Литература. Учебник Литература. 5 класс
 Скачать 0.91 Mb.
|
|
III — Ну, не скучай смотру,— говорил отец, когда, наконец, меня снова снаряжали в город.— Теперь и не увидишь, как наступит весна. Каких-нибудь два месяца, а там и Святая, и лето. Приедешь тогда,— жеребчика верхового тебе подарю, будем верхом вместе ездить, за перепёлками ходить... Мне было грустно покидать родной дом, но я вполне соглашался с отцом: теперь уже скоро весна! — А ведь правда, папа, совсем весной пахнет! — говорил и я, когда утром мы садились в сани, переваливались в воротах через высокий сугроб, набитый вчерашней метелью, и глубоко вздыхали свежим ветром с запахом молодого снега. — А ты любишь весну? — спрашивал отец с улыбкою. — Люблю, папа! Очень люблю! — А деревню любишь? — Конечно, люблю... — Это хорошо,— прибавлял отец,— Когда ты вырастешь, ты поймёшь, что человек должен жить поближе к природе, любить родные поля, воздух, солнце, небо... Это неправда, будто в деревне скучно. Бедности в деревне много,— вот это правда, и, значит, надо делать так, чтобы было поменьше этой бедности, — помогать деревенским людям, трудиться с ними и для них... И хорошо можно жить в деревне! «Правда, правда! — думаю я.— В городе даже весною не пахнет. А вот тут пахнет. И проруби вон уже почернели, оттаивать стали...» Мы проезжаем по большому селу над рекою, и я спешу наглядеться на всё деревенское. Кругом чернеют среди сугробов грязные избы; но скоро сугробы растают, и даже эти бедные избы станут чистенькими и весёлыми. Да и теперь весело в них, особенно в тех, кирпичных, где живут зажиточные семьи. И с каким удовольствием входил я в такую избу, когда мы останавливались покормить лошадей! В кирпичных избах у богатых мужиков всегда сыро, угар зеленоватым паром стоит в тёплом воздухе, на полу — мокрая солома, но всегда аппетитно пахнет хлебами, народу много, и все за работой: кто отрывисто гудит тетивой, которая бьёт и вздымает пушистую белую «волну»; кто чинит хомут, с внезапной решительностью раздёргивая в разные стороны пропущенную в кожу дратву; а бывалый человек, портной, в жилетке, утыканной иголками, и с мотком ниток на шее, забавляет всех россказнями. Сидя на «конике», скорчившись, — и ухитряясь держать большим пальцем босой ноги край сукна или овчины, он пристально шьёт, но говорит, не смолкая, и при этом задумчиво улыбается весёлыми, умными глазами, встряхивая со лба волосы и вдевая на свет нитку в иголку. И все глядят на него дружелюбно... Он везде свой человек, даже для детей, которых он нянчит по вечерам на руках, даёт им брать себя за бороду, а потом вдруг щёлкнет зубами, гамкнет, как собака, и схватИ’г ртом детскую ручонку, отчего ребёнок, с замиранием сердца ждавший «шутки», радостно взвизгивает и заливается смехом. Я уже не раз видел его, и теперь смотрю на него с большим любопытством. Но пора ехать. Мы прощаемся с хозяевами и выходим на крыльцо. Хозяин, который нас провожает, стоит на крыльце в шапке, но в одной рубахе, смотрит на меня и, улыбаясь, говорит: — Что ж, барчук, теперь, значит, до весны в город? — До весны,— говорю я,— да ведь весна скоро! — Скоро, скоро! — соглашается мужик. Мы опять едем мимо чёрных сельских изб, по буграм, с которых катаются мальчишки на «ледяшках», по лугам, где на высоких лозинах качаются грачиные гнёзда, а около горбом наросших краёв проруби бабы бойко полощут бельё в тёмной студёной воде и звонко переговариваются... Но уже и село кончилось. Впереди только поле, белая пелена пушистого снега. Сколько его набило за ночь в лощинах!.. В поле опять стало ветрено; ветер заносит в сторону гривы и хвосты лошадей, дорога тяжёлая; но лошади застоялись, они как будто рады ветру и простору полей и быстро несут нас вперёд... Небо сплошь закрыто облаками, вдалеке чернеет лесок. «Оттепели начались», — думаю я. И мне представляется, как теперь надолго пойдут эти серые дни, когда на межах в пустой степи уныло качается прошлогодняя полынь от ветра. Но всё-таки весна близко! Этот же ветер скоро станет теплее, а когда наступит март,— шумно и весело пойдёт он по берёзовым лесам в блеске весеннего солнца, пробуждая природу от зимнего сна. А потом загремят по оврагам полые воды, налетят с далёкого юга птицы, зазеленеют поля... Хорошо в полях! Вопросы и задания 1. Что вы можете рассказать о впечатлениях мальчика, его восприятии родной природы, деревни, её жителей? Как это восприятие окружающего мира отражает его взгляды, вкусы, характер? 