Культурология - учебное пособие (Составитель А_ А_ Радугин). Учебное пособие Gaudeamus igitur

• Название: Учебное пособие Gaudeamus igitur
• Дата: 30.06.2018
• Размер: 1.85 Mb.
• Имя файла: Культурология - учебное пособие (Составитель А_ А_ Радугин).doc
• Тип: Учебное пособие; #48167
• страница: 5 из 27

3. Человек, творчество, культура в философии Бердяева

Философия Н. А. Бердяева (1874—1948) явилась гениальным выра­жением духовного драматизма переломной эпохи, когда человечес­кий дух обнаруживает, что старые культурные формы стали тесны для его развития, и ищет для себя новых форм и способов воплоще­ния. Трудно найти серьезную философскую или культурологичес­кую проблему, которая бы так или иначе не получила своего осмыс­ления в трудах Бердяева. Для культурологии работы Бердяева зна­чимы прежде всего тем, что в них раскрывается драма культурного творчества, понятого как реализация изначальной и неотъемлемо присущей человеку свободы.

3.1.Свободный человеческий дух как творец культуры.

Бердяев исходит из нового философского понимания духа, преодо­левая обезличивающую трактовку классического рационализма (и прежде всего гегелевского рационализма). Здесь он мыслит в рус­ле христианской традиции, но наполняет ее новым философским содержанием. По Гегелю, дух безличен и в конечном счете сводится к разуму с его логической необходимостью. По Бердяеву, дух есть такое внерациональное начало в человеке, которое выводит его за пределы необходимости, ставит человека «по ту сторону» предмет­ного мира, «по ту сторону» рационального мышления. И в то же вре­мя дух принадлежит человеку, сотканному из плоти и вписанному в порядок общественной жизни; именно дух соединяет сферу челове­ческого со сферой божественного: «Дух одинаково и трансценден­тен (т. е. запределен, потусторонен, надмирен. — Авт.) и имманентен (т. е. посюсторонен, укоренен в этом мире. — Авт.). (...) Дух не тожде­ственен сознанию, но через дух конструируется сознание, и через дух же переступаются границы сознания...» (Бердяев Н. А. Филосо­фия свободного духа. — М., 1994. С. 380).

По Бердяеву, дух есть свобода, но и дух и свобода не без­личны, они всецело принадлежат личности. Именно личность, а не безличный разум есть подлинный субъект творчества, под-

31

линный творец культуры. Дух у человека — от Бога, но свобода, присущая духу, имеет не только божественное происхождение: свобода коренится в том безначальном и до-бытийном «ничто», из которого Бог сотворил мир. Свобода есть великая неопреде­ленность и великий риск, в ней кроется как возможность добра и бесконечного возвышения человека, так и возможность зла и бесконечного падения. Свобода духа есть подлинный источник всякой творческой активности. Свобода не связана ограничиваю­щими путами и условиями бытия, но сама способна творить но­вое бытие. «Дух есть свобода, свобода же уходит в добытийственную глубину. Свободе принадлежит примат над бытием, которое есть уже остывшая свобода. (...) Поэтому дух есть творчество, дух творит новое бытие. Творческая активность, творческая свобода духа первична. (...) Но дух не только от Бога, дух также от на­чальной, добытийственной свободы, от Ungrund'a. (...) ...Он (дух. — Авт.) свобода в Боге и свобода от Бога. ...Эту тайну нельзя ра­ционализировать...» (Бердяев Н. А. Дух и реальность // Бердя­ев Н. А. Философия свободного духа, — М., 1994. С. 379). Таким образом Бердяев отстаивает достоинство человека как творца культуры.

3.2. Свободныйдух и символические формы культуры: внутреннее противоречие культурного творчества

Итак, личность есть подлинный субъект культуры. Такое понима­ние позволило Бердяеву заглянуть в святая святых культурного творчества и увидеть подлинный драматизм отношений человека и культуры.

У Шпенглера даже не ставится вопрос о человеке как творце культуры. Наоборот, Шпенглера в первую очередь интересует, как специфическая культура («душа культуры») формирует соответст­вующего ей человека. У Бердяева же на первый план выходит именно человек как личность, и свободная творческая личность здесь стоит выше культуры. Такой подход дает возможность увидеть противоре­чие, коренящееся внутри самого культурного творчества — противо­речие между безграничностью духа и сковывающими его символиче­скими формами культуры.

Если у Шпенглера трагедия культуры начинается лишь с ростом цивилизации, то Бердяев смотрит на вещи глубже. Как и Шпенглер, Бердяев видит, какую опасность несут для культуры те формы цивилизации, которые заявили о себе в начале XX века (см.: Там же; Бердяев Н. Предсмертные мысли Фауста // Лит. газе­та. — 1989. № 12, 22 марта. С. 15). Однако уже в самой сущности культуры кроется начало, ограничивающее и притягивающее вниз творческий порыв духа. Культура и ее формы нередко противосто­ят личности как нечто принудительное и сковывающее творческую свободу. Это оберегает от опасного произвола и своеволия (и тогда

32

это благо), но здесь же кроются и существенные ограничения твор­ческой свободы. Как понять эту «принудительную» и отчасти обез­личивающую роль культуры? У Гегеля все объясняется изначаль­но безличной и рациональной природой культуры. Но Бердяев не приемлет такого объяснения.

Для Бердяева определяющая человека культурная форма есть не что иное, как «остывшая свобода» личного духа, это — от­делившиеся от человека результаты личного творчества, а не вы­ражение некого безличного мирового разума. Но отсюда вытекает и трагедия культурного творчества: дух вынужден воплощаться в предметно-символические формы, сковывающие его свободу и устремленность в беспредельное. Этой теме посвящена статья Бердяева «Воля к жизни и воля к культуре» (1922 г.). «Все дости­жения культуры, — пишет Бердяев, — символичны, а не реалис­тичны. Культура не есть осуществление, реализация истины жиз­ни..., красоты жизни..., божественности жизни. Она осуществляет лишь истину в познании, в философских и научных книгах...; кра­соту — в книгах стихов и картинах, в статуях и архитектурных памятниках, в концертах и театральных представлениях; боже­ственное — лишь в культе и религиозной символике. Творческий акт притягивается в культуре вниз и отяжелевает. Новая жизнь дается лишь в подобиях, образах, символах» (Бердяев Н. А. Воля к жизни и воля к культуре // Бердяев Н. А. Смысл истории. — М., 1990.С. 164).

