, как и первичные общения: оно является завершением их, в завершении же сказывается природа... Из всего сказанного явствует, что государство принадлежит к тому, что существует по природе, и что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек; его и Гомер поносит, говоря «без роду, без племени, вне законов, без очага»; такой человек по своей природе только и жаждет войны; сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.

Итак, очевидно, государство существует по природе своей и по природе предшествует каждому человеку... А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемент государства, становясь либо животным, либо божеством».

Так говорил Аристотель Стагирит, что значит из Стагир (селения в Македонии), за три с половиной века до н.э., величайший философ Древней Греции, ученик Платона и воспитатель Александра Македонского, и надо думать, вкладывал эти мысли в голову своего воспитанника. Но, как говорится, не все посеянное всходит, и империя Александра распалась как карточный домик вскоре после смерти своего основателя.

Формирование нового буржуазного политического мышления – это не единовременный акт, но сложный, противоречивый и длительный процесс.

Первым в хронологическом порядке буржуазным политическим мыслителем, представляющим эпоху Возрождения, следует назвать Никколо Макиавелли (1469–1527), итальянского политического деятеля и историка, известного более всего как автора сочинения «Государь» (полное название: «Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия»).

В этом сочинении автор разрабатывает правила политического поведения. Идеалом Макиавелли является самостоятельность, величие и мощь государства, и для достижения этого политики, по его мнению, должны использовать все доступные им средства, не заботясь о моральной стороне своих поступков и о гражданской свободе подданных. Отсюда происходит термин «макиавеллизм», определяющий беззастенчивую, пренебрегающую нормами морали для достижения своих целей политику.

Макиавелли наметил концептуальные основы буржуазной политики.

Новый взгляд на политику состоял, прежде всего, в том, что Макиавелли подчеркивал мысль о бесполезности высокоморальных средств для достижения политических целей, и по завету «флорентийского секретаря» необходимо «быть не прямодушными, а вероломными в политике». Так с рубежа Нового времени теоретическое рассмотрение политики было освобождено от морали и выдвинут постулат самостоятельной трактовки политики. Это означает, что природа вообще и природа государства и права должны быть объяснены исходя из них самих, из рассмотрения игры внутренних сил, возникающих и разрушающихся причинно-следственных связей. Главное – «сам строй человеческой природы», из которой и надо выводить принципы разумной организации общества и государства, принципы построения тех или иных политико-правовых норм.

Томас Гоббс (1588–1679) известен своим «Левиафаном» Полное название книги звучит так: «Левиафан как материя, форма власти государства церковного и гражданского». Использованная в названии аллегория взята из Библии, где Левиафан (букв. – изгибающийся, скручивающийся), огромное чудовище, упоминается неоднократно.

Представим себе время, в которое жил и размышлял Гоббс. Английский врач Уильям Гарвей в 1628 г. открывает кровообращение, и, опираясь на это открытие, великий философ, физик, математик, физиолог Рене Декарт (1596–1650) формулирует знаменитый тезис, согласно которому животное представляет собой лишь сложную машину, а человек – это машина, включая и его мыслительную деятельность, которая осуществляется через особую материальную субстанцию.

Гоббс подхватывает эту идею и последовательно развивает ее. Вот что он пишет в «Левиафане»:

«Человеческое искусство (искусство, при помощи которого Бог создал мир и управляет им) является подражанием природе. Его искусством создан тот великий Левиафан, который называется Республикой, или Государством (Commonwealth, or State), по-латыни – Civitas, и который является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек, для охраны и для защиты которого он был создан. В этом Левиафане верховная власть, дающая жизнь и движение всему телу, есть искусственная душа; должностные лица и другие представители судебной и исполнительной власти – искусственные суставы; награда и наказание (при помощи которых каждый член прикрепляется к седалищу).

Чтобы описать природу этого искусственного человека, я буду рассматривать:

Во-первых, материал, из которого он сделан, и его мастера, т.е. человека.

Во-вторых, как и путем каких соглашений он был создан, каковы точно его права и власть или авторитет суверена и что сохраняет государство и что его разрушает.

В-третьих, что такое христианское государство».

Гоббс утверждает, что поскольку все в природе причинно обусловлено, то и воля человека строго детерминирована, но поступки свободны настолько, насколько это вытекает из природы его, которая первоначально побуждается только эгоизмом – стремлением к самосохранению и наслаждению. Естественным состоянием человека была война «всех против всех» («Bella omnium contra omnes»), убыточная для всех. Поэтому люди путем договора объединились в государство и подчинились государю, чтобы тем самым получить защиту и возможность гуманной жизни.

Как тут не вспомнить картину Николая Рериха под названием «И пошли они к Руси»: ночь, река и в лунном свете лодка с гребцами. Выбор названия своего трактата Гоббс объясняет так:

«До сих пор я обрисовывал природу человека, чья гордость и другие страсти вынудили его подчиниться государству, и одновременно огромную власть его властителя, которого я сравнивал с Левиафаном, взяв это сравнение из последних двух стихов 41-й главы Книги Иова, где Бог, рисуя великую силу Левиафана, называет его царем гордости. Нет на земле, – говорит Бог, – подобного ему, он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости».

