Ответы к экзамену по Философии. Учение Сократа и его место в античной философии. 4 Учение Платона об идеях. 5
 Скачать 1.47 Mb.
|
Ф.М.Достоевский.“Великий инквизитор” Ф.М.Достоевского находится в романе “Братья Карамазовы” во второй части, пятой книге. Но прежде, чем пересказывать содержание этой главы, стоит обратиться к главе предыдущей, а именно “Бунт”. Эта глава - разговор двух братьев. Один из них - Иван, атеист. Второй - Алеша, напротив, верующий. Глава начинается с фразы: “Я тебе должен сделать одно признание, - начал Иван, - я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних.” И дальше Иван говорит о том, что истинное лицо человека любить невозможно. Начиная с мелочей, с дурного запаха, плохих манер, человек отталкивает от себя. Христова любовь к людям - это чудо, да и Христос на его взгляд не был человеком. Для того, чтобы любить, жалеть, сострадать нужно понимать страдание ближнего. Но простой человек не в силах оценить меру страдания другого. Ему чужды страдания другого. Далее, Иван не останавливается на общечеловеческом страдании, а переходит к страданию одних детей. Детей можно любить даже вблизи, они заслуживают любви к себе. Они еще не грешили так, как взрослые и им незачто страдать. Но дети страдают. И страдают, наверное, за грехи отцов своих. Как понять сердцу человеческому это неземное рассуждение? Иван приводит, одно за другим, красочные описания страданий “неповинных деточек”. Говорит о том, как распаляется кровь при виде мучений другого человека, и уж тем более при виде страданий беззащитного ребенка, который в своем мучителе же и ищет защиты и жалости. Вот какое заключение выводит Иван: “я взял одних деток для того, чтобы вышло очевидное. Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра - я уже ни слова не говорю, я тему нарочно сузил. Я - клоп, и признаю совсем принижением, что ничего не могу понять, для чего все так устроено… О, по моему жалкому, земному, эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, - но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это; ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет и, что я это знаю - мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности, где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже, на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть; а если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страстями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва, как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я - верую. Но вот, однако же, детки, - и что я с ними стану тогда делать? Этот вопрос, который я не могу решить… Если все должны страдать, чтобы страдать, - чтобы страданиями купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе? И если правда, в самом деле, в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, - то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне не понятна. Иной шутник скажет, пожалуй, что все равно дитя вырастет и успеет нагрешить: но вот же он не вырос, его восьмилетнего затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и над землею сольется в один хвалебный глас, и все живое и жившее воскликнет: “Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои!” Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: “Прав ты, Господи!”... Но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу себя оградить, а потому от высшей гармонии отказываюсь. Не стоит она слезенок хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезами своими к “Боженьке”! Не стоит, потому что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно! Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обняться хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на наполнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему!.. А если так, если не смеют простить, где же гармония? Если во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу! Я хочу оставаться лучше со страданиями неотмщенными. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно… Не Бога я не понимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю. - Это бунт, - тихо и потупившись проговорил Алеша. - Бунт? - проникновенно отвечает ему Иван. - Я бы не хотел от тебя такого слова. Можно ли жить бунтом, а я хочу жить…” И Иван спрашивает у брата: сможет ли он, ради счастья людей, принять мучения только одного ребенка, и приняв, ждать от людей, что они останутся навек счастливыми? Алеша вдруг проговорил, засверкав глазами: “Брат, ты сказал сейчас: есть ли во всем мире Существо, которое могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и оно может все простить. Всех и вся и за все. Ты забыл о Нем, а на Нем-то и зиждется здание, и это ему воскликнут: “Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои”. - А, это Единый безгрешный и Его кровь…” - говорит Иван, и вместо ответа предлагает брату рассказать одну легенду. Великий инквизитор.