печч. Уровни человечности
 Скачать 0.71 Mb.
|
|
Петровича. С одной стороны, здесь чувствуется такое же высокомерное пренебрежение ко всему, чем ре- ально обладает этот человек, к его мировоззрению, культуре, жизненному опыту. В то же время с чело- веком обращаются так, как будто он способен разом стряхнуть с себя все это и начать совершенно новую 108 жизнь. В сущности чего-то подобного требует и Лиза от Лаврецкого, когда говорит о его долге не только простить неверную жену, но и признать свою собст- венную вину перед богом. Лаврецкий, отвечающий всем требованиям религиозного идеала Лизы, это уже в сущности другой человек, не похожий на реального Лаврецкого. Между тем Лиза об этом не задумывает- ся: она исходит из того, что ее требование выполнимо для каждого. Получается, что первоначальное представление героев о людях в сущности эгоцентрично: они подхо- дят к окружающим со своей меркой. Вместе с тем это представление предельно абстрактное, исключаю- щее возможность принципиальных различий между людьми. Базаров единственный говорит об этом пря- мо, но все тургеневские герои так или иначе исходят из подобной посылки. Чувства героев к людям тоже абстрактны. О Лизе сказано, что она «любила всех и никого в особенности». Это тем более относится к Елене Стаховой, которую занимают все бедствия мира, но не волнует несчастье ее матери. И уж тем более к Рудину или к Базарову, в чьих первоначаль- ных рассуждениях люди словно растворились в общих категориях «истины», «будущности народа», «полез- ного», «теперешнего времени» и т. п. Сама идеальная цель героев поначалу абстрактна: она рисуется им в полном отвлечении от живых, конкретных людей с их живыми конкретными реакциями, потребностями и свойствами. Даже собственное «я» воспринимается подобным образом: оно представляется таким, каким герой хотел бы быть в соответствии с нормативными критериями своего идеала. Так сказывается отдаляющая дистанция между героем и жизнью. Герой и его отвлеченный идеал — по одну сторону, жизнь и все остальные люди — по другую. Отсюда первоначальное спокойствие турге- невских героев, их уверенность в своем безусловном праве судить жизнь и вмешиваться в ее естественный ход, отсюда сочетание ригоризма и снисходительно- сти в их первоначальном отношении к людям. Для двустороннего, обоюдоострого конфликта, способного 109 задеть героя' «за живое», пока что нет почвы: герой и «другие» живут в несоприкасающихся измерениях. Но в какой-то момент дистанция непременно исче- зает. Уничтожает ее любовь. Любовь впервые непо- средственно сталкивает и связывает героя с другим конкретным человеком и впервые заставляет ощутить живую неповторимость этого другого, причем ощутить ее как что-то нужное себе, как ценность. И тогда при- ходит конец самодовлеющей замкнутости героя. Он начинает с неожиданной для себя остротой ощущать реакции окружающих, их непохожесть, независимость их существований от его собственного. Он втягивается в самые разнообразные отношения с этими людьми — живые, противоречивые и сложные. Герой даже впу- тывается в обычные людские «дрязги» и порой запу- тывается в них. Иногда он даже -совершает поступки, предосудительные с точки зрения обычных критери- ев, порядочности. Начинается это с Рудина, кото- рый то и дело попадает в некрасивые положения, хотя всегда и всем желает добра. А чего стоит по- ведение Базарова в сиреневой беседке, где он пе- лует Фенечку? Ведь все это происходит в доме, где Базарова принимают с удивительной терпимостью и лояльностью, и вот как он благодарит деликатных хозяев за их гостеприимство! Даже чистые и святые тургеневские девушки невольно оказываются в поло- жениях, которые при желании можно счесть постыд- ными: Елена вступает в связь с мужчиной, который на ней. не женат; Лиза оказывается возлюбленной человека, женатого на другой женщине. Героям и героиням приходится пройти через унижения, при- ходится страдать, приходится в какие-то моменты почувствовать себя смешными. Словом, небожитель оказывается на земле, увязает в житейской каше и варится .