Обратимся к происхождению государства в результате общественного договора. Джон Локк (1632–1704) избрал в качестве квинтэссенции своих политических взглядов учение о естественном праве, согласно которому частная собственность и общение людей возникают до того, как начинает формироваться государство.

Требования человеческой природы, по Локку, диктуют все:

«Основной целью вступления людей в общество является стремление мирно и безопасно пользоваться своей собственностью, а основным орудием и средством для этого служат законы, устанавливаемые в этом обществе; первым и основным позитивным законом всех государств является установление законодательной власти; точно так же первым и основным собственным законом, которому должна подчиняться сама законодательная власть, является сохранение общества и (в той мере, в какой это будет совпадать с общественным благом) каждого члена общества».

Локкова концепция происхождения государства из общественного договора изложена в «Двух трактатах». Случилось это так. В давние времена вследствие роста народонаселения появились симптомы перехода естественного состояния в «войну всех против всех». И именно в этот момент люди предпочли, возможно, по молчаливому согласию, учредить государство и вручили первым правительствам исполнительную власть. Таким образом, естественное состояние проходит ряд стадий, превращаясь в состояние общественное.

В отличие от Гоббса Локк считает, что общество складывалось до появления государства и последнее призвано не ограничивать свободу и инициативу, а гарантировать ее. Верховным сувереном в государстве является не правительство, а нация. Образование правительства и передача ему народом исполнительной власти Локк уподобляет «договору-поручению» (trustchip), т.е. обязательству правительства служить интересам нации и исполнять ее волю: гарантировать право собственности и правила общежития, действовавшие уже в естественном состоянии. Для этого оно должно кодифицировать фактически утвержденные самим народом законы и создать карательные органы, обеспечивающие соблюдение их, т.е. гарантирующие гражданам «жизнь, личную свободу и частную собственность» (lives, liberties and estate). Примечательно, что в состав понятия «собственность гражданина» Локк включил его личную свободу. Всякое правление обязано подчиняться этим законам.

Английский мыслитель Барух Спиноза (1632-1677) рассматривал государство с позиции «чистого разума». Как реалист, он понимал, что люди склонны к поступкам, противоречащим разуму и рациональности. Человеческая природа устроена так, что люди отыскивают прежде всего свою выгоду. Страсти и аффекты часто побеждают разум. «Поэтому ни одно общество не может существовать без власти и силы, а следовательно, и без законов, умеряющих и сдерживающих страсти и необузданные порывы людей». Как бы провидя тьму веков, он вместе с Гоббсом предостерегает новые поколения от опасности анархии: «С уничтожением государственной власти ничто хорошее не может устоять, но все подвергается опасности, и только ярость и беззаконие господствуют, наводя величайший страх на всех».

И Гоббс и Спиноза согласны в том, что люди по своей природе склонны к вражде. Ее разрушительных последствий можно избежать, лишь заменив естественное право правом гражданским, общественным договором, учреждением государства. Но если, по Гоббсу, перенесение естественных прав каждым индивидом на суверена является абсолютным, а учреждение государства означает конец свободы, то Спиноза не делает этого пагубного для человечества вывода. У него государственный строй, спокойствие и порядок не требуют всеобщего рабства. И наоборот, мир, в котором царят рабство, варварство и одиночество, не достоин человеческой природы.

Гражданский мир, согласно Спинозе, не есть простое отсутствие смут и междоусобий, это «истинный мир, основанный на положительной энергии нашего духа», его свободном волеизъявлении. У него более трезвый взгляд на государственность по сравнению с Аристотелем, для которого человек – политическое животное, а государство – благостное общение равных и свободных людей. Спиноза же говорит, что многое зависит от организации самого общества и, если организация его становится государственной, оно должно строиться на подчинении одних людей другим, а власть становится осью общественных отношений. Регулирование человеческих отношений происходит через оценку их деятельности, того, что зримо проявляется в поступках; тогда возможно применение силы и власти. Что же касается образа мыслей и чувств, то здесь человек должен быть абсолютно свободен.

Судьба не баловала Спинозу при жизни, как и его произведения после смерти. Он умер в нищете от чахотки в 1677 г. в возрасте сорока четырех лет. С тех пор его прах покоится на городском кладбище Нейве Керк в Гааге в склепе под номером 162. Отношение к трудам Спинозы в течение полутораста лет было негативным из-за их антиклерикальной и демократической направленности, а также проклятия еврейской общины. Переоценка наследия великого мученика Спинозы произошла почти мгновенно и повсеместно. Но и здесь не обошлось без перекосов. Людвиг Фейербах назвал его «Моисеем современных вольнодумцев и материалистов». Другие преподносили его как последовательного идеалиста, иногда как пантеиста и, во всяком случае, как глубоко верующего мыслителя, совершившего «религиозную революцию» и создавшего экуменическую философию, в которой сочетаются наука и религия для всех.