2. В чём смысл советов отца? 3. Постарайтесь передать близко к тексту описание дороги к селу. Подумайте, какие литературные средства (эпитеты, сравнения, метафоры) помогают автору описать картины зимней дороги. ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ АНДРЕЕВ 1871-1919 Леонид Андреев родился в Орле 9 (21) августа 1871 года. Его отец был сыном предводителя дворянства и крепостной девушки, мать происходила из семьи разорившегося польского помещика. Семья была многодетной. Родители едва выбились из нищеты благодаря тому, что отец получил место в банке, купил дом, начал обзаводиться хозяйством. Анастасия Николаевна, мать писателя, беззаветно любила детей, с упоением рассказывала им всякие истории, в которых отделить быль от небылицы было невозможно. Уже в гимназии юный Андреев почувствовал в себе способности к литературе. Он охотно писал за друзей сочинения, проникаясь стилем изучаемого автора. У него выходило и «под Толстого», и «под Чехова», и «под Гаршина». Но о литературе всерьёз не думал. Мечтал о живописи. С увлечением занимался только рисованием. Учиться живописи в Орле не было никакой возможности, и не раз потом, уже став известным писателем, он с грустью говорил о своём неразвитом даре художника. Нередко писатель Андреев забрасывал перо, чтобы хотя бы на короткое время взяться за карандаш или кисть. Помимо рисования, его в гимназические годы увлекали книги. Увиденные и придуманные им герои будущих повестей и рассказов жили в его сознании вместе с персонажами Диккенса. Жюля Верна, Майн Рида, Л. Толстого. Он читал не только художественную литературу; любил сочинения по философии. После орловской гимназии он учится на юридическом факультете вначале Петербургского, а затем Московского университета. Студенческие годы становятся важными страницами жизни будущего писателя. После университета Андреев работает постоянным судебным обозревателем в газете «Курьер», там появляются его очерки и рассказы, затем выходит первая книга — «Рассказы». Талант Андреева был замечен многими писателями. Настоящая тоска и боль за человека с особой силой прозвучали в рассказах Л. Андреева о детях. Вопросы и задания Расскажите об увлечениях писателя в гимназические и студенческие годы. Для вас, любознательные Прочитайте фрагмент из воспоминаний о Л.Н. Андрееве К. И. Чуковского. Он даст вам возможность почувствовать своеобразие и необычность характера писателя. ОН ЛЮБИЛ ОГРОМНОЕ В огромном кабинете, на огромном письменном столе стояла у него огромная чернильница. Но в чернильнице не было чернил. Напрасно вы совали туда огромное перо. Чернила высохли. Леонид Андреев в своём рабочем кабинете. 1910 г. — Уже три месяца ничего не пишу, — говорил Леонид Андреев. — Кроме «Рулевого», ничего не читаю... «Рулевой» — журнал для моряков. Вон на конце стола последний номер этого журнала; на обложке нарисована яхта. Андреев ходит по огромному своему кабинету и говорит о морском — о брамселях, якорях, парусах. Сегодня он моряк, морской волк. Даже походка стала у него морская. Он курит не папиросу, а трубку. Усы сбрил, шея открыта по-матросски. Лицо загорелое. На гвозде висит морской бинокль. Вы пробуете заговорить о другом. Он слушает только из вежливости. — Завтра утром идём на «Савве», а покуда... «Савва» — его моторная яхта. Он говорит об авариях, подводных камнях и мелях. Ночь. Четыре часа. Вы сидите на диване и слушаете, а он ходит и говорит монологи... Но вот наконец он устал. Монолог прерывается длинными паузами. Походка становится вялой. Он... берёт свечку и уходит к себе: — Завтра утром идём на «Савве». Вам постлано рядом, в башне. Вы ложитесь, но не можете заснуть. Вы думаете: как он устал! Ведь в эту ночь он прошёл по своему кабинету не меньше восемнадцати вёрст, и если бы записать, что он говорил в эту ночь, вышла бы не маленькая книга. Какая безумная трата сил. Утром на баркасе «Хамоидол» мы отправляемся в море. И откуда