в ней вместе с остальными людьми. Собственно, в этом положении он впервые начи- нает жить настоящей живой жизнью. В новых ситуа- циях впервые раскрывается живая конкретность его личности, впервые реализуется вся полнота его челове- ческих возможностей и качеств. И намечается уже совсем ' иное соотношение идеала, реальной жизни ПО и собственного «я» героя. Герой уже не может, как прежде, отделить себя от житейской стихии. То, чему раньше противостоял его идеал, теперь оказы- вается неотъемлемой частью его собственного суще- ства, его собственной жизни. Сущность новой ситуа- ции заключается в том, что идеал героя испытыва- ется на нем же самом и беспощадность принятых им критериев обрушивается на его голову. Обнаруживается, что герой сам не соответствует своему идеалу, такой момент в тургеневском романе наступает неизбежно. Идеал Рудина предполагает полную -сосредоточенность личности на исполнении своей высокой социально-нравственной миссии: «Со- знание быть орудием... высших сил должно заменить человеку все другие радости» (6, 270). Любовь допу- скается лишь в самом возвышенном варианте, рав- нозначном самоотверженному подвигу («женщина, которая любит, вправе требовать всего человека» — 6, 306). Но когда Рудин влюбился сам, его увлече- ние (как бы мы к нему ни относились) оказывается подвластным всем обычным законам человеческой слабости, и герой воспринимает случившееся как свое моральное поражение. Основу идеала Базарова составляет образ «настоящего человека», постоянно присутствующий в сознании героя как критерий оценки себя и других. Это образ человека абсолютно свободного, свободного, между прочим, и от всего, что связывает отдельную личность с другими людьми. Настоящий человек знает только свою цель, а до всего остального ему дела нет: в каком-то выс- шем смысле он ' подобен для Базарова муравью, предмету грустной базаровской зависти. Базаров был уверен, что свобода дает человеку возможность пол- новластно распоряжаться всеми своими помыслами, чувствами и стремлениями (вспомним первоначаль- ные базаровские рассуждения о любви или базаров- ский отзыв о любовной драме Павла Петровича). Любовь опровергает эту уверенность просто и не- отразимо. Чувство, которым Базаров захвачен, идет из глубины его существа; в этом чувстве нет ничего, что 'можно было бы отнести за счет внешних влияний. И1 И вот оказывается, что над этим чувством он сам не властен: сознает неразумность и несбыточность своих стремлений, но отказаться от них бессилен. При всем том очевидна мучительная зависимость от чувств, реакций и поступков другого человека. База- ров ощущает ее поминутно: любое движение Один- цовой, любое ее слово, взгляд, улыбка могут совер- шить переворот в его душе. Отсюда и вырастает злоба, изнутри наполняющая базаровскую страсть, ее рождает впервые испытанное ощущение бессилия, уязвимости и связанности. В глубоком разладе с идеалом — переживания Лизы Калитиной, полюбившей Лаврецкого. До встречи с ним Лиза жила «вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было». Вместе с любовью приходит желание счастья, и чистота беспримесного альтруизма оказывается нарушенной. Даже религиозное чувство получает тончайший от- тенок «своекорыстия»: когда Лиза мечтает привести Лаврецкого к богу, это уже не только забота хри- стианки о спасении души, потерянной для веры, Лиза хочет спасти Лаврецкого для себя, потому что это. необходимо для ее любви и счастья. И вот одно «на- рушение» влечет за собой другие. В первый же свой счастливый день Лиза вынуждена оскорбить Пан- щина, отвергнув его предложение, затем огорчить мать и, наконец, столкнуться с самым близким ей человеком — Марфой Тимофеевной. А позднее, с по- явлением Варвары Павловны, к Лизе приходят даже дурные чувства — «какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы» (7, 257). Приходит явное отвращение к Варваре Павловне и, может быть, даже невольное сожаление о том, что она жива. Лиза близка к озлоблению, а это как раз тот страшный грех, который еще недавно она сама не хотела простить Лаврецкому: Даже Елена Стахова, чья любовь как будто бы в полном согласии с ее идеальными требованиями, даже она, полюбив, ощущает некоторые диссонансы, составляющие оборотную сторону ее счастья. Вре- менами она чувствует себя предательницей. «Ей cra- новилось совестно и стыдно своих чувств. «Ведь это •все-таки мой дом,—думала она, — моя семья, моя родина...» — «Нет, это больше не твоя родина, не твоя семья», — твердил ей другой голос» (8, 102). «А горе бедной, одинокой матери?» — спросила она себя и сама смутилась и не нашла возражений на свой вопрос» (8, 157). Счастье одного основано на несчастье другого, от этого никуда не уйдешь. Такая ситуация не может не угнетать поборницу беском- промиссной справедливости, тем более, что прямая виновница этой ситуации — сама Елена. Новые переживания могут вызвать в героях и ге- роинях различные реакции, они могут их смущать, пугать, удручать, бесить. Но одно очевидно для каж- дого из них — безусловная естественность