Как же решать эту вечную проблему? У Бердяева нет од­нозначного ответа на этот вопрос. В одном контексте, когда речь идет о соотношении культуры и цивилизации, Бердяев говорит о величайшей значимости «воли к культуре» в противовес упор­ной, но прагматично-бескрылой воли к «жизни» («жизнь» здесь выступает как синоним бездуховного благоустройства) (см.: Там же. С. 164—165). Но в этой же статье, обсуждая исторические судьбы России, Бердяев надеется на «чудо религиозного преобра­жения жизни» как альтернативу сковывающему символизму культуры и механически-бездушному порядку цивилизации, хо­тя при этом и считает, что России «придется пройти путь цивили­зации» (см.: Там же. С. 174). А в докладе 1931 года звучат уже но­вые мотивы: «Техника, порожденная духом, материализует жизнь, но она же может способствовать и освобождению духа...» (Бердяев Н. А. Духовное состояние современного мира // Новый мир. — 1990. № 1. С. 218).

Подлинный мыслитель не ищет упрощенных решений и все­гда готов уточнить свои взгляды, открывая новые стороны беско­нечной проблемы. Его творческий дух последовательно и пытливо открывает для нас эту проблему во всей ее сложности и глубине, и это открытие навсегда остается в истории науки и культуры, вдох­новляя нас на новое понимание мира и самих себя. В этом и состоит бессмертие мысли Н. А. Бердяева.

33

4. Культура и бессознательное начало человека: концепция Фрейда

Все проанализированные выше концепции культуры так или ина­че отстаивали духовную природу, духовное достоинство человека. Но не преувеличивает ли человек силы своего духа? Хорошо изве­стна одна человеческая слабость: ничто так не утешает человека, как иллюзии на свой собственный счет. Мы можем заметить эту черту не только в обыденной жизни, но и в философских построе­ниях, ибо и высокий разум бывает склонен к духовной лести в соб­ственный адрес. Правда, чаще всего эта «лесть» бывает безотчет­ной и идет от неизбежной неполноты осознания человеком самого себя. Не зря же древние связывали и высшую мудрость и высший уровень знания с одной великой задачей: «Познай самого себя!». Но тем больше роль тех немногих мыслителей, которые сумели пре­одолеть привычное «теоретическое самообольщение» человека и приоткрыли завесу над темными глубинами человеческого бытия. И пусть даже они, завороженные необычностью увиденного, пре­увеличили горечь открывшейся им истины, — их открытия имеют непреходящее значение не только для теоретического мышлении, но и для полноценного человеческого бытия, нуждающегося в но­вых формах духовной самокритики.

Таким мыслителем и был Зигмунд Фрейд (1856—1939). И, наверное, не случайно, что человек, столь много сделавший для са­мокритики, а следовательно, и для духовного здоровья человека, был по профессии врачом — психиатром и невропатологом, созда­телем нового направления в психологии и медицине. Это направле­ние Фрейд назвал психоанализом. Однако значение фрейдовской концепции человека выходит далеко за пределы медицины: фило­софское обобщение психоанализа — фрейдизм — стало учением, вторгающимся в сферу философии и культурологии. В силу огра­ниченности объема мы не можем рассмотреть все содержание фрейдовского понимания человека и культуры и остановимся толь­ко на самых общих и принципиальных моментах.

Если попытаться сформулировать в двух словах суть фрей­довского открытия, то можно сказать, что Фрейд открыла челове­ке бессознательное. Конечно, о наличии неосознанного содержа­ния в человеческой психике знали и раньше, но это содержание сво­дили к тому, что было сформировано в сознании, а потом вытеснено из него. Фрейд же открыл бессознательное как самостоятельное, независящее от сознания безличное начало человеческой души: «...Все вытесненное бессознательно, но не все бессознательное есть вытесненное». (Фрейд З.Я и Оно // Фрейд 3. Психология бессоз­нательного: Сб. произведений. — М., 1989. С. 428).

При этом бессознательное активно вмешивается в человече­скую жизнь. Фрейд считает, что это только иллюзия, будто нашей жизнью руководит наше «Я». На самом же деле властвует природ­ное безличное начало, которое образует бессознательную основу

34

нашей души (т. е. психики). Фрейд называет это бессознательное начало «Оно» и полагает, что наше «Я» есть лишь игрушка в руках этой древней и темной психической силы. Фрейдовское «Оно» име­ет чисто природное происхождение, в нем сосредоточены все пер­вичные влечения человека. Эти первичные влечения сводятся к двум: во-первых, Сексуальные желания, а во-вторых, влечение к смерти, которое, будучи обращено вовне, становится влечением к разрушению. Темная бурлящая бездна «Оно» таится под тонкой пленкой сознания, которое даже не подозревает о том, что клокочет под его приглаженными образами и рафинированной логикой.

Наше «Я», стремящееся выжить в мире природы и общества, все время сталкивается с безрассудной силой «Оно». Если «Я» ру­ководствуется принципом реальности (т. е. стремится приспосо­биться к объективным условиям жизни), то «Оно» целиком исходит из принципа удовольствия. Отсюда вытекает неизбежная борьба между «Я» и «Оно». «По отношению к Оно Я подобно всаднику, ко­торый должен обуздать превосходящую силу лошади...» (Фрейд 3. Я и Оно // Фрейд 3. Психология бессознательного: Сб. произведе­ний. — М., 1989. С. 432). Однако «Я» не может своевольно управлять своим могучим «партнером». «...Сравнение может быть продолже­но. Как всаднику, если он не хочет расстаться с лошадью, часто ос­тается только вести ее туда, куда ей хочется, так и Я превращает обыкновенно волю Оно в действие, как будто бы это было его собст­венной волей» (Там же).