Андреев достал эту кожаную рыбачью норвежскую шапку? Такие шапки я видал лишь на картинках в журнале «Вокруг света». И высокие непромокаемые сапоги, совсем как у кинематографических пиратов. Дайте ему в руки гарпун — великолепный китобой из Джека Лондона. Вот и яхта. Вот и садовник Степаныч, загримированный боцманом. До позднего вечера мы носимся по Финскому заливу, и я не перестаю восхищаться гениальным актёром, который уже двадцать четыре часа играет — без публики, для самого себя — столь новую и трудную роль. Как он набивает трубку, как он сплёвывает, как он взглядывает на игрушечный компас! Он чувствует себя капитаном какого-то океанского судна. Широко расставив могучие ноги, он сосредоточенно и молчаливо смотрит вдаль; отрывисто звучит его команда... На пассажиров — никакого внимания: какой же капитан океанского судна разговаривает со своими пассажирами!.. Когда через несколько месяцев вы снова приезжали к нему, оказывалось, что он живописец. У него длинные волнистые волосы, небольшая бородка эстета. На нём бархатная чёрная куртка. Его кабинет преображён в мастерскую. Он... не расстаётся с кистями весь день. Вы ходите из комнаты в комнату, он показывает вам свои золотистые, зеленовато-жёлтые картины... Всю ночь он ходит по огромному своему кабинету и говорит о Веласкесе, Дюрере, Врубеле. Вы сидите на диване и слушаете. Внезапно он прищуривается, отступает назад, окидывает вас взором живописца, потом зовёт жену и говорит: — Аня, посмотри, какая светотень! ...Когда он играет художника, он забывает свою прежнюю роль моряка; вообще он никогда не возвращается к своим прежним ролям, как бы блистательно они ни были сыграны... Живое слово Каким вы представляете себе Л.Н. Андреева после чтения воспоминаний К.И. Чуковского? Попытайтесь устно воссоздать портрет писателя. ПЕТЬКА НА ДАЧЕ Осип Абрамович, парикмахер, поправил на груди посетителя грязную простынку, заткнул её пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко: — Мальчик, воды! Посетитель, рассматривающий в зеркало свою физиономию с тою обострённою внимательностью и интересом, какие являются только в парикмахерской, замечал, что у него на подбородке прибавился ещё один угорь, и с неудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку, которая откуда-то со стороны протягивалась к подзеркальнику и ставила жестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то видел отражение парикмахера, странное и как будто косое, и подмечал быстрый и грозный взгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение его губ от неслышного, но выразительного шёпота. Если его брил не сам хозяин Осип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михайла, то шёпот становился громким и принимал форму неопределённой угрозы: — Вот, погоди! Это значило, что мальчик недостаточно быстро подал воду и его ждёт наказание. «Так их и следует», — думал посетитель, кривя голову набок и созерцая у самого своего носа большую потную руку, у которой три пальца были оттопырены, а два другие, липкие и пахучие, нежно прикасались к щеке и подбородку, пока туповатая бритва с неприятным скрипом снимала мыльную пену и жёсткую щетину бороды. <...> Мальчик, на которого чаще всего кричали, назывался Петькой и был самым маленьким из всех служащих в заведении. Другой мальчик, Николка, насчитывал от роду тремя годами больше и скоро должен был перейти в подмастерья. Уже и теперь, когда в парикмахерскую заглядывал посетитель попроще, а подмастерья, в отсутствие хозяина, ленились работать, они посылали Николку стричь и смеялись, что ему приходится подниматься на цыпочки, чтобы видеть волосатый затылок дюжего дворника. Иногда посетитель обижался за испорченные волосы и поднимал крик, тогда и подмастерья кричали на Николку, но не всерьёз, а только для удовольствия окорначенного простака. Но такие случаи бывали редко, и Николка важничал и держался как большой: курил папиросы, сплёвывал через зубы, ругался скверными словами и даже хвастался Петьке, что пил водку, но, вероятно, врал. Вместе с подмастерьями он бегал на соседнюю улицу посмотреть на крупную драку, и, когда возвращался оттуда, счастливый и смеющийся, Осип Абрамович давал ему две