этих новых переживаний. Так выясняется, что идеалу героя про- тивостоят не только законы социальной среды и сла- бость или косность окружающих. Идеал оказывается несовместимым с необходимыми потребностями са- мой человеческой природы, с непреложными зако- нами живой жизни, которые действуют в каждом из людей. Критерии абсолютного совершенства, абсо- лютного добра, абсолютной справедливости и абсо-. лютной свободы (те самые, на которых основаны идеалы Рудина, Лизы, Елены,- Базарова) осуществимы лишь ценой разрыва с естественными основами человеческого существования. Такой урок преподает героям жизнь, и каждому из них приходится при- нять этот урок. Но именно в ситуациях, выясняющих несовмести- мость их идеала с жизнью, герои открывают для себя и нечто иное: становится очевидным, до какой степени важен для них этот неосуществимый идеал, - как он им необходим и дорог. Кризисные ситуации разрушают абстрактное обоснование идеальной це- ли, и цель эта неожиданно предстает перед человеком его собственной потребностью, Тогда и выяс- няется, что источником этой цели являются не взгляды и не принципы, а такие стремления героя, к оторые уходя т корнями в гл убоча йшие ос- новы его личности. Обнаруживается, что идеаль- 113 ная цель героя не может быть отброшена, ограничена или изменена. Упорство лишает героя важнейшей предпосылки жизнеспособности — умения принимать как данность те факты и, законы действительности, которые не-. возможно изменить или обойти. Но любая 'форма гибкости не свойственна тургеневским героям. Мы вправе говорить о последовательности, неспособной отступить от своей исходной цели. Что же рождает и поддерживает эту катастрофическую последовательность? В разговоре с Аркадием (гл. XXI) Базаров рассуждает о ничтожестве человеческой личности перед лицом вечности и беспредельности вселенной. «Позволь тебе заметить, — вставляет Аркадий, — то, что ты говоришь, применяется вообще ко всем людям...» (8, 323). «Ты прав,— подхватывает Базаров. — Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве... а я.,, я чувствую только скуку "да злость» (8, 323). Здесь наглядно обозначена непроходимая грань между героем и «другими». «Другие» способны даже не замечать неразрешимых противоречий жизни и своего несовершенства, а заметив, примиряться и с тем и с другим, принимая и то и другое как реальность, из которой нужно исходить. Герои, напротив, отвергают это нормальное для всех остальных условие само-' оценки. Иногда они в состоянии простить «другим» их слабости и признать законность их путей. В определенные моменты герои могут воспринимать путаницу и противоречивость жизни с грустным спокойствием стоиков. Но эти люди неспособны простить несовершенство самим себе. По отношению к себе у них всегда особый счет: это очевидно уже в по- следнем разговоре Рудина и Лежнева. Новая позиция Лежиева сводится к полному оправданию Рудина. Характерны мотивировки: «Ты сделал, что мог, боролся пока мог... Чего же боль- ше?.. Каждый остается тем, чем сделала его приро- да, и большего требовать от него нельзя!» (6, 366— 367). В этих мотивировках нет ничего недостойного. 114 Любой из вполне порядочных людей, окружающих Рудина в тургеневском романе, удовлетворился бы подобными оправданиями. Любой — только не Рудин. На протяжении всего разговора снисходительности Лежнева противостоят беспрерывные' самообви- нения Рудина. Рудин готов принять оправдатель- ный тезис Лежнева в применении к самому Лежне- ву: «Ты, брат, совсем другой человек, нежели я». Но себя герой мерит иной меркой: «Испортил я свою жизнь и не служил мысли, как следует» (6, 367). Рудин явно ставит себя выше любого объективного оправдания — «сделал, что мог, боролся пока мог» — этот аргумент для него недействителен. Только без- условное торжество идеала, только полная победа над обстоятельствами могли бы оправдать существо- вание героя в его собственных глазах. Такая пози- ция .определяется ощущением своей избранности и в то же время — абсолютным масштабом идеала, перед которым этот человек никогда не сможет оправдаться до конца, потому что его идеал беско- нечно высок и требователен. Громадное, несовместимое с обычными мерками самолюбие — едва ли не самая резкая из всех черт, 4 которые подмечают в Базарове окружающие. Павел Петрович обвиняет Базарова «в гордости почти са- танинской». Сходное определение мог бы дать Ар- кадий, которому открылась на миг «вся бездонная пропасть базаровского самолюбия». Глубина, мас- штаб и характер базаровского самолюбия в самом деле необычны. «Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, — говорит Базаров Ар- кадию,— тогда я изменю свое мнение о себе самом» (8, 325). Мнение о себе у него, как видим', достаточно высокое. Человеку «из числа обыкновенных» (говоря словами Одинцовой) этого вполне хватило бы для безусловного довольства -собой. Но.