Можно вспомнить и о том, что в советское время прискорбная практика разрушения храмов зачастую прикрывалась авторитетом Спинозы, которого наши «богоборцы» (академик Миней Губельман, он же Емельян Ярославский, со своим Союзом воинствующих безбожников), зачислив в атеисты, сделали своим знаменем, презрев его собственный призыв: «Очень важно, чтобы храмы, посвященные отечественной религии, были обширны и благолепны». Так что постигший многие языки мыслитель не ошибся, записав: «Ничего нельзя сказать настолько правильно, чтобы сказанное нельзя было исказить дурным толкованием», и что уж говорить о тех, которые «имея возможность втайне вершить дела государства, абсолютно держат последнее в своей власти и так строят гражданам козни в мирное время, как врагу в военное».

Неразумно отрицать влияние Спинозы на мыслителей позднего времени. Здесь можно вспомнить слова Генриха Гейне: «Великий гений образуется при пособии другого великого гения не столько посредством ассимиляции, сколько посредством трения. Алмаз полирует алмаз. Так, философия Декарта отнюдь не произвела философии Спинозы, но только содействовала происхождению ее».

Ясно, что утверждение поэта скорее образно, чем научно и объективно. Думается, что Бертран Рассел в своей «Истории западной философии» после всестороннего рассмотрения важнейших этапов европейской мысли имел все основания определить место Спинозы в таком содержательном ряду, как Платон, Св. Августин, Фома Аквинский, Декарт и Кант, имея в виду, что для них «характерно тесное сочетание религии и рассуждения, морального вдохновения и логического восхищения тем, что является вневременным». Именно это сочетание отличает, по мысли Б. Рассела, «интеллектуализированную теологию Европы от более откровенного мистицизма Азии».

Завершая экскурс в историю западной государственности, следует остановиться на идеях, положенных в основу американской «Декларации независимости».

Шарль Луи Монтескье (1689–1755), автор теории задержек и противовесов, детально развил идеи Локка и Спинозы о разделении государственной власти на законодательную, исполнительную и судебную. Его теория нашла воплощение в американской системе государственной власти, манифестом которой стала «Декларации представителей Соединенных Штатов Америки, собравшихся на общий конгресс». Это один из выдающихся политических и социально-философских документов Нового времени. Декларация обосновывала право американских колонистов провозгласить свою государственную независимость от британской метрополии. В более широком смысле она утверждала право народов на независимость, жизнь, свободу и стремление к счастью.

Создателем Декларации считается Томас Джефферсон (1743–1826). Приведем некоторые выдержки из нее.

«Когда ход событий принуждает какой-нибудь народ порвать политическую связь, соединяющую его с другим народом, и занять наравне с остальными державами независимое положение, на которое ему дают право естественные и божеские законы, то должное уважение к мнению человечества обязывает его изложить причины, побуждающие его к отделению.

Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим создателем очевидными правами, к числу которых принадлежит жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, заимствующие свою справедливую власть из согласия управляемых. Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели, то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и с такой организацией власти, какие, по мнению этого народа, всего более могут способствовать его безопасности и счастью. Конечно, осторожность советует не менять правительств, существующих с давних пор, из-за маловажных или временных причин. И мы действительно видим на деле, что люди скорее готовы терпеть зло до последней возможности, чем восстановить свои права, отменив правительственные формы, к которым они привыкли. Но когда длинный ряд узурпации, неизменно преследующих одну и ту же цель, обнаруживает намерение предать этот народ во власть неограниченного деспотизма, то он не только имеет право, но и обязан свергнуть такое правительство и на будущее время вверить свою безопасность другой охране. Эти колонии также долго и терпеливо переносили разные притеснения, и только необходимость заставляет их теперь изменить свою прежнюю форму правления. История нынешнего короля Великобритании полна беспрестанных несправедливостей и узурпации, прямо клонившихся к тому, чтобы ввести неограниченную тиранию в этих штатах. В доказательство представляем на суд беспристрастному миру следующие факты...» (следует длинный список прегрешений короля перед народом Соединенных Штатов).

«На каждой стадии этих притеснений мы подавали королю петиции, составленные в самых смиренных выражениях, и просили его об оказании нам правосудия; но единственным ответом на все наши петиции были только новые оскорбления.

Государь, характер которого заключает в себе черты тирана, не способен управлять свободным народом. Нельзя также сказать, чтобы мы не обращали внимания на наших братьев-британцев. Время от времени мы предостерегали их о попытках из законодательного собрания подчинить нас незаконной юрисдикции. Мы напоминали им о тех условиях, при которых мы эмигрировали и поселились здесь. Мы взывали к врожденному в них чувству справедливости и великодушия, и мы заклинали их узами нашего родства с ними выразить порицание актам узурпации, которые неизбежно должны были разъединить нас и прекратить сношения между нами. Но они также остались глухи к голосу справедливости и кровного родства. Поэтому мы должны подчиниться необходимости, принуждающей нас отделиться от них, и считать их отныне, как и другие народы, врагами во время войны и друзьями во время мира. В силу всего этого мы, представители Соединенных Штатов Америки, собравшиеся на общий конгресс, призывая верховного судию мира в свидетели правоты наших намерений, объявляем от имени и по уполномочию народа, что эти соединенные колонии суть по праву должны быть свободные и независимые Штаты. С этого времени они освобождаются от всякого подданства британской короне и всякая политическая связь между ними и великобританским государством совершенно порывается. В качестве свободных и независимых Штатов они приобретают полное право объявлять войну, заключать мир, вступать в союзы, вести торговлю и совершать все то, на что имеет право независимое государство.