Иными словами, если Гегель замечает «хитрость разума», то Фрейд открывает «хитрость бессознательного», способного прово­дить в жизнь свои влечения, маскируя их под сознательные реше­ния «Я». Однако человек способен выжить лишь постольку, по­скольку разум и культура могут подчинять «Оно» своим важней­шим целям. Конечно, культура не может победить «Оно» в лобовом столкновении, ибо в нем сосредоточена вся психическая энергия человека. Поэтому Фрейд указывает на способ, которым культура проводит в жизнь свои цели, не совпадающие с примитивными вле­чениями «Оно». Этот способ Фрейд назвал сублимацией. Сублима­ция — это использование сосредоточенной в «Оно» сексуально-биологической энергии не по прямому биологическому назначе­нию (для удовольствия или продолжения рода), а в целях разума и культуры. Если имеет место сублимация, то примитивные влече­ния «Оно» обретают форму влечения к познанию, искусству, высо­кому идеалу. Тем самым фрейдовскую «сублимацию» по аналогии с гегелевской «хитростью разума» можно было бы назвать «хитрос­тью культуры». При этом культура, по Фрейду, выражает систему общественных норм и всегда стоит над отдельным человеком. Прав­да, надо отметить, что во фрейдовском варианте «хитрость» культуры имеет более благородный характер, ибо у Гегеля те, с кем хи­трит культура (мировой разум), — это люди, а у Фрейда в роли «об­манутых» выступают темные страсти.

35

Однако для того, чтобы хоть немного овладеть энергией «Оно», культуре самой приходится проникать в его сферу — сфе­ру бессознательного. Культура может руководить человеком лишь постольку, поскольку она сама стала частью его бессозна­тельного, оформилась в качестве особой бессознательной уста­новки, — так можно сформулировать важный вывод Фрейда. Эту установку Фрейд называет «Сверх-Я». «Сверх-Я» выполняет роль внутреннего цензора, который господствует над душевной жизнью человека и благодаря которому человек способен жить как культурное существо, а не как марионетка собственных тем­ных страстей.

Таким образом человеческое Я, по Фрейду, замкнуто меж­ду двумя противоположными полюсами — природной стихией и требованиями культуры. Оба этих полюса представлены в соот­ветствующих бессознательных структурах человеческого «Я» и сталкиваются в нем, пытаясь подчинить себе это Я и друг друга. И чем выше развита культура, тем неутешительнее оказываются ее, так сказать, побочные эффекты. Если культура требует от че­ловека больше, чем он может, «то у индивида это вызывает бунт или невроз, либо делает его несчастным» (Фрейд 3. Недовольство культурой // Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. — М., 1992. С. 132). Культура делает жизнь более безопасной, блокируя человеческие инстинкты, человеческую агрессивность, но платой оказывается психическое здоровье человека, который разрывает­ся между природной психической стихией и культурными норма-ми, между сексуальностью и социальностью, агрессивностью и моралью. И Фрейд с горечью констатирует: «Сколь же сильным должно быть выдвинутое культурой против агрессивности сред­ство защиты, если последнее способно делать людей не менее не­счастными, чем сама агрессивность!» (Там же).

Учение Фрейда оказало огромное влияние на развитие науки и культуры XX века — без его идей трудно представить себе совре­менную психологию, психиатрию, философию, искусство. Однако, как это часто бывает с первооткрывателями, Фрейд в своей концеп­ции чрезмерно усилил некоторые очень важные, но все же не един­ственно определяющие стороны дела. Во-первых, он явно биологизировал бессознательное, которое оказалось сведено к чисто при­родному феномену, к чисто биологическим влечения. Во-вторых, Фрейд акцентировал внимание на одной стороне человеческого бы­тия — на бессознательном, но потерял из виду другую сторону — личность и свободу человека. Фрейдовское «Я» лишено подлинной свободы, это «Я» есть не свободная личность, а марионетка, за право манипулирования которой бьются одинаково безличные «Оно» и «Сверх-Я», природа и культура, которая у Фрейда сведена к обще­ственно выработанным требованиям. И при изображении этой схватки у Фрейда не нашлось места для самоценной личности, об­ладающей духовной автономией от природы и общества.

36

5.Культура и коллективное бессознательное: концепция Карла Густава Юнга

Если Зигмунд Фрейд исследовал бессознательное в качестве природной сущности человека, то Карл Густав Юнг (1875—1961) открыл изначальные культурные истоки бессознательного. Юнг некоторое время сотрудничал с Фрейдом и многое воспринял из психоанализа, но основы концепции были заложены им самосто­ятельно (см.: Руткевич А. М. Жизнь и воззрения К. Г. Юнга // Юнг К. Г. Архетип и символ. — М., 1991. С. 11).

5.1. Коллективное бессознательное и его архетипы

Как и Фрейд, Юнг начинал в качестве врача-психиатра, однако он не остановился на сексуально-биологической трактовке бессозна­тельного. Исследования Юнга привели его к иному выводу. Юнг обнаружил типичные образы, являвшиеся его пациентам в снах и видениях. И эти образы совпадали с символами, проходящими че­рез всю историю мировой культуры и выражающими приобщен­ность человека к таинственной (мистической, божественной) сто­роне жизни. Но самое удивительное, что большинство пациентов Юнга в силу своего образования и своей биографии просто не мог­ли знать про эти достаточно сложные культурные символы! Эти символические образы не пришли извне и не изобретались созна­тельно, поэтому оставалось только заключить, что они рождены общим для всех людей бессознательным.

Однако это бессознательное уже нельзя было понимать как чисто природную силу, подобную фрейдовскому «Оно». Открытое Юнгом бессознательное имеет не природный, а культурный харак­тер и родилось на заре человеческой истории в коллективном пси­хическом опыте. Юнг называет это бессознательное коллективным бессознательным, а его первичные формы (структуры) — архети­пами коллективного бессознательного. Архетипы коллективного бессознательного — это своего рода осадок от первичного душевно­го опыта человечества. «Безмерно древнее психическое начало об­разует основу нашего разума точно так же, как строение нашего те­ла восходит к общей анатомической структуре млекопитающих» (Юнг К. Г.Архетип и символ. — М., 1991. С. 64).