для Базарова превосходство над всеми означает лишь право тре- бовать и ненавидеть. А требования его поистине беспредельны, и этот непримиримый максимализм обращается на него самого, то и дело восстанавли- вая Базарова против его собственных чувств, жела- 115 ний, поступков. Для Павла Петровича любовная драма может стать источником самоуважения: вос- поминания о ней поддерживают сознание незауряд- ности и значительности прожитой им жизни. Для Базарова подобная же драма означает унижение: она воспринимается как проявление позорной сла- бости, которую герой может извинить себе только на пороге смерти. Принципиальное различие двух оценочных кри- териев— для себя и для других — открывается и в со- знании Лизы Калитиной. «...Нам обоим остается ис- полнить наш долг, — говорит она Лаврецкому. — Вы, Федор Иваныч, должны примириться с вашей женой... — ...Хорошо, — проговорил сквозь зубы Лаврец- кий, — это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг. Ну, а вы —в чем же ваш долг состоит? — Про это я знаю. Лаврецкий вдруг встрепенулся. — Уж не собираетесь ли вы выйти за Панши на? — спросил он. Лиза чуть заметно улыбнулась. - - О нет! —промолвила она» (7, 272—273). Догадка Лаврецкого вполне естественна. Ведь грешны 'они, в сущности, равным грехом, казалось бы, и искупление должно быть равным. Нужно смириться и связать свою жизнь с человеком, которого послала судьба. Именно этого требует Лиза от Лаврецкого. Но тут же выясняется, что собственный грех Лиза измеряет иной мерой, и мера эта, так же как и мера назначенного искупления, обнаруживает не смирение, а своеобразную гордыню. Ибо мера оценки здесь абсолютная: собственный грех пере- живается как падение с высот безусловной духов- ной чистоты, поэтому его искуплением может быть лишь полное отречение от всего земного и подвиг, несущий в себе всеобщий' смысл. Только так можно вновь возвыситься до святости мистической любви к богу и евангельской любви ко всему страждущему человечеству. Именно это духовное состояние стре- мится восстановить в себе Лиза. Абсолютность требований к себе проявляется и в позиции Елены, решившей не возвращаться на родину после смерти Инсарова. «...Вернуться в Рос- сию. Что делать в РОССИИ ?»—этим вопросом от- брошена сама проблема возвращения. В России нет дела, равного по своей значительности делу освобож- дения Болгарии. Поэтому возвращение равносильно падению с высоты, завоеванной ценой любви, дерза- ния, утрат. Вернуться — значит пойти на компромисс с жизнью, примириться с обыкновенным уделом. На это способны все персонажи «Накануне», не исклю- чая Берсенева и Шубина, все, кроме Елены. Елена предпочитает смерть. Варианты подобного максимализма разнообраз- ны, однако в любом варианте требования героев к себе абсолютно высоки и беспощадны. От столкно- вений с реальностью категоричность этих требова- ний в конечном счете даже возрастает, и высшего предела они достигают именно тогда, когда обнару- живается, что живая индивидуальность героя в той или иной мере им не соответствует. Истоки этой ро- ковой для героев закономерности достаточно глубо- ки. Проясняет их опять-таки сопоставление героев с персонажами других категорий, на которое натал- кивает динамика тургеневских сюжетов. «...Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Ба- заров,— вы вот-уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали» (8, 242). Павел Петрович отводит базаровский упрек весьма харак- терным аргументом: «...это совершенно другой во- прос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выра- жаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди...» (8, 242). В ответе Павла Петровича сказывается логика, ти- пичная для тургеневских людей «золотой середины». Для самоуважения им нужно немногое, и обычно на- ходится готовая норма, оправдывающая их жизнь, Какова она есть. А если полное самооправдание и до- 117 вольство собой оказываются невозможными, то че- ловек «золотой середины»., может обойтись и без них. Умеренность критериев его самооценки это допуска- ет, да и сама эта умеренность вполне естественна: такому человеку нет нужды предъявлять себе какой- то бескомпромиссно строгий счет. Ведь живет он в конце концов собой и для себя. |