Виктор Олегович Пелевин Бэтман Аполло
 Скачать 1.63 Mb.
|
НЕИЗБЕЖНОЕМеня разбудил стук в дверь. Слово «разбудил» тут немного не на месте, но другого не подобрать. Дело в том, что мне снился длинный мрачный сон, который я полностью забыл при пробуждении. Я помнил только, что эти три коротких удара в дверь были важной его частью — и было непонятно, как они переехали в реальность. И еще я знал, что за дверью Софи, но встречаться с ней по какой-то причине крайне опасно. Секунду-две я колебался, а потом решил, что не буду лишать себя радостей жизни из-за бессмысленных электрических флуктуаций перезаряжающегося мозга. — Открыто, — крикнул я. Дверь открылась. На пороге действительно стояла Софи. На ней было длинное черное платье в редких блестках. Настоящий вечерний туалет. — Это мне здесь выдали, — улыбнулась она, заметив мой удивленный взгляд. — Как единственной женщине. — Наверно, — сказал я, — из интимной коллекции Дракулы? Не в него ли он одевался, встречая юного Оскара Уайльда? — Такой информации у меня нет, — ответила она. — Скажи, ты не хочешь немного пошептаться в моем гробике? Сегодня последний день, когда это возможно… — Хочу, — сказал я. — Тогда пойдем. И прямо сейчас — скоро прощальный ужин. Мне нравилось, что она второй раз приходит ко мне сама. Я с детства считал, что отношениям мужчины с женщиной не хватает той доверительной и легкомысленной простоты, которая существует между друзьями, решившими вместе принять на грудь. В конце концов, речь точно так же идет о кратком и практически бесследном удовольствии… Как было бы прекрасно, думал я, договариваться с женщиной об акте любви с беззаботной легкостью замышляющих выпивку студентов… Позднее я пришел к выводу, что это труднодостижимо из-за биологического разделения труда. Мужчина дарит жизнь, зарождает ее — а женщина вынашивает, играя не менее важную и в чем-то даже ключевую роль. Ее детородная функция мучительна и связана с длительным периодом беспомощности — поэтому естественно, что животный инстинкт заставляет ее выбирать партнера весьма тщательно. Комизм, однако, в том, что этот инстинкт в полную силу действует даже тогда, когда речь идет не о зарождении новой жизни, а о субботнем вечере. Женщина должна обладать недюжинным интеллектом и силой воли, чтобы научиться отслеживать и подавлять этот древний гипноз плоти, уродующий ее характер и лишающий конкурентоспособности на рынке биологических услуг. Софи, как мне казалось в ту минуту, была именно таким совершенным существом — и, спеша за ней по коридору, я думал, что Америка еще долго будет оставаться для мира сверкающим cutting edge13 не только в сфере технологий, но и в области наиболее эффективных поведенческих паттернов. Ах, если бы женщины знали, как подобная сердечная простота поднимает их в наших глазах! Но косной пещерной памятью самка помнит, что интересна добытчику лишь несколько минут перед соитием, и потому делает все возможное, чтобы растянуть их в часы, дни и недели — и выторговать себе как можно больше шкур и бус… Через минуту после того, как мы вошли в комнату, мы уже лежали в ее просторном гробу, трогательно пахнущем какими-то наивными духами. Она сняла платье сама, что очень облегчило мне жизнь — не уверен, что быстро разобрался бы с его застежками. В гробу, однако, было вовсе не так удобно, как мне мечталось — но в этом неудобстве была и прелесть: мешая удовольствию, теснота как бы разворачивала его незнакомой и свежей стороной… Но я не успел зайти слишком далеко. Помешала сущая ерунда — еле заметный укол в шею. Я сразу понял, что он значит — и, хоть я изо всех сил попытался не обратить на него внимания, это оказалось невозможно. Мое возбуждение за несколько секунд сменилось тоской и злобой. — Ты меня укусила? Она виновато моргнула. — Просто я… Я уже ошибалась в жизни. И больше не хочу. Они всегда так говорят, подумал я. Всегда. — Извини, — прошептала Софи. — Но я теперь знаю. — Что ты знаешь? — Про тебя. Про тебя и вашу Великую Мышь. — Про Геру? Софи кивнула. — И еще я вижу, что ты ничего так и не понял, — сказала она. — Бедный мальчик. Да ты и не мог понять. Тебе не