По Юнгу, коллективное бессознательное имеет культурное происхождение, но передается по наследству биологическим пу­тем. Юнга иногда упрекают за тезис о биологическом наследовании культурных форм, однако этот упрек, на наш взгляд, не вполне справедлив. Дело в том, что, по Юнгу, архетипы коллективного бес­сознательного сами по себе вовсе не тождественны культурным об­разам или символам. Архетип — это не образ, а некое фундамен­тальное переживание, «тяготение» человеческой психики, которое само по себе лишено какой-либо предметности (образ же всегда предметен). Архетип — это психический смысл в чистом виде, но

37

не просто смысл, а первосмысл, незримо организующий и направ­ляющий жизнь нашей души. (В этой связи стоит заметить, что во­обще психический смысл сам по себе лишен предметности; напри­мер, один из смыслов — жажда любви, которая не связана изна­чально с каким-то конкретным образом или человеком).

Юнг сравнивает архетипы с осями кристаллической струк­туры, по которым растет кристалл в насыщенном растворе. Подоб­но этому на архетипах построена вся психика человека: все созна­тельные смыслы имеют свою архетипическую основу и так или иначе выражают соответствующий архетип. Для примера укажем на два архетипа — архетип «священного» и архетип «тени». Свя­щенное, по Юнгу, есть чувство чего-то всемогущего, таинственно­го, ужасающего и в то же время неодолимо притягивающего и обе­щающего полноту бытия. Этот архетип выражен в самых разнооб­разных представлениях и символах, в образах богов различных религий. «Тень» — это темный бессознательный двойник нашего Я: «Мы несем в себе наше (историческое. — С. Ж.) прошлое, а имен­но примитивного, низкого человека с его желаниями и эмоциями» (Юнг К. Г. Архетип и символ. —М., 1991. С. 182).

Самой древней, исходной формой психического опыта явля­ется миф, поэтому все архетипы так или иначе связаны с мифоло­гическими образами и переживаниями. Миф лежит в самой основе человеческой души, в том числе и души современного человека, — таков вывод Юнга. Именно миф дает человеку чувство единения с первоосновами жизни, приводит душу к согласию с ее бессозна­тельными архетипами. Отсюда, по Юнгу, вытекает универсальная роль мифа: «Мифы религиозного происхождения можно интерпре­тировать как вид ментальной терапии для обеспокоенного и стра­дающего человечества в целом — голод, война, болезнь, старость, смерть» (Там же. С. 73).

5.2. Культура и проблема целостности человеческой души

Как и Фрейд, Юнг считает, что современный человек, гордящийся своим сознанием и волей, отнюдь не является господином своей ду­шевной жизни. Напротив, он сам подвластен таящимся в нем бес­сознательным силам, своего рода «демонам души». «Девиз: «Где есть воля, там есть и путь»—суеверие современного человека.(...) Он слеп к тому, что, несмотря на... рациональность..., он одержим «силами», находящимися вне его контроля. Его демоны и боги не исчезли, они всего лишь обрели новые имена» (Там же. С. 76). Фундаментальное различие между Фрейдом и Юнгом состоит в понимании сущности этих «демонических» сил и их отношения с культурой.

По Фрейду, жизнь культурного человека составляет неразре­шимое противоречие, ибо человеческая душа разрывается между своей изначальной природой и внедренными культурными запрета­ми. Юнг исходит из других представлений о соотношении человека и культуры. Для него основа души (бессознательное), хотя и имеет ар-

38

хаическое происхождение, но все же может жить в мире с культу­рой. Конечно, нельзя укротить «демонов души», но их можно приру­чить, сделать их проявление относительно безопасным и даже по­ставить их на службу культуре.

Человек призван не игнорировать бессознательные силы, а найти для них адекватное культурно-символическое выражение. Ведь бессознательное — это «податель всего», подлинный источник жизненных сил, без которых нет ощущения красочности жизни, пол­ноты жизни. Именно архетипы дарят человеку вдохновение и явля­ются источником творческой энергии. Вместе с тем, символическое выражение бессознательного необходимо для того, чтобы оградить человека от опасностей непосредственной встречи с «демонами ду­ши» (например, от переживания всемогущества и притягательного ужаса смерти («священное») или от беспомощности перед темной стороной собственного Я, т. е. перед собственной «тенью»). «У чело­вечества никогда не было недостатка в могучих образах, которые бы­ли магической защитной стеной против жуткой жизненности, тая­щейся в глубинах души. Бессознательные формы всегда получали выражение в защитных и целительных образах...». Использование культурных символов позволяет контролировать «психических де­монов», противопоставив темной силе одного светлое могущество другого. Особая роль здесь принадлежит религии. Например, веру­ющий, обуреваемый греховным желанием («искушаемый бесами»), может помолиться и призвать на помощь Бога. По Юнгу, и «Бог» и «бесы» есть психические силы (архетипы) самого человека, симво­лически выраженные в соответствующих культурных образах. Но от своего собственного имени человеку было бы очень трудно (а мо­жет быть и вовсе невозможно) справиться с ситуацией.

Таким образом, культура, по Юнгу, призвана вести не борь­бу, а диалог с бессознательным, стремясь обеспечить целостность человеческой души. Однако этот диалог постепенно утрачивается с развитием цивилизации и тотальной рационализацией жизни. Жизнь рационализируется, но человек не становится более рацио­нальным по своему психическому устройству. Рушится прежний символический мир, и вместе с ним уходит в прошлое культурное выражение и осуществление архетипов; наступает «ужасающая символическая нищета», в которой жизнь человека обесцвечивает­ся и обессмысливается. Крушение символов означает также утра­ту символического управление могучими «демонами души», оста­ющимися теперь без присмотра. «Современный человек не пони­мает, насколько его «рационализм» (расстроивший его способность отвечать божественным символам и идеям) отдал его на милость психической «преисподней». «Демоны» вырываются из-под кон­троля слабеющей культуры, и XX век становится веком неслыхан­ных психических эпидемий, распространяющихся под маскирую­щей их подлинную природу идеологической окраской. «...Любого рода внешние исторические условия — лишь повод для действи-

39

тельно грозных опасностей, а именно социально-политических бе­зумий, которые... в главном были порождены бессознательным» (Там же. С. 113). И словно продолжение этой мысли: «Я даже ду­маю, что психические опасности куда страшней эпидемий и земле­трясений. Средневековые эпидемии бубонной чумы или черной ос­пы не унесли столько жизней, сколько их унесли, например, разли­чия во взглядах на устройство мира в 1914 г. или борьба за политические идеалы в России» (Там же. С. 137).