пощёчины: по одной на каждую щёку. Петьке было десять лет; он не курил, не пил водки и не ругался, хотя знал очень много скверных слов, и во всех отношениях завидовал товарищу. Когда не было посетителей и Прокопий, проводивший где-то бессонные ночи и днём спотыкавшийся от желания спать, приваливался в тёмном углу за перегородкой, а Михайла читал «Московский листок» и среди описания краж и грабежей искал знакомого имени кого-нибудь из обычных посетителей, — Петька и Николка беседовали. Последний всегда становился добрее, оставаясь вдвоём, и объяснял «мальчику», что значит стричь под польку, бобриком или с пробором. Иногда они садились на окно, рядом с восковым бюстом женщины, у которой были розовые щёки, стеклянные удивлённые глаза и редкие прямые ресницы,— и смотрели на бульвар, где жизнь начиналась с раннего утра. Деревья бульвара, серые от пыли, неподвижно млели под горячим, безжалостным солнцем и давали такую же серую, не охлаждающую тень. На всех скамейках сидели мужчины и женщины, грязно и странно одетые, без платков и шапок, как будто они тут и жили и у них не было другого дома. Были лица равнодушные, злые или распущенные, но на всех на них лежала печать крайнего утомления и пренебрежения к окружающему. Часто чья-нибудь лохматая голова бессильно клонилась на плечо, и тело невольно искало простора для сна, как у третьеклассного пассажира, проехавшего тысячи вёрст без отдыха, но лечь было негде. По дорожкам расхаживал с палкой ярко-синий сторож и смотрел, чтобы кто-нибудь не развалился на скамейке или не бросился на траву, порыжевшую от солнца, но такую мягкую, такую прохладную. Женщины, всегда одетые более чисто, даже с намёком на моду, были все как будто на одно лицо и одного возраста, хотя иногда попадались совсем старые или молоденькие, почти дети. <...> Николка знал по именам многих женщин и мужчин, рассказывал о них Петьке грязные истории и смеялся, скаля острые зубы. А Петька изумлялся тому, какой он умный и бесстрашный, и думал, что когда-нибудь и он будет такой же. Но пока ему хотелось бы куда-нибудь в другое место... Очень хотелось бы. Петькины дни тянулись удивительно однообразно и похоже один на другой, как два родные брата. И зимою, и летом он видел всё те же зеркала, из которых одно было с трещиной, а другое было кривое и потешное. На запятнанной стене висела одна и та же картина, изображавшая двух голых женщин на берегу моря, и только их розовые тела становились всё пестрее от мушиных следов, да увеличивалась чёрная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не весь день горела керосиновая лампа-молния. И утром, и вечером, и весь Божий день над Петькой висел один и тот же отрывистый крик: «Мальчик, воды», и он всё подавал её, всё подавал. Праздников не было. По воскресеньям, когда улицу перестали освещать окна магазинов и лавок, парикмахерская до поздней ночи бросала на мостовую яркий сноп света, и прохожий видел маленькую, худую фигурку, сгорбившуюся в углу на своём стуле и погружённую не то в думы, не то в тяжёлую дремоту. Петька спал много, но ему почему-то всё хотелось спать, и часто казалось, что всё вокруг него не правда, а длинный Свидание. Художник В.Е. Маковский. 1883 г. неприятный сон. Он часто разливал воду или не слыхал резкого крика: «Мальчик, воды» — и всё худел, а на стриженой голове у него пошли нехорошие струпья. Даже нетребовательные посетители с брезгливостью смотрели на этого худенького, веснушчатого мальчика, у которого глаза всегда сонные, рот полуоткрытый и грязные-прегряз-ные руки и шея. Около глаз и под носом у него прорезались тоненькие морщинки, точно проведённые острой иглой, и делали его похожим на состарившегося карлика. Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое место, о котором он ничего не мог сказать, где оно и какое оно. Когда его навещала мать, кухарка Надежда, он лениво ел принесённые сласти, не жаловался и только просил взять его отсюда. Но затем он забывал о своей просьбе, равнодушно прощался с матерью и не спрашивал, когда она придёт опять. А Надежда с горем думала, что у неё один сын — и тот дурачок. Много ли, мало ли жил Петька таким образом, он не знал. Но вот однажды в обед приехала мать, поговорила с Осипом Абрамовичем и сказала, что его, Петьку, отпускают на дачу, в Царицыно, где живут её господа. Сперва Петька не понял, потом лицо его покрылось тонкими морщинками от тихого смеха, и он начал торопить Надежду. Той нужно было, ради пристойности, поговорить с Осипом Абрамовичем о здоровье его жены, а Петька тихонько толкал её к двери и дёргал за руку. Он не знал, что такое дача, но полагал, что она есть то самое место, куда он так стремился. И он эгоистично позабыл о Николке, который, заложив руки в карманы, стоял тут же и старался с обычною дерзостью смотреть на Надежду. Но в глазах его вместо дерзости светилась глубокая тоска: у него совсем не было матери, и он в этот момент был бы не прочь даже от такой, как эта толстая Надежда. Дело в том, что и он никогда не был на даче. Вокзал с его разноголосою сутолокою, грохотом приходящих поездов, свистками паровозов, то густыми и сердитыми, как голос Осипа Абрамовича, то визгливыми и тоненькими, как голос его больной жены, торопливыми пассажирами, которые всё идут и идут, точно им и конца нету, — впервые предстал перед оторопелыми глазами Петьки и наполнил его чувством возбуждённости и нетерпения. Вместе с матерью он боялся опоздать, хотя до отхода дачного поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в вагон и поехали, Петька прилип к окну, и только стриженая голова его вертелась на тонкой шее, как на металлическом стержне. Он родился и вырос в городе, в поле был первый раз в своей жизни, и всё здесь для него было поразительно ново и странно: и то, что можно видеть так далеко, что лес кажется травкой, и небо, бывшее в этом новом мире удивительно ясным и широким, точно с крыши смотришь. Петька видел его с своей стороны, а когда оборачивался к матери, это же небо голубело в противоположном окне, и по нём плыли, как ангелочки, беленькие радостные облачка. Петька то вертелся у своего окна, то перебегал на другую сторону вагона, с доверчивостью кладя плохо отмытую ручонку на плечи и колени незнакомых пассажиров, отвечавших ему улыбками. Но какой-то господин, читавший газету и всё время зевавший, то ли от чрезмерной усталости, то ли от скуки, раза два неприязненно покосился на мальчика, и Надежда поспешила извиниться: — Впервой по чугунке едет — интересуется... — Угу!.. — пробурчал господин и уткнулся в газету. Надежде очень хотелось рассказать ему, что Петька уже три года живёт у парикмахера и тот обещал поставить его на ноги, и это будет очень хорошо, потому что женщина она одинокая и слабая и другой поддержки на случай болезни или старости у неё нет. Но лицо у господина было злое, и Надежда только подумала всё это про себя. Направо от пути раскинулась кочковатая равнина, тёмно-зелёная от постоянной сырости, и на краю её были брошены серенькие домики, похожие на игрушечные, а на высокой зелёной горе, внизу которой блистала серебристая полоска, стояла такая же игрушечная белая церковь. Когда поезд со звонким металлическим лязгом, внезапно усилившимся, взлетел на мост и точно повис в воздухе над зеркальною гладью реки, Петька даже вздрогнул от испуга и неожиданности и отшатнулся от окна, но сейчас же вернулся к нему, боясь потерять малейшую подробность пути. Глаза Петькины давно уже перестали казаться сонными, и морщинки пропали. Как будто по этому лицу кто-нибудь провёл горячим утюгом, разгладил морщинки и сделал его белым и блестящим. В первые два дня Петькина пребывания на даче богатство и сила новых впечатлений, лившихся на него и сверху и снизу, смяли его маленькую и робкую душонку. В противоположность дикарям минувших веков, терявшимся при переходе из пустыни в город, этот современный дикарь, выхваченный из каменных объятий городских громад, чувствовал себя слабым и беспомощным перед лицом природы. Всё здесь было для него живым, чувствующим и имеющим волю. Он боялся леса, который покойно шумел над его головой и был тёмный, задумчивый и такой страшный в своей бесконечности; полянки, светлые, зелёные, весёлые, точно поющие всеми своими яркими цветами, он любил и хотел бы приласкать их, как сестёр, а тёмно-синее небо звало его к себе и смеялось, как мать. Петька волновался, вздрагивал и