объяснили, а сам ты ничего не соображаешь. — Чего я не соображаю? — спросил я. — Ты не знаешь, зачем тебя сюда послали. Зачем тебя учат на ныряльщика. — А ты, выходит, знаешь? — Ваш главный вампир, — сказала она. — Энлиль. Он ведь тоже ныряльщик. Ты видел сам. Никогда не думал, зачем он обучился? — Нет, — ответил я. — Наверно, для максимального контроля? Она отрицательно покачала головой. — Это очень трогательная история. Ваша прошлая Иштар… Когда она была молодая, она чем-то походила на твою Геру. А Энлиль напоминал тебя. Оба недавно стали вампирами. И у них был смешной полудетский роман, совсем как у вас с Герой. Который точно так же ничем не успел кончиться. Потому что Великой Мыши срочно потребовалась новая голова. — Не может быть, — сказал я. — Может, — ответила Софи. — Покойная Иштар сама тебе об этом говорила. Намекала с предельной ясностью. Только ты ничего не понял. Я напряг память. — Подожди… Это когда я спускался в Хартланд во второй раз? Она сказала, что у Энлиля была похожая на Геру подруга. И до кровати у них так и не дошло. А потом сострила про черную мамбу — есть такая жутко ядовитая змея. Мол, если не просить, чтобы она тебя укусила, можно долгие годы наслаждаться ее теплотой… Я думал, она просто советует мне быть осторожнее с Герой… Ты хочешь сказать, подругой Энлиля была она сама? Софи кивнула. — Это настоящая вампирическая love story, — сказала она. — Невероятно красивая. Но ее не афишируют. А я считаю, зря… — Так что за история? — спросил я. — Когда Иштар стала Великой Мышью, она сначала думала, что потеряла Энлиля навсегда. Во всяком случае, в качестве любовника. Потому что у нее больше не было тела. — Логично, — сказал я, просто чтобы не молчать. — Но потом она укусила тогдашнего вампирского старшину Кроноса и узнала много нового. Она узнала про undead. Про простых и про великих. — А чем они отличаются? — Простые undead получают доступ к миру теней, оставаясь при этом живыми. Они могут входить с анимограммами в контакт, и все. А вот вампиресса, которая становится Великой Мышью — уже великая undead. — Почему? — В определенном смысле она действительно умирает, когда лишается тела. После этого она отпечатывается в лимбо в том возрасте и состоянии духа, в котором ей отделили голову. Но одновременно она продолжает жить среди нас — в качестве Великой Мыши. Поэтому она существует одновременно как живое существо и как анимограмма в лимбо. Великая Мышь способна поддерживать контакт со своей анимограммой. Она может ощутить себя обычной женщиной, если спускающийся в лимбо ныряльщик оживит эту анимограмму лучом своего внимания. Мало того, Великая Мышь может таинственным образом воздействовать на самого этого ныряльщика. Теперь понимаешь? — Не до конца. — Когда ваша прошлая Иштар стала Великой Мышью, она первым делом выцедила всю красную жидкость из своего мертвого тела. И превратила ее в препараты. Чтобы им с Энлилем хватило на всю жизнь. А Энлиль из любви к ней стал ныряльщиком. И проводил дни и ночи в лимбо с ее анимограммой. Вернее, с ней самой — потому что для Великой Мыши невозможно разделить анимограмму и живую сущность. У меня возникло мрачное предчувствие. — Но Великая Мышь ведь на самом деле не в лимбо? — спросил я. — Она ведь в реальном мире? Она жива? — Про Великую Мышь нельзя сказать ничего определенного. О ней могут судить только величайшие из undead. Говорят, что ее человеческая голова переживает все происходящее с ее анимограммой. Днем Иштар следила за миром в качестве Великой Мыши, а когда засыпала, она опять превращалась в ту девушку, которую любил Энлиль. И они встречались на цветущем лугу своей юности… — Повезло мужику, — сказал я. — Повезло, — согласилась Софи, даже не заметив моего сарказма. — У него до старости лет была юная возлюбленная. Потому что анимограммы не старятся. И они превратили самое жуткое из пространств в подобие дома свиданий. Вампирам, Рама, иногда свойственно подлинное величие… Я почувствовал себя совсем плохо. Уже не предчувствия, а предельно ясные выводы и железобетонные определенности следовали из ее слов — а я все пытался не пустить их в свое сознание. Но