Стремясь спастись от царствующей ныне ужасающей сим­волической нищеты, человек обращает свой взор к восточным ре­лигиям, однако они соответствуют иной культуре и не способны в полной мере выразить архетипы, таящиеся в психике западного человека. Поэтому европейская культура должны измениться, чтобы восстановить утраченное единство человеческой души, что, однако, вовсе не означает погружение в бессознательное и полное подчинение его архаическим мотивам. «Задача... человека, — де­лает вывод Юнг, — состоит в том, чтобы проникнуть в бессозна­тельное и сделать его достоянием сознания, ни в коем случае не ос­таваясь в нем, не отождествляя себя с ним. И то и другое неверно-Единственный смысл человеческого существования в том, чтобы зажечь свет во тьме примитивного бытия. Наверное, можно пред­положить, что мы во власти бессознательного в той же степени, в какой само оно — во власти нашего сознания» (Юнг К. Г. Воспоми­нания. Сновидения. Размышления. — Киев, 1994. С. 321).

Юнг произвел подлинный переворот в культурологии. Он раскрыл органическую связь культуры и человеческого бессозна­тельного: история культуры и ее символического мира предстала как осуществление бессознательных основ души. И в то же время многое осталось за пределами юнговской концепции. Юнг и не пре­тендовал на создание «единственно верного учения» о человеке, но без его идей просто невозможно представить себе современную культурологию.

6.«Вызов и Ответ» — движущая пружина в развитии культуры: концепция Арнольда Тойнби

Арнольд Тойнби (1889—1975) был по специальности историком, и его многочисленные труды посвящены развитию мировой культуры. Однако заслуга Тойнби как культуролога состоит не только в подробном описании различных культур (в терминологии Тойнби — «цивилизаций»), но и в создании общей концепции развития культуры.

Как и Шпенглер, Тойнби исходит из существования многих различных культур, каждая из которых обладает своей собствен­ной истиной. «...Утверждать, что ныне существующее общество — итог человеческой истории, — значит настаивать на правильности

40

вывода, исключив возможность его проверки. Но так как подобные эгоцентрические иллюзии свойственны были людям всегда, не сто­ит искать в них научную доказательность» (Тойнби А. Дж. Пости­жение истории: Сборник. — М., 1991. С. 83). Однако, в отличие от Шпенглера, Тойнби не рассматривает каждую культуру как обо­собленный и замкнутый в себе организм. Наоборот, каждая локальная культура выступает у него как одна из множества ступеней на пути реализации человеком своего божественного предназначе­ния. Но исторический путь человека не есть нечто изначально пред­начертанное ему извне, и Тойнби стремится раскрыть возможность альтернатив в развитии культуры.

Существует много концепций, рассматривающих развитие культуры и истории под углом зрения одного фундаментального фактора, с позиции единого субстанциального основания. И тогда, взятая в своих основах, история культуры предстает как монолог одного единственного начала, будь то мировой дух или материя. И очень немногие мыслители раскрывают диалогический характер жизни духа и культуры. Среди этих мыслителей следует прежде всего назвать Н. А.-Бердяева (Бердяев Н. А. Смысл истории. — М., 1990. С. 30; Бердяев Н. А. Философия свободного духа. — М., 1994. С. 370, 458) и М. Бубера (Бубер М. Я и Ты. — М., 1993). Заслуга Тойнби состоит в том, что он раскрыл диалогическую сущность развития культуры в своей концепции «Вызова и Ответа» (см.: Тойнби А. Дж. Постижение истории: Сборник. — М., 1991. С. 106—142).

При знакомстве с идеями Тойнби читателя, привыкшего к строгости научных терминов, может смутить образный стиль из­ложения. Автор часто не дает себе труда найти категориальную формулировку там, где суть вещей может быть представлена с по­мощью символов культуры. Придирчивый критик всегда найдет повод придраться к рассуждениям

У Тойнби, однако, плодотворность идей не снижается от ав­торского способа их выражения. Тойнби начинает с того, что отка­зывается рассматривать историю как реализацию одного детерми­нирующего фактора: «...Причина генезиса цивилизаций кроется не в единственном факторе, а в комбинации нескольких; это не един­ственная сущность, а отношение» (Там же. С. 107). Итак, историю творит отношение, но какое? Тойнби видит в истории реализацию божественного начала, стремящегося к совершенству своего куль­турно-исторического воплощения, но сталкивающегося при этом с внешними препятствиями, с противостоящей внешней необходи­мостью. Однако эти препятствия превращаются для творца в усло­вие прогресса. «...Функция «внешнего фактора» заключается в том, чтобы превратить «внутренний творческий импульс» в постоян­ный стимул, способствующий реализации потенциально возмож­ных творческих вариаций» (Там же. С. 108). Препятствие воспри­нимается творческим началом как Вызов, Ответом на который является новый акт культурно-исторического созидания.

41

Тойнби не дает этому творческому началу «научного» имени, но фактически речь идет о свободном духе, осуществляющем себя в истории. Способ этого осуществления излагается Тойнби в терми­нах притчи о борьбе Бога и Дьявола. Дьявол бросает Богу «Вызов», но своими подрывными действиями он лишь обнаруживает слабые стороны божественного творения, тем самым побуждая Бога к «От­вету», т. е. к новому творчеству. «...Дьявол обречен на проигрыш... (...) Зная, что Господь не отвергнет... предложенного пари, Дьявол не ведает, что Бог молчаливо и терпеливо ждет, что предложение бу­дет сделано. Получив возможность уничтожить одного из избран­ников Бога, Дьявол в своем ликовании не замечает, что он тем са­мым дает Богу возможность совершить акт нового творения. И та­ким образом божественная цель достигается с помощью Дьявола, но без его ведома» (Там же. С. 109).