Твердо уповая на помощь Божественного провидения, мы взаимно обязываемся друг другу поддерживать эту декларацию жизнью, имуществом и честью».

Эта Декларация ознаменовала создание Соединенных Штатов, и хотя впереди их еще ждала война за независимость, кровопролитная борьба Севера и Юга за отмену рабства и много-много других великих и малых событий и потрясений, но Конституция, созданная на основе Декларации и проникнутая духом либерализма, обеспечила такие темпы экономического развития, которые уже к началу XX в. вывели США в пятерку передовых держав мира, а к середине века, после Второй мировой войны, сделали их первой супердержавой по всем показателям.
Вклад Дж. Бьюкенена

Прямое отношение к рассматриваемой теме имеет знаменитая работа Джеймса Бьюкенена «Пределы свободы: между анархией и Левиафаном» (1975). Изложим кратко содержание 9-й главы этой книги, которая называется «Угроза Левиафана»*.

* В Приложении вы найдете статью Бьюкенена (в соавторстве), посвященную проблемам государственной политики в области налогов.
В 1651 г. Томас Гоббс ввел термин «Левиафан» для характеристики суверенного государства. Сегодня этим словом обозначают некое чудовище, олицетворяющее зло, связанное с деятельностью правительства и политическими процессами, которым хотят дать уничижительную оценку или когда стремятся привлечь внимание к опасностям, связанным с расширением в экономике государственного сектора.

В условиях демократии человек рассматривает себя двояко: как гражданина, стихийно участвующего в правительственной политике, и как субъекта, вынужденного подчиняться правилам поведения, которые он лично, быть может, не одобряет.

Для человека конца XX в. его раздвоенное отношение к государству является естественным наследием культуры постпросвещения и постсоциализма. Сегодня, разумеется, трудно оценить значимость тех изменений в начальных представлениях о мире, которые позволили субъекту впервые ощутить себя независимым, хотя концепция свободного человека была знакома еще греческим и римским философам.

Средневековое христианство понимало индивидуальное спасение как дело, совершаемое исключительно во славу Бога. И только с освобождением от вериг Средневековья, только с появлением трудов Гоббса, Спинозы и их современников человек становится независимым от других людей, от Бога, государства и города. В джунглях мира Гоббса жизнь независимого человека была нищей, грязной, грубой и короткой. Но в способности Гоббса увидеть и понять причины такого существования как раз и состоит качественное отличие его мировоззрения от картины мира ранних философов. Способны ли мы сегодня понять анархистов, живших до Гоббса?

В высшей степени знаменательно, что, едва успев обрести независимость, человек восстал против государства и даже в дискуссиях о рациональных основах послушания требовал гарантий своему стремлению продолжать начатый бунт. Джина нельзя было загнать назад в бутылку, сколь бы логичными ни казались аргументы, приводимые философами. Теперь человек мог мыслить себя монархом, избавленным от тягот обыденной жизни и окружающих порядков, а отдельные представители рода человеческого определенно пытались реализовать свои мечты на практике. Спиноза, Локк и еще более непримиримо Руссо выступили против предложенного Гоббсом рабского контракта между человеком и его государством-хозяином. Они предложили рассмотреть социальный договор между независимыми людьми. Из договора между свободными людьми должен был появиться основной закон. Впервые человеку был предложен план прыжка из его эволюционной истории. Вместе со своими единомышленниками он мог изменить всю структуру общественного порядка.

Концепция была захватывающей, а ее последствия – драматическими; наступила эра демократических революций. Нет необходимости детально обсуждать ступени продолжительной и извилистой истории Нового времени. Были в ней вспышки насильственных переворотов, кровавые революции, жестокий террор, репрессивные реформы, контрреволюции. Терпели неудачу попытки человека жить по принципам, выработанным мечтателями эпохи Просвещения. Свергались тираны, одни правящие элиты исчезали, другие появлялись. И уж коль скоро политический и социальный порядок возник первоначально как инструмент завоеваний (а эта сторона его виделась прежде всего), то как могла экономическая основа такого порядка противостоять насилию? Попытка Локка построить договорную суперструктуру над существующими правами собственности была заведомо обречена. Если люди связаны согласованным договором, существует ли возможность установления границ для коллективных действий большинства? Способна ли «осознанная необходимость» в экономическом порядке привить иммунитет против фундаментальных структурных перестроек, особенно когда эпохе бросает вызов доктрина столь радикальная, как Марксова? Социализм в различных вариантах внедрился в экономическое сознание человека XX в. Казалось, круг замкнулся: став впервые независимым, человек вновь готов был подчиниться всеобъемлющей коллективной воле.