бледнел, улыбался чему-то и степенно, как старик, гулял по опушке и лесистому берегу пруда. Тут он, утомлённый, задыхающийся, разваливался на густой сыроватой траве и утопал в ней; только его маленький веснушчатый носик поднимался над зелёной поверхностью. В первые дни он часто возвращался к матери, тёрся возле неё и, когда барин спрашивал его, хорошо ли на даче,— конфузливо улыбался и отвечал: — Хорошо!.. И потом снова шёл к грозному лесу и тихой воде и будто допрашивал их о чём-то. Но прошло ещё два дня, и Петька вступил в полное соглашение с природой. Это произошло при содействии гимназиста Мити из Старого Царицына. У гимназиста Мити лицо было смугло-жёлтым, как вагон второго класса, волосы на макушке стояли торчком и были совсем белые — так выжгло их солнце. Он ловил в пруде рыбу, когда Петька увидал его, бесцеремонно вступил с ним в беседу и удивительно скоро сошёлся. Он дал Петьке подержать одну удочку и потом повёл его куда-то далеко купаться. Петька очень боялся идти в воду, но когда вошёл, то не хотел вылезать из неё и делал вид, что плавает: поднимал нос и брови кверху, захлёбывался и бил по воде руками, поднимая брызги. В эти минуты он был похож на щенка, впервые попавшего в воду. Когда Петька оделся, то был синий от холода, как мертвец, и, разговаривая, ляскал зубами. По предложению того же Мити, неистощимого на выдумки, они исследовали развалины дворца: лазали на заросшую деревьями крышу и бродили среди разрушенных стен громадного здания. Там было очень хорошо: всюду навалены груды камней, на которые с трудом можно взобраться, и промеж них растёт молодая рябина и берёзки, тишина стоит мёртвая, и чудится, что вот-вот выскочит кто-нибудь из-за угла, в растрескавшейся амбразуре окна покажется страшная-престрашная рожа. Постепенно Петька почувствовал себя на даче как дома и совсем забыл, что на свете существует Осип Абрамович и парикмахерская. — Смотри-ка, растолстел как! Чистый купец! — радовалась Надежда, сама толстая и красная от кухонного жара, как медный самовар. Она приписывала это тому, что много его кормит. Но Петька ел совсем мало, не потому, чтобы ему не хотелось есть, а некогда было возиться: если бы можно было не жевать, глотать сразу, а то нужно жевать, а в промежутки болтать ногами, так как Надежда ест дьявольски медленно, обгладывает кости, утирается передником и разговаривает о пустяках. А у него дела было по горло: нужно пять раз выкупаться, вырезать в орешнике удочку, накопать червей,— на всё это требуется время. Теперь Петька бегал босой, и это в тысячу раз приятнее, чем в сапогах с толстыми подошвами: шершавая земля так ласково то жжёт, то холодит ногу. Свою подержанную гимназическую куртку, в которой он казался солидным мастером парикмахерского цеха, он также снял и изумительно помолодел. Надевал он её только вечерами, когда ходил на плотину смотреть, как катаются на лодках господа: нарядные, весёлые, они со смехом садятся в качающуюся лодку, и та медленно рассекает зеркальную воду, а отражённые деревья колеблются, точно по ним пробежал ветерок. В исходе недели барин привёз из города письмо, адресованное «куфарке Надежде», и, когда прочёл его адресату, адресат заплакал и размазал по всему лицу сажу, которая была на переднике. По отрывочным словам, сопровождавшим эту операцию, можно было понять, что речь идёт о Петьке. Это было уже ввечеру. Петька на заднем дворе играл сам с собою в «классики» и надувал щёки, потому что так прыгать было значительно легче. Гимназист Митя научил этому глупому, но интересному занятию, и теперь Петька, как истый спортсмен, совершенствовался в одиночку. Вышел барин и, положив руку на плечо, сказал: — Что, брат, ехать надо! Петька конфузливо улыбался и молчал. «Вот чудак-то!» — подумал барин. — Ехать, братец, надо. Петька улыбался. Подошла Надежда и со слезами подтвердила: — Надобно ехать, сынок! — Куда? — удивился Петька. Про город он забыл, а другое место, куда ему всегда хотелось уйти,— уже найдено. — К хозяину Осипу Абрамовичу Петька продолжал не понимать, хотя дело было ясно как Божий день. Но во рту у него пересохло и язык двигался с трудом, когда он спросил: — А как же завтра рыбу ловить? Удочка — вот