Однако какова же роль самого человека, являющегося пред­метом спора Бога и Дьявола? Отвечая на этот вопрос, Тойнби скло­няется к тому, что человек и есть то самое существо, которое несет в себе и «божественное» творческое начало, и «дьявольское» стремление к разрушению. «Известна концепция, согласно кото­рой объект спора между Богом и Дьяволом есть воплощение Бога. Это центральная тема Нового завета.(...) Концепция, согласно кото­рой предмет спора (т. е. человек. — С. Ж.) одновременно является и воплощением Дьявола, менее распространена, но, возможно, не ме­нее глубока. (...) Остается признать эту роль «Дьявола-Бога», совме­щающего в себе часть и целое, арену и состязающегося...; ибо та часть пьесы, где происходит собственно спор между силами Ада и Рая, — лишь пролог, тогда как само содержание пьесы — земные страсти человека» (Там же. С. 110).

Если отвлечься от образного стиля изложения, то концепция Тойнби дает ключ к пониманию творческой природы и возможной альтернативности культурно-исторического процесса. Развитие культуры осуществляется как серия Ответов, даваемых творчес­ким человеческим духом на те Вызовы, которые бросает ему при­рода, общество и внутренняя бесконечность самого человека. При этом всегда возможны различные варианты развития, ибо воз­можны разные Ответы на один и тот же Вызов. В осознании этого фундаментального обстоятельства и состоит непреходящее значе­ние концепции Тойнби.

7.Ценность как основополагающий принцип культуры (П. А. Сорокин)

Своеобразную концепцию культуры развивал крупнейший русский социолог и культуролог, проживший большую часть своей жизни в эмиграции в США, Питирим Александрович Сорокин (1899—1968). В методологическом плане концепция П. А. Сорокина перекликается с учением о культурно-исторических типах О. Шпенглера и А. Тойн-

42

би. Однако теория культурно-исторических типов П. А. Сорокина принципиально отличается от теории О. Шпенглера и А. Тойнби тем, что Сорокин допускал наличие прогресса в общественном развитии. Признавая наличие глубокого кризиса, который в настоящее время переживает западная культура, он оценивал этот кризис не как «За­кат Европы», а как необходимую фазу в становлении новой форми­рующейся цивилизации, объединяющей все человечество.

В соответствии со своими методологическими установками П. Сорокин представлял исторический процесс как процесс разви­тия культуры. По Сорокину, культура в самом широком смысле этого слова, есть совокупность всего сотворенного или признанного данным обществом на той или иной стадии его развития. В ходе этого развития общество создает различные культурные системы: познавательные, религиозные, этические, эстетические, правовые и т. д. Главным свойством всех этих культурных систем является тенденция их объединения в систему высших рангов. В результате развития этой тенденции образуются культурные сверхсистемы. Каждая из таких культурных сверхсистем, по словам Сорокина, «обладает свойственной ей ментальностью, собственной системой истины и знания, собственной философией и мировоззрением, сво­ей религией и образцом «святости», собственными представления­ми правого и должного, собственными формами изящной словесно­сти и искусства, своими правами, законами, кодексом поведения, своими доминирующими формами социальных отношений, собст­венной экономической и политической организацией, наконец, соб­ственным типом личности со свойственным только ему менталите­том и поведением» (Sorokin P. A. Social and Cultural Dynamics. — N.Y. 1937-1941. Vol. 1. P. 67).

Эти культурные сверхсистемы представляют собой не про­сто конгломерат разнообразных явлений, сосуществующих, но ни­как друг с другом не связанных, а есть единство, или индивидуаль­ность, все составные части которого пронизаны одним основопола­гающим принципом и выражают одну, и главную, ценность. Именно ценность, по мнению П. А. Сорокина, служит основой и фундамен­том всякой культуры.

В соответствии с характером доминирующей ценности П. А. Со­рокин делит все культурные сверхсистемы на три типа: идеациональный, идеалистический и чувственный.

Идеациональная система культуры базируется на принци­пе сверхчувственности и сверхразумности Бога как единственной реальности и ценности. К этому типу культуры Сорокин относит прежде всего средневековую европейскую культуру. В этой куль­туре, по его словам, «господствующие нравы и обычаи, образ жиз­ни, мышления поддерживали свое единство с Богом как единст­венную и высшую цель, а также свое отрицательное или безлич­ное отношение к чувственному миру, его богатству, радостям и ценностям» (Сорокин П. Социодинамика культуры // Человек.

43

Цивилизация. Общество. — М., 1902. С. 430). К этому же типу, на его взгляд, следует отнести культуру Брахманской Индии, Буд­дийскую и Лаоистскую культуры, греческую культуру с VIII по конец VI века до н. э.

Идеалистическую систему культуры П. Сорокин рассматри­вает как промежуточную между идеациональной и чувственной, так как доминирующие ценности этой культуры ориентируются как на Небо, так и на Землю. «Ее основной посылкой, — пишет Со­рокин, — было то, что объективная реальность частично сверхчув­ственна и частично чувственна, она охватывает сверхчувственный и сверхрациональные аспекты, плюс рациональный, и наконец, сенсорный аспект, образуя собой единство этого бесконечного мно­гообразия» (Там же. С. 431). К данному типу культуры П. Сорокин относит западноевропейскую культуру XIII—XIV столетия, а так­же древнегреческую культуру V—IV вв. до н. э.