Однако отнять свободу у человека, однажды получившего ее, было не так просто. В России, где и до революции он был слабо приобщен к личной независимости, природное упрямство народа сделало невозможным эффективный контроль над государством. На Западе, где свобода имела историю, социализм был обречен на провал.

Не следует полагать, что демократический процесс свободен от недостатков или что все люди в современном мире обладают одинаковыми возможностями направлять политический процесс. Даже при полном равенстве не снимается основной вопрос о гарантиях свободы выбора для отдельной личности. Ведь когда говорят о контролируемом Левиафане, то имеют в виду регулируемое лично каждым и обеспеченное Конституцией самоуправление, а не навязанный извне инструмент, которым манипулируют другие. Необходимо осознать очень простую истину, а именно то, что для проведения настоящих социальных реформ следует отбросить болтовню о происках потусторонних сил и присмотреться к уже существующим и созданным по нашей воле институтам власти.

Итак, зачем нужны конституционные границы и общественный контроль над масштабами и структурой правительственной деятельности? Чтобы ответить на него, полезно для начала рассмотреть идеальную модель, в которой индивид получает полную власть над своей судьбой. Иначе говоря, представим себе общество, где все коллективные решения принимаются по принципу единогласия. Может ли такая модель принятия решений дать результат, который будет оцениваться как нежелательный отдельным членом общества или даже всеми его членами?

Поскольку каждый участник обязан дать определенный ответ на предложенный вариант решения, недостатки модели должны проявиться уже в правилах рационального выбора отдельного индивида, а не в объединении таких выборов при получении коллективного результата. Следовательно, анализ принятия решений следует сконцентрировать на индивидуальном выборе. Необходимо понять, почему отдельный индивид соглашается на предлагаемую последовательность принятия коллективных решений, когда сначала решение принимается каждым из участников и только после этого выясняется нежелательность получаемых результатов.

Ситуацию поможет прояснить аналогия, которую каждый волен выбрать на основе личного опыта. Например, человек, склонный к полноте, принуждает себя к строгой диете, т.е. добровольно подвергает себя жесткому контролю, ограничивая свой рацион. Тем самым диета становится «конституцией питания» – человек сам устанавливает правила личного поведения, ограничивающие в данном случае его склонность к полноте. Точно так же люди, предпринимая коллективные действия, должны ввести необходимые, по их мнению, ограничения на свой личный выбор. И если каждый человек заранее твердо знает, что вправе отвергнуть любое представленное другими предложение, то совместно они могут предпочесть коллективные действия в рамках принятых конституционных правил. Однако в этой модели принятие коллективного решение всегда может быть заблокировано любым отдельным членом общества.

Итак, принцип единогласия является эффективным средством контроля за действиями правительства. Ясно, что любое отступление от этого принципа может в корне изменить ситуацию. Если обществом признана неприемлемой «цена единогласия», оно вынуждено формировать иные правила принятия коллективных решений. И тогда эти правила становятся обязательными для всех, независимо от того, к какой коалиции принадлежит каждый отдельный член сообщества.

Было бы наивно полагать, что лица, занимающие высокие посты в законодательных или административных органах, не имеют личных предпочтений при оценке масштабов общественного сектора экономики, источников его дохода и, что особенно важно, при определении статей расходов в этом секторе. Лицам, безразличным к подобным вопросам, политика вряд ли покажется привлекательной формой деятельности. Как правило, политиками становятся люди, как раз имеющие личные предпочтения в таких вопросах и стремящиеся оказать влияние на их решение. Если этот тезис признан, то легко себе представить, что процесс формирования бюджета отнюдь не отражает предпочтения большинства избирателей и даже тех из них, которые входят в коалицию, победившую на выборах.

Выбранный политик получает возможность занять предпочтительную для себя лично позицию при формировании бюджета и налоговой политики. Мнение избирателей ограничивают его весьма опосредованно – лишь в перспективе новых выборов. Даже если подобные косвенные ограничения чувствительно сужают диапазон его действий, у него всегда остается достаточная свобода выбора, и он, без сомнения, предпочтет тот вариант решения, который максимизирует его собственную выгоду, а не выгоду избирателей. Это и является самой важной мотивацией поведения политиков. Вообще говоря, эту выгоду следовало бы назвать «политическим доходом», который составляет часть общего вознаграждения, получаемого политиком «на службе обществу».