Действие в “поэме” происходит в XVI веке. 15 столетий назад Христос “дал обетование прийти во царствии своем”. И люди ждали с верой и умилением второго пришествия. В то время было много чудес. Но в Германии зародилась “новая страшная ересь”, отрицающая чудеса. Однако, чем богохульнее были ереси, тем пламеннее верили, “оставшиеся верными”. И Он возжелал появиться хоть на мгновение к народу - к страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие происходит в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда по всей стране во славу божию горели костры инквизиции. Он появляется на площади, где накануне Кардиналом Великим Инквизитором была сожжена “разом чуть не целая сотня еретиков”. Он появляется тихо, незаметно, но все узнают Его, устремляются за Ним. “Он молча ходит среди них с тихою улыбкой бесконечного сострадания”. Он возвращает зрение слепому, воскрешает ребенка. “Народ плачет и целует землю, по которой идет Он.” В это время по площади проходит сам кардинал великий инквизитор в окружении рабов и “священной стражи”. “Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшимся лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск.” Он видел все, но лишь нахмурил брови, лицо его омрачилось, а вгляд его засверкал зловещим огнем. Жестом он велел страже схватить Его. Толпа покорно расступилась, и люди все как один склонили головы для благословления. Стража уводит Его в мрачную тюрьму. Ночью туда приходит сам великий инквизитор и начинает говорить с Ним. Но речь инквизитора - резкое противопоставление Христовой идее искупления программы спасения, задуманной Великим инквизитором. Эта программа соответствует советам, которые сатана давал Христу, когда искушал его в пустыне. Но в устах Великого инквизитора это уже не искушения, а непостижимо мудрые советы. Только они могут принести человеку подлинное, действительное избавление. Нет в человеке силы и достоинства, нет надежды на его спасение во Христе, а потому необходимо признать слабость среднего человека, и из сострадания к этой слабости прибегнуть к тем трем средствам, которые предлагал страшный и умный дух: “…В трех только фразах человеческих выражают всю будущую историю мира и человека…”: признать действенным и убедительным могущество “хлеба” над массой; воздействовать на нее посредством “чуда, тайны” и авторитета; а также захват земной власти. С помощью этих средств, превращая людей в невинных, послушных детей, можно вести их к счастью и единению. А трагедию добровольной ответственности, весь грех принуждения и обмана должны взять на себя вожди, ради конечной цели - спасения масс, истинного спасения. Великий инквизитор “поправил” акт искупления через принятие всех трех советов “могучего и умного духа” в пустыне. И все это, под наличием любви к человечеству, для устроения земных судеб его. В советах “могучего и умного духа”, искушавшего в пустыне Христа, заключалась тайна всемирной истории и ответ на глубочайшие требования человеческой природы; советы эти были преступны, но это потому, что самая природа человека уже извращена. И в этом нет “весны” человека. Это Христос “раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым. Но стадо вновь покорится и вновь соберется, и уже раз и навсегда… Тогда мы им дадим тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. Мы докажем, что детское счастье слаще всякого.” Можно резюмировать речь Великого инквизитора - обвинения Христу [Ему]:
В представлении Великого инквизитора человек - это то, для чего самое мучительное - оставшись свободным - “сыскать поскорее то, перед чем преклониться”. Н.А.Бердяев. Из книги “Новое религиозное сознание и общественность”. Тема знаменитой легенды универсальна. Она содержит в себе целую философию истории, глубочайшие пророчества о судьбе человечества, вечные, бесценные поучения. Эта легенда, этот образ будет актуальным всегда, во все времена, пока счастье предпочитается свободе, пока временное ставится выше вечного, пока человеколюбие восстает против боголюбия, до тех пор, пока отвергается свобода человека и его опекают, как презренное животное, якобы во имя его блага. Дух Великого инквизитора - “образование в мире и воплощение в истории злого начала, коренного мифического зла”. ”Люди хотят устроить землю без неба, человечество без