Современный тип культуры П. Сорокин называет чувствен­ной культурой. Она основывается и объединяется вокруг домини­рующего принципа: объективная действительность и смысл ее чувственны. «Только то, что мы видим, слышим, осязаем, ощущаем и воспринимаем через наши органы чувств — реально и имеет смысл. Вне этой чувственной реальности или нет ничего, или есть что-либо такое, чего мы не можем прочувствовать, а это эквивалент нереального, несуществующего» (Там же. С. 430). Формирование чувственной культуры начинается в XVI веке и достигло своего апогея к середине XX века. Эта культура стремится освободиться от религии, морали и других ценностей идеациональной культуры. Ее ценности сконцентрированы вокруг повседневной жизни в ре­альном земном мире. Ее герои — фермеры, рабочие, домохозяйки и даже преступники и сумасшедшие. >

Нынешняя «чувственная» культура, считал Сорокин, обре­чена на закат, поскольку именно она повинна в деградации челове­ка, в придании всем ценностям относительного характера. Но из признания неизбежности гибели данного типа культуры совсем не следует, что приходит конец всей человеческой культуре. Этот вы­вод основывается на том, что «ни одна из форм культуры не беспре­дельна в своих возможностях, они всегда ограничены. В противном случае было бы не несколько форм одной культуры, а единая, абсо­лютная, включающая в себя все формы. Когда созидательные силы исчерпаны и все их ограниченные возможности реализованы, соот­ветствующая культура и общество или становятся мертвыми и не­созидательными, или изменяются в новую форму, которая откры­вает новые созидательные возможности и ценности. Все великие культуры, сохранившие творческий потенциал, подверглись как раз таким изменениям. С другой стороны, культуры и общества, которые не изменяли форму и не смогли найти новые пути и сред­ства передачи, стали инертными, мертвыми и непродуктивными»» (Там же. С. 433). П. Сорокин верил, что культура не погибнет, пока

44

жив человек. Уже сейчас наметились очертания новой великой иде­ациональной культуры, базирующейся на ценностях альтруисти­ческой любви и этики солидарности.

8.Культура как совокупность знаковых систем (структурализм К. Леви-Стросса, М. Фуко и др.)

Видное место в современной культурологии занимает структура­лизм, основные идеи которого разработаны в работах француз­ских ученых К. Леви-Стросса, Ж. Деррида, Ж. Лакана, М. Фуко и др. Структурализм поставил задачу преодолеть описательность в культурологическом анализе и поставить исследование культуры на строго научную основу с использованием точных методов естественных наук, включая формализацию, математическое мо­делирование, компьютеризацию и т. д. В качестве образца для культурологических исследований была взята лингвистика, кото­рая усилиями швейцарского ученого Ф. де Соссюра и его последо­вателей в 20—30-х годах XX века приобрела многие характерные черты точной науки. Разработанный в лингвистике Ф. де Соссю­ром структурный метод был перенесен на изучение других сфер духовной жизни человека.

Структурализм делает акцент на исследовании форм, в кото­рых протекает духовная культуротворческая деятельность чело­века: общечеловеческих универсалий всеобщих схем и законов де­ятельности интеллекта. Эти всеобщие формы обозначены понятием структуры. Структура истолковывается как совокупность отноше­ний, которые остаются устойчивыми на протяжении длительного исторического периода или же в различных регионах мира. Эти все­общие формы или «основополагающие структуры», с точки зрения представителей данного течения, действуют как бессознательные механизмы, регулирующие всю духовно-творческую деятельность человека. Как утверждает К. Леви-Стросс, «бессознательное содер­жит в себе структуру, то есть совокупность регулярных зависимос­тей общественных отношений, внедренных в индивида и переве­денных на язык сообщений».

. Таким образом, в структурализме мы вновь встречаемся с концепцией коллективного бессознательного, которое лежит в ос­новании культуры. Но если у К. Г. Юнга в качестве таких первичных оснований выступают архетипы, то в структурализме — знаковые системы. С точки зрения структурализма, все культурные системы — язык, мифология, религия, искусство, литература, обычаи, тра­диции и т. д. — могут быть рассмотрены как знаковые системы.

Наиболее простой и универсальной знаковой системой явля­ется язык. Обосновывая универсальность разработанного в линг­вистике метода структурного анализа, Э. Бенвенист утверждал, что «всякая неязыковая система знаков (например, живопись, му-

45

зыка и т. п.) делается доступной человеческому пониманию только при условии переложения ее на язык человеческого слова. Значе­ние языка, то есть слов и терминов, определяется его окружением. Иначе говоря, язык «означивается» лишь соотносясь с чем-то иным, отличным от него, или, выражаясь языком лингвиста, образует оп­позицию другому знаку. Отсюда вытекает важная роль бинарных (двойных) оппозиций, которые были зафиксированы этнографами при изучении примитивных культур.

Таким образом, цель структурного анализа заключается в поиске системообразующего фактора данной культуры, в выявле­нии единых структурных закономерностей некоторого множества культурных объектов. Этот системообразующий фактор-структу­ра представляется не просто как «скелет» того или иного культур­ного объекта, но как совокупность правил, по которым путем пере­становки его элементов из одного объекта можно получить второй, третий и т. д. Это единообразие, с точки зрения структурного мето­да, выявляется не за счет отбрасывания различий этих объектов, а путем выведения различий как превращающихся друг в друга кон­кретных вариантов единого абстрактного образца.

Структурный метод анализа культуры по отношению к при­митивным обществам был с успехом применен К. Леви-Строссом. М. Фуко применил этот метод для анализа науки в своих работах «Слова и вещи», «Археология знания» и др. Методология структу­рализма несомненно дала большие положительные результаты при анализе явлений культуры. Однако характерная для этой ме­тодологии абсолютизация формализованных структур, акцент на объективистском анализе явлений культуры оставляет «за скоб­ками» культурологического анализа человека как субъекта культуры. Вычитание субъекта из таких областей культурологии, как литературоведение, искусствоведение, не позволяет даже ставить проблему мировоззрения художника, механизма его творчества.

9.Концепция игровой культуры (Й. Хейзинга, X. Ортега-и-Гассет, Е. Финк).

Одной из самых распространенных культурологических концепций нашего времени является концепция игровой культуры. Наиболее яр­ким представителем этой концепции является голландский культуро­лог Й. Хейзинга (1872—1945). Игра, в концепции Хейзинга, — это куль­турно-историческая универсалия. В своей работе «Homo ludens» — «Человек играющий» он поднимает самые глубокие пласты истории и развития культуры — игровые. «Культура, — пишет он, — не происхо­дит из игры, как живой плод, который отделяется от материнского те­ла, — она развивается в игре и как игра. Все культурное творчество есть игра: и поэзия, и музыка, и человеческая мысль, и мораль, и все возможные формы культуры».