Следует особо подчеркнуть, что когда речь заходит о «политическом доходе», то вовсе не предполагается, что политики, будь то безыдейные функционеры, фанатичные идеалисты или комплексующие честолюбцы, обязательно должны быть коррумпированы. Отнюдь! Но дело в том, что по части бюджетных пристрастий все они одной миррой мазаны, поскольку их политический доход определяется масштабом государственных расходов: ограниченное вмешательство государства в экономику сужает возможности хапуг от политики, тогда как раздутый государственный сектор открывает прекрасные возможности для кормления. И еще. Когда число госслужащих невелико, привилегированное положение бюрократии может и не отражаться в бюджетных перекосах. Однако рост масштабов государственного сектора безусловно ведет к искажению картины голосования, поскольку в выборах принимают участие те, кто преследует свои узкокастовые интересы. Например, в Америке каждый пятый из числа работающих занят в государственном секторе и бюрократы стали заметной частью электората, причем стремление занять официальный пост вовсе не считается предосудительным и даже вызывает уважение. Так мы приходим к неожиданным деформациям демократической системы.

Естественно, что отцы-основатели, создавшие Конституцию Соединенных Штатов, естественно, не могли предвидеть такой опасности, а потому им не приходило в голову обсуждать меры, обеспечивающие контроль за ростом бюрократического аппарата. Поэтому границы, до которых могли простираться правительственные щупальцы, первоначально обсуждались в рамках традиционной демократической процедуры, а лица, наделенные властью, с самого начала стремились раздвинуть ее пределы в соответствии с присущими им наклонностями, ущемляя при этом интересы граждан.
Опасность Левиафана
Животрепещущим в конце века стал вопрос о том, имеет ли современный человек возможность в рамках западного демократического общества установить действенный контроль над собственным правительством и предотвратить его трансформацию в чудовище Гоббса, довлеющее над личной судьбой граждан.

Занятые жизненной рутиной, люди редко обращают внимание на тот факт, что всепроникающая деятельность исполнительных органов власти и вездесущей федеральной юстиции весьма напоминает поведение насильника и требует самого жесткого ограничения. В идеале государственные институты должны служить всего лишь посредниками в игре социальных сил; фактически они радикальным образом трансформируют фундаментальную структуру прав человека, не получив на то согласия граждан. Эти институты присваивают себе право изменять конституционный договор, переписывать наново «основной закон». Они входят в роль законодателей, упраздняя легитимные законодательные собрания и самовольно принимая решения, которые никоим образом не вытекают из индивидуальных оценок граждан. Демократия и сама по себе допускает возможность отклонений от идеала, даже когда лица, принимающие решения, строго придерживаются конституционных норм. Но когда эти нормы подвергаются изменению со стороны тех, кто не получил соответствующего мандата граждан, прожорливость государства приобретает угрожающий характер.

Итак, Левиафан современного общества предстает в образе протекционистского государства, проникновение которого в личную жизнь не поддается простым количественным оценкам. Всем кажется необъяснимым распухание и без того огромного бюджета, которое сопровождается растущей безответственностью официальных лиц в толковании закона. Прожорливый бюджет грозит поглотить либеральную традицию, которая отводит государству как раз роль инструмента поддержания «хорошего общества». Тот же источник питает высокомерие административной и правовой элит, завладевших законом. Власть отчуждает себя от общества, освобождаясь от связывающих ее моральных пут, и оказывается не способной служить этому обществу.

Нелегко отбросить веками усвоенные заповеди, и люди упорно цепляются за отжившие философские схемы. Левиафан удерживается в контролируемых границах, если политики и судьи уважают закон. Их постоянные попытки использовать предоставленную власть для построения собственных, наивно сформулированных конструкций социального порядка неминуемо приведут к ухудшению их личного благополучия. Но если лидеры в своих действиях не обладают чувством меры, то чего ожидать от тех, кто следует их указаниям? Если судьи теряют уважение к закону, могут ли граждане уважать судей? И если руками государства конфискуются личные права граждан, то почему граждане не могут поставить вопрос о легитимности власти?

Левиафан способен навязывать себя обществу насильно. Гоббсово чудовище всплывает из пучины грядущего дня. Об этом необходимо предупредить, пока власть еще не напрочь отбилась от рук. Место современной разочарованности в общественном договоре должно занять конструктивное согласие на основе новой системы сдержек и противовесов.
Новое Средневековье?
Извечная страсть заглянуть в будущее заставляет человека строить догадки и гипотезы, экстраполируя сегодняшние, еще только наметившиеся тенденции.

Последний год нашего столетия открылся событием глубоко знаменательным. Речь идет о появлении европейской валюты. Никто еще толком не видел этого самого евро, но сама новость о новых деньгах была встречена в интеллектуальных кругах с волнением. Евро может стать катализатором важнейших перемен. На грани веков сбывается долгожданная мечта об объединенной Европе, а в контексте, как думают многие, предзнаменование недалекого будущего, или, как утверждают некоторые, привет из далекого прошлого. Дело в том, что складывающаяся сегодня ситуация необычайно напоминает прошлые страницы западной истории.

На протяжении трех столетий политическая и духовная власть была сосредоточена в руках правительства каждой страны, чьи граждане отождествляли себя со своим государством. Сегодня эта власть стала более рассредоточенной. Даже сами слова: англичанин, немец, француз – звучат намного реже, чем раньше.