бога, временность без вечности, и поэтому с озлоблением отвергают свободу во Христе, отворачиваются от Христа, который пришел напомнить им о нездешнем их предназначении.” Главные черты Великого инквизитора в понимании Достоевского: отвержение свободы во имя счастья людей, Бога во имя человечества. А Христос более всего дорожил свободой, свободной любовью человека. Он уважал человека, утверждал его достоинство, “признавал за ним способность достигнуть вечности, хотел для людей не просто счастья, а счастья достойного, согласного с высшей природой человечества, с абсолютным признанием людей”. Взамен этого Великий инквизитор сулит счастье, презирая человека, так как он не верит, что люди способны вынести бремя свободы, не верит в то, что они достойны вечности. Соблазн инквизитора - религия только человеческого, религия земного, ограниченного блага людей. Великий инквизитор обольщает тремя искушениями, теми самыми искушениями, которыми соблазнял Христа дьявол и которые отверг Христос во имя свободы, Царства Божия и хлеба небесного. “Вся история христианского мира есть непрерывная борьба Христа, - начала свободы, смысла, высшей природы в человеке и вечной жизни с тремя искушениями дьявола.” Первое искушение: “Видишь ли сии камни в этой нагой и расколенной пустыне? Обрати их в хлеба, и за Тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлеба.” Достоевский увидел, что заменяя хлеб небесный на хлеб земной, самообоготворяясь, окончательно отпадая от Бога, люди придут к тому, что появится новое божество, один царь, Великий инквизитор - символ нового бога. Второе искушение: искушение внешними чудесами, которыми можно поработить человека, насильственно сделать его счастливым. Инквизитор свободную любовь подменяет авторитетом, проповедует веру, основанную на чуде, успокоение и смирение, основанные на тайне. Но! “Не чудес мы хотим, чтобы поверить, а - веры, творящей чудеса, хотим не авторитета, а - свободы, не тайны, подавляющей нас, а - прозрения этой тайны, осмысления жизни.” Третье искушение: искушение царством земным. Это путь человековластия, обоготворения государства, как окончательного соединения и устроения на земле. Христос отверг “всемирное соединение” в земном, абсолютном, себя обоготворяющем царстве, соединение мира вне Бога. Преодоление трех искушений - религиозный смысл будущей истории человечества: не покориться земному хлебу, не отдать свою совесть авторитету, не соединиться в абсолютном царстве земном под властью человека. “Легенда о Великом инквизиторе - самое анархичное и самое революционное из всего, что было написано людьми. Никогда еще не был произнесен такой суровый и уничтожающий суд над соблазном государственности, над империализмом, никогда еще не была с такой силой раскрыта антихристская природа земного царства и не было еще такой хвалы свободе, такого обнаружения божественной свободы, свободности Христова духа.” Подводя итог данной работы необходимо сказать о восприятии мира Великого инквизитора. Мир и человек увидены глазами инквизитора иначе и противоположно тому, как мыслил их “великий идеалист, мечтающий о своей гармонии”, так что возникают итоговые их определения. Так, выдвинутые инквизитором “знамя хлеба земного”, “чудо”, “тайна” и “авторитет” заменяют свободу нравственного выбора; “гармонии” он противопоставит “бесспорный общий и согласный муравейник”; у него человечество - не “дети… свободы и свободной любви”, но “слабосильные бунтовщики”, “пробные существа, созданные лишь в насмешку”; человеческая душа - “слабая душа, не в силах вместить столь страшных даров” (свободы самоопределения); возникают определения человека, отменяющие изначально нравственные: “пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные”); мир инквизитора, лишенный свободы и тайны, предстанет круговоротом жизни и смерти (“тихо умрут они, тихо угаснут во Имя Твое и за гробом обрящут лишь смерть”). И, наконец, оспорен Христос, более того, все миропонимание инквизитора как заменяющее собой правду Христа, означает постановку нового - земного - божества на место Бога, и появляющийся на соборной площади инквизитор благословляет народ равной как бы богоданной властью - благословляет именно он, а не Христос, который окажется его пленником. В инквизиторе видно крайне личностное неприятие Христа и его правды, бунт (“К чему же теперь пришел нам мешать?”), снятие и оспаривание божественности его жертвы (“Мы исправили подвиг Твой”), и мелькает уже видение мертвого и невоскресающего Христа. “…если был, кто всех более заслужил наш костер, то это Ты. Завтра сожгу тебя. Dixi”. |