сопротивляться дальше было невозможно. — Ты хочешь сказать, что Гера… То есть Иштар послала меня учиться на ныряльщика именно поэтому? Софи засмеялась. — Ну вспомни сам. Она укусила Энлиля, чтобы принять дела. А уже через минуту велела тебе ехать учиться на ныряльщика. Ты способен прослеживать простейшие причинно-следственные связи? Я попытался снова обнять ее за шею, но она поймала мою руку и отвела ее в сторону — деликатно, но твердо. — Способен, — вздохнул я. — Что, я тебе разонравился? — У тебя есть девушка, — сказала она. — И эта девушка тебя ждет. — Это не девушка, а анимограмма, — ответил я. — Сплошной ужас просто. Софи пожала плечами. — Ты вампир. С великой властью приходит и ноша. Каждый из нас несет свой гроб. — Что-то мне не нравится такая версия личной жизни, — сказал я. — Как будто мне надо нырять в омут, на дне которого плавает отрывной календарь с одной и той же мертвой телкой. И мне теперь предстоит листать его день за днем. — Это не календарь, — сказала Софи. — Она будет жива настолько же, насколько будешь жив ты. Самое интересное… Софи задумалась. — Что? — спросил я. — Она не обязательно будет помнить, что умерла и находится в лимбо. Для Великой Мыши это возможность побыть той девушкой, чью голову она носит. Я думаю, ей это нравится. Все интересней, чем когда тебя доят с утра до вечера… И еще. Говорят, когда ныряльщик общается с могущественным существом класса undead, опыт сильно отличается от работы с простой анимограммой. Это настолько непредсказуемо действует на сознание, что даже непонятно, кто при этом календарь. Тебя самого начинают листать, как анимограмму. Великая Мышь не только сама умеет забывать, что она в лимбо. Она и тебя заставит забыть. — Откуда ты все это знаешь? — спросил я подозрительно. — Я давно решила стать ныряльщицей, — сказала Софи. — И собирала всю доступную информацию. Она заложила руку за голову и уставилась в потолок. Сердце на ее плече перевернулось, превратившись в пару красных ягодиц — не знаю, разучивала ли она этот жест перед зеркалом, но символизм был предельно ясен. Я, однако, решил предпринять еще одну попытку — и попытался обнять ее. Она ударила меня по пальцам. Мне показалось, что ей на самом деле не хочется сопротивляться — но ее обязывает к этому непонятный аспект не то женской, не то вампирической этики. Я вдруг понял, что мне следует сказать. — А ты можешь проявить величие духа? — Это как? — с интересом спросила она. — Можешь на время про все забыть? Она задумалась. — Ну, я, может, и могу… Но ты сам — разве сможешь? — Я? — Ты что, предашь свою Великую Мышь? Ради американской девчонки? — Да с удовольствием… Мне стало не по себе от этих слов. Но я тем не менее повторил: — Легко… Она поглядела на меня со странным чувством. — Великая Мышь — ладно, — сказала она. — Но разве ты сможешь предать Геру? Я почувствовал раздражение. — Мне ее для этого не надо предавать. Это она сама меня предала. Во всяком случае, в физическом смысле. Знаешь, как я устал от… У меня не хватило духу продолжить и вместо этого я провел пальцем по ее губам. Она не сопротивлялась. — Но бедняжке было бы больно, — сказала она, — если бы она узнала. Очень больно. — Ничего, — ответил я. — Мне тоже бывает больно. — Тогда скажи вслух — «я отрекаюсь от Геры. Отрекаюсь ради тебя». — Отрекаюсь, — сказал я. — С большим удовольствием. — Смотри, — кротко и печально откликнулась Софи. — Это был твой свободный выбор. Я понял, что мне удалось подобрать нужный шифр к замку — и теперь она больше не будет сопротивляться. Как все-таки много на женщинах всяких крючков и застежек — даже на совершенно голых женщинах… И каждую нужно расстегнуть с заботой и вниманием, иначе ничего не выйдет… Но это тоже биология, думал я, пока мои руки скользили по ее телу, ведь женщина должна быть уверена, что самец готов ради нее переносить невзгоды. Все намертво отлито в граните, который был когда-то жидкой магмой — этим схемам больше лет, чем континентам. Как наивен человек, полагающий, что может обмануть природу… Гроб, хоть и двухместный, превращал знакомые операции с чужим телом в нетривиальную инженерную