Министр иностранных дел Германии Йожка Фишер считает, что введение общей валюты связано с кардинальным переосмыслением самого понятия суверенитета: «Национальное государство отживает свое, оно становится призраком, виртуальной реальностью. Рамки его слишком узки для проблем XXI в. Рано или поздно с этим придется считаться как на Западе, так и на Востоке». Эта ситуация кажется нам непривычной, пугающе новой, однако, как говорят историки, идея объединенной Европы – это восстановление той картины мира, с которой жил средневековый человек. До появления современной политической карты с ее строгими государственными границами Запад рассматривал себя как единую христианскую цивилизацию. Запад считался наследником той универсальной Римской империи, восстановить которую Европа всегда мечтала. Поэтому многие историки склонны считать бесчисленные европейские войны гражданскими войнами, междоусобицей. Парадоксы новой реальности ведут к тому, что эпоха транснациональных корпораций, сверхнациональных информационных сетей и гипернациональных политических и общественных организаций все больше напоминает уже пройденный в Средние века этап.

Но в одну и ту же воду нельзя, как известно, войти дважды. Однако не замечать определенных аналогий с тем. что происходило в те далекие времена, не решается никто. Например, ки-берпространство, всю эту дорогостоящую технологию плюс экономическую глобализацию, которые размыли границы современного мира, существовавшие на протяжении последних четырехсот лет в Европе.

Ведь мир, каким мы его знаем сегодня, разделен на географические районы, имеющие смутные, часто фиктивные, искусственно созданные границы. Иными словами, современная система политических и экономических организаций, основанная на территориальных границах, сегодня уже не действует. Вопрос в том, что же нас ожидает в будущем? Чтобы ответить на этот вопрос, и в самом деле уместно обратиться к предшествовавшей системе политических и экономических организаций, а именно к средневековой Европе. Что же тогда происходило с географическими границами?

А то же самое, что и сейчас – они были размыты, смутны, неясно очерчены. Политическая и экономическая власть определялись, скорее, светскими и религиозными институциями, которые представляли различные рыцари, бароны, короли, принцы, гильдии, города, епископства, аббатства, папства. От них-то и зависели географические границы. Но и тут не было никакой определенности. Так, порой люди были вынуждены подчиняться и королю Франции, и королю Англии, поскольку неясно было, кому принадлежит территория, на которой они проживают. Короче, географические и территориальные границы ничего не значили, они постоянно менялись. Кроме того, существовали районы, которые никем не управлялись и служили постоянным источником для междоусобных войн. В современном мире каждый сантиметр территории в принципе можно отнести к тому или иному государству. Но с развитием киберпространства, экономической глобализацией и это меняется. Нет более четких государственных границ.

Еще недавно наша политическая идентификация определялась страной проживания. Иными словами, если вы жили в России, вы считались русским и подчинялись законам этой страны, если были гражданином Америки, то считались американцем и подчинялись американским законам и т.д. Но и это, если учесть интенсивность миграции, уходит в прошлое. Люди практически свободно переезжают сегодня из страны в страну, продолжается иммиграция, причем легальная и нелегальная, из России и Восточной Европы, из Доминиканской Республики и Израиля. Двойное гражданство становится нормальным явлением. Многие годами живут в чужых странах по рабочей визе. И все друг с другом связаны: телевидением, электронной почтой, Интернетом. В результате современный гражданин является объектом не одной, а многих различных, часто параллельных властей. Мир становится более сложным. Вновь возникает потребность в универсальных ценностях, которые, как христианство в средневековой Европе, смогут всех объединить.

И еще один аспект. Последние четыреста лет мы жили в мире, разделенном на суверенные национальные государства, не было папы, не было императора, не было единой центральной власти, которой бы все подчинялись. Если государство не хотело принимать какой-то навязанный ему договор, заставить его изменить свое решение можно было только войной. С развитием киберпространства и экономической глобализацией появляются и глобальные проблемы, которые уже невозможно разрешить на национальном уровне. Некоторые, например мультимиллионер Джордж Сорос, выступают за централизацию глобальной экономики, возможно посредством Всемирного центрального банка. И вот тут вновь можно провести аналогию со Средними веками.

Одной из главных характеристик Средневековья была вера в центр, стремление воссоздать нечто подобное Римской империи с ее могуществом, культурой, законами, с ее центральной властью. Четыре столетия Запад жил в мире, в котором не верили ни в какую власть, кроме власти национального государства. Но сегодня многие считают, что вновь необходим своего рода центр, супернациональная власть.

Такова точка зрения западных специалистов. А каковы наши отечественные традиции? Известно, что концепцию Нового Средневековья первым еще полвека назад высказал и развил Николай Бердяев. А как можно представить бердяевскую теорию в контексте современных проблем?