она... — Что же поделаешь!.. Требует. Прокопий, говорит, заболел, в больницу свезли. Народу, говорит, нету. Ты не плачь: гляди, опять отпустит, — он добрый, Осип Абрамович. Но Петька и не думал плакать и всё не понимал. С одной стороны был факт — удочка, с другой призрак — Осип Абрамович. Но постепенно мысли Петькины стали проясняться, и произошло странное перемещение: фактом стал Осип Абрамович, а удочка, ещё не успевшая высохнуть, превратилась в призрак. И тогда Петька удивил мать, расстроил барыню и барина и удивился бы сам, если бы был способен к самоанализу: он не просто заплакал, как плачут городские дети, худые и истощённые,— он закричал громче самого горластого мужика и начал кататься но земле, как те пьяные женщины на бульваре. Худая ручонка его сжималась в кулак и била по руке матери, по земле, по чём попало, чувствуя боль от острых камешков и песчинок, но как будто стараясь ещё усилить её. Своевременно Петька успокоился, и барин говорил барыне, которая стояла перед зеркалом и вкалывала в волосы белую розу: — Вот видишь, перестал,— детское горе непродолжительно. — Но мне всё-таки очень жаль этого бедного мальчика. — Правда, они живут в ужасных условиях, но есть люди, которым живётся и хуже. Ты готова? И они пошли в сад Дипмана, где в этот вечер были назначены танцы и уже играла военная музыка. На другой день, с семичасовым утренним поездом Петька уже ехал в Москву. Опять перед ним мелькали зелёные поля, седые от ночной росы, но только убегали не в ту сторону, что раньше, а в противоположную. Подержанная гимназическая курточка облекала его худенькое тело, из-за ворота её выставлялся кончик белого бумажного воротничка. Петька не вертелся и почти не смотрел в окно, а сидел такой тихонький и скромный, и ручонки его были благонравно сложены на коленях. Глаза были сонливы и апатичны, тонкие морщинки, как у старого человека, ютились около глаз и под носом. Вот замелькали у окна столбы и стропила платформы, и поезд остановился. Толкаясь среди торопившихся пассажиров, они вышли на грохочущую улицу, и большой жадный город равнодушно поглотил свою маленькую жертву. — Ты удочку спрячь! — сказал Петька, когда мать довела его до порога парикмахерской. — Спрячу, сынок, спрячу! Может, ещё приедешь. И снова в грязной и душной парикмахерской звучало отрывистое: «Мальчик, воды», и посетитель видел, как к подзеркальнику протягивалась маленькая грязная рука, и слышал неопределённо угрожающий шёпот: «Вот, погоди!» Это значило, что сонливый мальчик разлил воду или перепутал приказания. А по ночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька, звенел и волновался тихий голосок и рассказывал о даче, и говорил о том, чего не бывает, чего пи-кто не видел никогда и не слышал. В наступавшем молча-и ии слышалось неровное дыхание детских грудей, и другой голос, не по-детски грубый и энергичный, произносил: — Вот черти! Чтоб им повылазило! — Кто черти? — Да так... Все. Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчиков и тот отдалённый жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара: там пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину. 1899 Вопросы и задания 1. Что вы можете рассказать о Петьке? Как проходили его обычные дни? Какие впечатления получил он от дороги? Как вёл себя на даче? Чем завершилось его пребывание там? 2. Подумайте, что хотел сказать автор концовкой рассказа. Какие чувства и настроения вызвал у вас рассказ? 3. Сформулируйте 2—3 вопроса к эпизодам «В парикмахерской». 4. Внимательно перечитайте три эпизода. Первый — от слов: «Петькины дни тянулись удивительно однообразно...» до слов: «Петька не знал, скучно ему или весело...»; второй — от слов: «Но прошло ещё два дня...» до слов: «Смотри-ка, растолстел как!»; третий — от слов: «Но Петька и не думал плакать...» до слов: «Вот видишь, перестал...» Озаглавьте каждый эпизод. 5. Охарактеризуйте настроение мальчика в каждом из трёх эпизодов. С помощью каких изобразительных средств оно передаётся писателем? Ответ на вопрос дайте письменно. 6. Известно, что прототип Петьки всё-таки выбился в люди, стал знаменитым парикмахером, бывал в Париже. Как вы думаете, стоило ли этим закончить рассказ? |