задачу — и оттого переживались они особенно остро. Никогда, никогда прежде я не получал от акта любви такого наслаждения. Меня самого напугал стон, который я издал в самую ответственную минуту. Софи засмеялась. — Как здорово, — расслабленно прошептал я. — Тебе хорошо? Софи засмеялась еще громче, и мне почудились в ее смехе холодные тревожные нотки — словно льдинки, хрустящие в бокале с шампанским. — Ага, — сказала она. Лучше бы она этого не говорила. Таким тоном. — Что случилось? — спросил я. — Как что? Ты меня только что трахнул. — Зачем ты так… Она опять засмеялась — уже совсем ледяным и колючим смехом. — Я ведь знаю, что ты думаешь о женщинах, Рама. Пещера, дубина… — Кусать без разрешения подло, — сказал я. — Я полагал, тебе со мной просто хорошо… — Хорошо? Да ты хоть знаешь, что женщина чувствует во время этой процедуры? Каково это? Я уже не понимал, всерьез она или шутит. — Почему не знаю, — сказал я. — Я кусал когда-то… Только уже забыл. Она вдруг сжала мои плечи с невероятной силой. — А я тебе напомню… Меня охватил страх. Происходило нечто странное. Какая-то моя часть понимала, что именно — и очень не хотела в этом участвовать. Но понимание было спрятано слишком глубоко. Мой разум не мог до него дотянуться. Словно борец, победоносно прижимающий соперника к мату, Софи навалилась на меня всем своим весом. Давление было жутким — девушка ее комплекции не могла быть такой тяжелой. — Вот так, — сказала она. — А потом еще вот так… Оказавшись сверху, она вытянула руки в стороны и стала бить по краям гроба руками, как птица крыльями. Ее удары становились все сильнее — как и мой ужас. Творилось что-то невероятное — по физическим законам она должна была разбить себе руки в кровь, но вместо этого затрещали и покосились, а потом и совсем сломались стенки гроба. А затем мой страх прошел. Вдруг поменялась перспектива того, что я видел — и даже, кажется, сила тяжести теперь тянула в другую сторону. Софи больше не лежала на мне, а как бы висела напротив, изо всех сил отталкивая меня взмахами рук. И это, конечно, были уже не руки — а два огромных черных крыла, взмахивающих и опадающих в пустоте. Меня отбрасывали не их удары, а ветер, который они поднимали. Я знал, что если ветер оторвет меня от Софи (а она к этому времени превратилась во что-то огромное, как бы стену, поросшую черной звериной шерстью, в которую я вцепился), мне конец. Но ее лицо до сих пор было передо мной — и я мог попросить ее не убивать меня. — Софи! Пожалуйста! Она мстительно засмеялась. И тогда я понял — или, скорее, вспомнил, — что это не Софи. Это была Гера. Мои пальцы разжались, и очередной взмах черных крыльев отбросил меня в пространство. Но теперь я уже не боялся. Я знал, что сейчас произойдет. Ко мне постепенно возвращалась память. Несколько секунд мне казалось, что я хаотично кувыркаюсь в пустоте. А потом я постепенно начал ощущать свое настоящее тело. Я висел вниз головой, перекинув ноги через перекладину — как в хамлете. Но это был не хамлет. Это была… Я окончательно все вспомнил за секунду до того, как открыл глаза. И эту долгую-долгую секунду я набухал невыносимым стыдом, зная, что открыть глаза все-таки придется. Сейчас была уже не середина нулевых, когда я ездил учиться на ныряльщика. Стояло второе десятилетие двадцать первого века. Это было мое служебное рандеву с Герой. Очередное. Где я опять ей изменил. Правда, с ней же самой. Я изменял ей на каждом нашем свидании. Иногда с Софи, которой на самом деле не видел уже несколько лет. Иногда с другими фантомами. Гера умела находить в моей памяти множество разных личин. Но моя встреча с Софи в замке Дракулы была ее любимым аттракционом. Почти всегда она требовала, чтобы я отрекся от нее — и я это делал, иногда в шутку, а иногда всерьез. И каждый раз за этим моментом следовало пробуждение. И необходимость открыть глаза. Вот как сейчас. Я открыл их. Я висел в будуаре Великой Мыши — на серебряной перекладине, похожей на огромное стремя. Прямо передо мной, всего в метре, было лицо Геры — оно покачивалось в центре перламутровой раковины на длинной покрытой шерстью ножке. Ее глаза были