Конечно, в давней, 1924 г., книге Бердяева речь идет не о том, что сегодня обсуждают историки, размышляющие о сходных чертах нынешней эпохи и Средневековья. Контекст, в котором появилась книга Бердяева, – это годы после Первой мировой войны, ознаменовавшие великий кризис в истории европейского, да и не только европейского, человечества: рухнули три великие империи – Российская, Германская и Австро-Венгерская, а в первой из них произошло событие еще важнее – так называемая пролетарская революция, положившая начало режиму тоталитарного социализма. Был поставлен под сомнение вопрос о жизнеспособности того политического и культурного строя, который называли тогда буржуазной демократией, коли он, этот строй, не мог предотвратить катастрофу четырнадцатого года – развязывание величайшей в истории человечества войны. Он себя не только внешне, но и внутренне дискредитировал. Появилось представление о изжитости его духовных основ, атеистического, позитивистского гуманизма, коренящегося в мировоззрении эпохи Просвещения, т.е. примерно с XVIII в. Возникла мысль о реставрации религиозного мировоззрения. Вот это Бердяев и называл «Новым Средневековьем».

Бердяев был человек интеллектуально честный, и он не побоялся прийти исходя из своих посылок, к выводу, что тоталитарный социализм, коммунизм более перспективны, чем так называемые буржуазные демократии и капитализм, что сама эта острая полярность Бога и Дьявола, Добра и Зла сохраняет большую память о Боге и Добре, что люди, побывавшие в аду, обретут большую вероятность спасения.

Но сегодня, по крайней мере, известно, что из ада люди стремятся не в рай, а просто-напросто в умеренный климат. Вот этой религиозной темы совершенно нет в нынешних «западных» разговорах о Средневековье. Говорят, что в современном мире наличествуют единое мировоззрение, демократия и рыночная экономика. Но, оставляя в стороне вопрос о всеобщности этого мировоззрения, ни в коем случае нельзя настаивать на религиозном его характере. Это опять же спекулярное мировоззрение, считающее себя победившим, преодолевшим прежние кризисы. Религиозное мировоззрение, едва ли не любое, строится на идее греха, вины и наказания, а нынешнее, демократически-рыночное – на идеях прав человека, гедонистической этики, непрерывно растущего производства и потребления. Какое уж тут Средневековье, которое запрещало отдавать деньги в рост, а нынешний век в числе своих основных черт числит как раз господство финансового капитала.

И еще одна важная тема, актуальная в момент написания Бердяевым его книги, – это тема так называемого корпоративного устройства общества, представительства в органах управления профессиональных групп, а не механической, чисто количественной массы избирателей. В связи с этим мы говорили тогда о кризисе парламентаризма, а как на альтернативу ссылались на опыт Италии, политику Муссолини, которая и была в самом точном первоначальном значении этого слова фашистской. Муссолини тогда, в середине 20-х гг., весьма высокого котировался, к нему с большим интересом присматривались такие серьезные мыслители, как Бертран Рассел или тот же Бердяев. Последующие события настолько дискредитировали соответствующую политику и терминологию, что сейчас об этом эпизоде, увлечении европейских кругов первоначальным фашизмом, как-то даже и вспоминать неудобно. Так что ни тогдашние, ни теперешние представления о повороте Новейшей истории к старому Средневековью нельзя, по-видимому, считать обоснованными. История как раз и отличается тем, что не повторяется, а разворачивается в ситуациях, по своей природе уникальных.

Начиная с прерафаэлитов, многие великие художники Запада пытались найти в прошлом то, чего им катастрофически не хватало в настоящем. Главное богатство Средневековья – универсальный мир. Этот мир, истолкованный мифом, можно охватить мысленным взглядом, его можно понять, в нем можно жить. Заменившая миф наука Нового времени лишила Вселенную общего знаменателя, она дала людям фрагмент вместо целого. Лишить культуру мира означает оставить людей без общего языка и обречь на рознь. С этой точки зрения все войны XX в. – симптомы еще более страшной болезни – распада единого культурного образования, которым на протяжении веков был Запад. Найти равнозначный христианству миф, способный одухотворить прогресс и срастить распавшийся мир в новое единство – не только центральный проект всего XX в., но и задание на завтра. В рамках таких взглядов возвращение к Средневековью – один из путей в будущее. Важно, впрочем, подчеркнуть, что это лишь один из многих концептуальных вариантов. Дело не столько в Средневековье, сколько в популярности самой идеи цикличности истории. Всевозможные версии возращения – общая интуиция нашего времени. Сегодня вновь актуализировались теории Джамбатиста Вико, Освальда Шпенглера, Питирима Сорокина и Арнольда Тойнби.

В этом же ряду можно рассматривать и нашумевшую теорию конца истории Френсиса Фукуямы, который заканчивал свое построение предсказанием: «Завершив историю, люди, хотя бы из-за непереносимой скуки, начнут ее сначала». Идея Нового Средневековья легко укладывается в этот концептуальный перечень, что говорит об одном: на все вызовы времени наша история отвечает парадоксом – сегодня идти вперед можно только пятясь. Может, это и к лучшему. В идее возвращения есть, по крайней мере, один оптимистический поворот – добравшись до края, люди не погибнут в космической катастрофе, к чему их так долго готовили, а мирно вернутся обратно.