46

Различные версии такой концепции обнаруживаются в твор­честве Е. Финка, X. Ортеги-и-Гассета, Г. Гадамера и других куль­турологов XX века. Можно проследить точки совпадения и точки расхождения Й. Хейзинги как с авторами-современниками, так и с философами более раннего периода.

Голландский исследователь в своих трудах опирается на ис­ходящую от Канта и продолженную Шиллером и йенскими роман­тиками традицию истолкования искусства из игры как спонтан­ной, незаинтересованной деятельности, которая приятна сама по себе и независима от какой-либо цели. Хейзинга рассматривает игровое начало не только как свойство художественной деятельно­сти, но и как основание всей культуры. Игра старше культуры. Все основные черты игры были сформированы еще до возникновения человеческого сообщества и присутствуют в игровых поведениях животных. Игра сопровождает культуру на всем протяжении ее истории и характеризует многие культурные формы. «Важнейшие виды первоначальной деятельности человеческого общества пере­плетаются с игрой. Человечество все снова и снова творит рядом с миром природы второй, измышленный мир. В мифе и культуре рож­даются движущие силы культурной жизни» (См. Гуревич А. Фило­софия культуры. — М., 1994).

Культуроформирующее свойство игры связано с тем, что для изменения окружающей среды посредством любой материальной действительности человек должен был совершить предварительно аналогичную работу в собственном воображении, т. е. своего рода «проиграть» деятельностный процесс. Однако Хейзинга не сводит игровой элемент только к духовному проявлению. Игра присутст­вует и во всех сферах материальной культуры и определяет содер­жание ее форм.

Немаловажную функцию в реализации игрового начала вы­полняют идеалы социальной жизни, определяющие духовную жизнь общества. В определенные моменты истории игра выполня­ет роль драматургической основы в реализации высшего социаль­ного сюжета, социально-нравственной идеи. Общественные идеа­лы, несомненно, содержат много игрового, так как они связаны с об­ластью мечты, фантазии, утопических представлений и могут быть выражены лишь в игровом пространстве культуры. Согласно кон­цепции Хейзинги, целые эпохи «играют» в воплощение идеала, как, например, культура Ренессанса, стремившаяся к возрождению идеалов античности, а не к созданию принципиально новых, «сво­их» ориентиров.

Роль игры в истории культуры не всегда была одинаково ве­лика. По мере культурного развития игровой элемент отступает на второй план, растворяется, ассимилируется сакральной сферой, кристаллизуется в учености и в поэзии, в правовых отношениях, в формах политической деятельности. Но игровой инстинкт, по мыс­ли Хейзинги, может проявиться в любой момент, вовлекая в про-

47

цесс игры и отдельного индивидуума и человеческие массы. Вы­теснение игры началось в XVIII веке, когда обществом овладело трезвое, прозаическое понятие пользы, что и привело к утрате сво­бодного духа культуры. Эта ситуация является наилучшим пока­зателем кризиса европейской культуры, достигшего в XX веке полного своего выражения.

Анализ современного культурного состояния в аспекте игры предпринял испанский философ X. Ортега-и-Гассет. Являясь бес­пощадным критиком массовой культуры, захлестнувшей Европу в нынешнем столетии, Ортега-и-Гассет противопоставляет ей под­линную «живую» культуру, которую человек делает личным до­стоянием, обращаясь к ней в силу спонтанной внутренней потреб­ности. Характеристика «живой» культуры, данная испанским фи­лософом, созвучна критериям игры Хейзинги. Сущность культуры, по мнению этих мыслителей, составляют спонтанность и отсутст­вие прагматической установки. Из конкретных элементов такой культуры.складывается «элитарный» пласт культурного процес­са, противостоящий натиску массовой культуры.

Игра рассматривается как важнейший феномен человечес­кого бытия в числе четырех других — смерти, труда, господства и любви — немецким философом Е. Финком. Игровое начало прони­зывает всю человеческую жизнь и определяет способ понимания бытия. В отличие от Хейзинги Финк считает игру важнейшим спо­собом реализации человеческой деятельности, не свойственной жи­вотному миру. Фантазия как способ оперирования воображаемым присуща только человеку. В игре, основанием которой служит фан­тазия, он реализует высокие духовные потенции. Так происходит возвышение человека над природой и рождение культуры.

Игровой принцип не раз будет использоваться исследовате­лями при решении общетеоретических вопросов культуры, для ана­лиза частных явлений культурной практики, ее различных форм, социальных феноменов и т. д. Например, при сравнении с игрой язы­ка (идеи Ф. де Соссюра и Л. Витгенштейна), при обнаружении четы­рех типов игр в социальной семиотике (Р. Кайюа), при использова­нии игрового принципа в теории постмодернизма (Ж. Деррида).

ЛИТЕРАТУРА

Бердяев Н. Предсмертные мысли Фауста // Лит. газета. — 1989. № 12. 22 марта.

С. 15.

Бердяев Н. А. Воля к жизни и воля к культуре // Бердяев Н. А. Смысл истории. —

М., 1990.

Бердяев Н. А. Духовное состояние современного мира // Новый мир. — 1990. № 1.

Бердяев II. А. Философия свободного духа. — М.. 1994.

Бубер М. Я и Ты. — М., 1993.

Гегель. Г. В. Ф. Соч. — М.-Л., 1935. Т. VIII. Философия истории.

Гегель Г. В. Ф Эстетика. В 4-х тт. — М., Искусство, 1968. Т. 1.

48

Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4-х тт. — М., 1971. Т. 3.

Леви-Стросс К. Структурная антропология. — М., 1983.

Руткевич А. М. Жизнь и воззрения К. Г. Юнга // Юнг К. Г. Архетип и символ.

М., 1991.

Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. — М., 1992.

Тойнби А. Дж. Постижение истории: Сборник — М., 1991.

Хейзинга Й. Homo Ludens. В тени завтрашнего дня. — М., 1992.

Фрейд 3. Я и Оно // Фрейд 3. Психология бессознательного: Сб. произведений.

М., 1989.

Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. — М., 1992.

Фуко М. Слова и вещи. — М., 1972.

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. — М., 1993.

Юнг К. Г. Архетип и символ. — М., 1991. С. 11.

Юнг К. Г. Воспоминания. Сновидения. Размышления. — Киев, 1994.