закрыты, а на губах застыла мечтательная улыбка. Из угла ее рта к моему локтевому сгибу тянулась тонкая, как нить, серебристая трубка. Я вытащил тончайшую иглу из своей руки. — Гера, — хрипло прошептал я. — Я не хочу, чтобы каждый раз… Она еле заметно качнула головой, приказывая мне молчать. — Спасибо, милый. Было чудно. Каждый раз заряд бодрости на неделю. Без тебя я никогда не узнала бы, что у подлости есть такие глубины… — Зачем ты постоянно это повторяешь? — спросил я. — Ну хорошо, накажи меня. Накажи как хочешь строго. Но только один раз. — Наказать? Как же, интересно, тебя наказать? Она задумалась. — Есть вариант. Хочешь, посадим тебя в тюрьму? — В каком смысле? — спросил я. — В прямом. — За что? — А за стихи. — Какие? — Которые я у тебя в башке нарыла, Рам. Вот это, например… Она растянула рот до ушей, выкатила глаза (что должно было, видимо, изображать меня) и писклявым голосом кастрата продекламировала: — А счастье — вот: чего еще желать? Под мягким психотропным веществом В простом гробу с любимым существом Лежать, молчать и ничего не ждать… Мне хотелось только одного — провалиться под землю. Но я и без того находился под ней очень глубоко — вряд ли такое было возможно. — Ты тут нормально так наговорил, — продолжала Гера. — Пропаганда наркотиков — раз. Пропаганда самоубийства — два. А если еще напомнить прокурору, что у тебя любимое существо — undead, тогда вместе с некрофилией сядешь лет на десять… Ты ведь русский человек — объяснять, что с твоей жопой на зоне будет, не надо? — Это непорядочно, — сказал я тихо. — Заглядывать в чужие наброски. А под психотропным веществом я имею в виду баблос. Которого уже год не видел. Другие наркотики меня не интересуют. — Вот на суде прокурору и скажешь… Ладно, не бойся, гаденыш. Шучу. Жду тебя следующий раз через… Она глянула на одну из жидкокристаллических панелей, которыми были покрыты стены — туда, где мерцали календарные цифры с разноцветными пометками. — В пятницу на той неделе. У меня окошко будет. Как раз снова соскучусь по твоему черному лживому сердцу. А сейчас пшел вон. Ничего говорить в ответ не следовало. Стараясь сохранять достоинство, я слез с перекладины на пол. — Да, — сказала она, — чуть не забыла. Стихи у тебя полное говно. Я поклонился и вышел. За дверью стояли высшие вампиры — Энлиль Маратович, Мардук Семенович и Ваал Петрович. Я часто встречал их в этом тупичке у перламутровой двери. Они всегда старались попасть на прием к Великой Мыши сразу после ее свидания со мной — в надежде на благоприятный гормонально-нейротрансмиттерный фон, который я должен был обеспечивать. — Ну? — спросил Мардук Семенович. — Как наша тьма? — Добрая сегодня, — сказал я. — Сколько раз плевала? — Ни разу. Мардук Семенович и Ваал Петрович переглянулись. — Что, ни разу вообще? Я отрицательно покачал головой. — Я ж говорю, добрая. Реально добрая. — «Милый» говорила? — Да. — Энлиль, — сказал Мардук Семенович озабоченно, — дай тогда я первый пройду? А то ты ее опять загрузишь. У меня… — Знаю, — ответил Энлиль. — Иди. Мардук Семенович благодарно наклонил рыжую голову — и исчез за перламутровой дверью. Я поплелся по коридору прочь. Через несколько шагов меня нагнал Энлиль Маратович. — Рама, — сказал он, — на два слова. Я угрюмо кивнул. Мы зашли в следующую алтарную комнату, где было устроено что-то вроде зала ожидания. Я еще помнил дни, когда здесь были покои живой Иштар — а сейчас на меня смотрела ее незрячая голова. Старушка выглядела почти как на своих похоронах, только ее волосы были сложены в возвышающийся над головой серебряный полумесяц. Как зыбок и непостоянен мир… Энлиль Маратович с преувеличенной вежливостью пропустил меня вперед, и я совсем не удивился, почувствовав легкий укол в шею. Он давненько меня не кусал. Что было даже странно, если принять во внимание лежавшую на мне ответственность. Мы сели в стоящие у стены кресла. — Ну что, — сказал Энлиль Маратович. — Неплохо выступаешь… — Какое неплохо, — ответил я мрачно. — Один и тот же сон практически. Уже полгода. — Значит, хозяйке нравится, — сказал Энлиль Маратович. — Должен быть счастлив. — Я никогда не понимаю, что это Иштар. И она все время требует, чтобы я от нее отрекся. А я… Я горестно махнул рукой. — Она полное право имеет говорить, что я подлец. Энлиль Маратович тихонько засмеялся, а потом посмотрел на засушенную голову Иштар за ограждением из бархатных канатов (ей оставили всего квадратный метр площади — остальное место было занято креслами для ожидающих аудиенции). — Эх, молодежь, — сказал он. — Какие же вы все-таки романтики. Чистые, смешные. За что вас и любим. А у меня, думаешь, с Борисовной по-другому было? Он заговорщически подмигнул мумифицированной голове. — Мне одна ее служанка нравилась. Так Борисовна, когда поняла, стала ею оборачиваться. И вместе со мной яд готовила. Как бы для головы Иштар. Ну то есть для себя самой. Чтоб я ей, значит, в ухо влил, как папе Гамлета. А потом мы с ней обсуждали, как мы эту тварь заплесневелую вместе отравим, голову ей подменим и заживем. И так десять лет, каждый раз перед интимом… Можешь представить? Знаешь, каково мне просыпаться было? Вот на этом самом месте? — Но зачем так надо? Неужели нельзя по-нормальному? Почему она не может быть просто Герой? — Ты не понимаешь, — сказал Энлиль Маратович. — Не понимаешь, что такое Великая Мышь. — Чего именно я не понимаю? — У Великой Мыши весьма специфическая роль по отношению к людям. Не вполне альтруистическая, скажем так. — И что? — А то, что ей — во всяком случае, ее голове — нужно постоянно убеждаться в том, как люди подлы и бессердечны. Тогда ее… м-м-м… функция по отношению к ним оказывается морально оправданной. Ты замечал, что Иштар, вынуждая тебя совершить измену или подлость, всегда обращается к твоему… Как бы это сказать… Очень человеческому аспекту? Такого я не ожидал. Но он, пожалуй, был прав. — Вот и ответ, — продолжал он. — Ты знаешь, что мы делаем с людьми. Вернее, что люди делают с собой по нашей команде. Они сгорают как дрова в полной уверенности, что сами выбрали свою жизнь и судьбу. Великая Мышь — наша невидимая домна. Именно на ней замыкается вся бессмысленная людская суета. Она и есть та черная дыра, где пропадают их жизни. Один из ее титулов — Вечная Ночь. А ты ее любовник. Кавалер Ночи. Можно сказать, принц-консорт. И ты ей нужен именно как вероломный человек. Теперь понимаешь? — У нее появляется повод для мести людям? Энлиль Маратович наморщился, словно я сказал непристойность. — Я бы так не формулировал. Просто она каждый раз находит в вашем общении новое подтверждение тому, что люди не заслуживают иной судьбы. Ей постоянно нужна свежая обида на человечество в качестве своеобразного психического витамина. Ты пока отлично справляешься. Так что не бери в голову. — И что, я так и буду ее предавать раз за разом? Энлиль Маратович кивнул. — Я когда-то пытался перестать, — сказал он. — Думал, вот-вот научусь контролировать погружение. Но Иштар сильнее. Лимбо — это ее дом. Как ты ни старайся, ты будешь видеть только то, что она захочет. — А кто в ней этого хочет? — спросил я. — Гера или Иштар? Энлиль Маратович посмотрел на меня с интересом. — Никто не может сказать, где начинается Гера и кончается Иштар, — сказал он. — Но, как профессионал профессионалу, скажу, что у Иштар нет особых желаний. Или, вернее, они подобны ветру, который дует всегда в одном и том же направлении. Ты сам знаешь куда. Я не был уверен, что знаю это, но на всякий случай промолчал. — У Геры еще остаются человеческие желания и мысли, — продолжал он, — но сильно начудить она не может. Когда ее человеческие желания достигают определенной интенсивности, в ней пробуждается Великая Мышь. Так что отделять их друг от друга непродуктивно. — Понятно, — сказал я. — Спасибо за науку. Энлиль Маратович улыбнулся. — Пожалуйста. — Я тогда поехал отсыпаться, — сказал я. — Завтра весь день дрыхнуть буду. — А вот этого, боюсь, не получится, — вздохнул Энлиль Маратович. — У нас совещание с халдеями. Прямо утром. — Какое совещание? Зачем? — Прием по линии календарного цикла. Ты как консорт и Кавалер Ночи должен присутствовать. Пора тебе входить в курс дел. Подключаться к важным вопросам. — А что за календарный цикл? — Вот завтра и узнаешь.  |