Виктор Олегович Пелевин Бэтман Аполло
 Скачать 1.63 Mb.
|
СЕМЬ САТОРИОчки Салавата Кедаева давали неприятный зеленоватый отблеск, и я совсем не видел его глаз. Но это расстраивало меня мало. — Нравится? — спросил Кедаев. — Вы ведь здесь впервые? — Да, — сказал я. С первого взгляда казалось, что это место предназначено для людей, готовых сидеть в восточной манере на циновках. Но под разделявшим нас столом было углубление в полу, куда можно было комфортабельно и незаметно свесить ноги. На циновках валялись разноцветные подушки и элегантные конструкции, похожие на спинки стульев — на них можно было опереться спиной. Перед террасой, где мы сидели, был разбит японский сад камней — о чем извещала аккуратная табличка. Но на мой вкус то, что я видел, больше напоминало фрагмент лунного пейзажа. Крупный серый песок (или мельчайший гравий пепельного оттенка) был приведен в идеально ровное состояние — на его поверхности виднелись параллельные бороздки, оставленные метлами подметальщиков. В этой пустыне порядка и симметрии было лишь несколько островков грубой естественности — круглые пятна земли, заросшие мхом и травой. Из них торчали неровные замшелые глыбы. — Ну наконец несут, — сказал Кедаев. — У них так подобрано время, чтобы мы успели немного полюбоваться садом и обменяться мнениями, не отвлекаясь. А теперь еда… Сначала я услышал тихую музыку. Потом из-за края террасы появились воины в самурайском облачении. За ними шли люди в пестрых кимоно и белых головных повязках — с носилками в виде огромной черной рыбы на длинных ручках. За носилками следовали гейши с флейтами и цитрами — они и производили музыку. Замыкали колонну подметальщики — у них в руках были странные плоские метлы, похожие на грабли с множеством тончайших крючков. Они старательно разравнивали песок, приводя его в такой же вид, как до появления процессии. В руках самого первого воина был штандарт, похожий на знак римского легиона, каким-то образом попавший в лапы японской военщины. Только вместо орла в металлическом круге сверкала рыба, а вместо букв «SPQR» были буквы «ССАТ». — Что это за ССАТ? — спросил я. — Специально такое неблагозвучие, — сказал Кедаев. — Чтоб мы ощутили свое интеллектуальное превосходство и посмеялись. Наверняка входит в счет. Их название — «Семь Сатори». Они очень гордятся тем, что у них самый дорогой суши-ресторан в мире. И берут за это дополнительную плату — особенно с нашего брата олигарха. Чтобы уж точно не ошибиться, что ресторан самый дорогой, ха-ха… Носилки поставили на гравий напротив нашего столика. Гейши и прислужники сдвинули в сторону черный рыбий бок, совершили ряд замысловатых танцевальных движений, и между мной и Кедаевым начала расти сложная конструкция из лаковых коробочек, тарелок, соусниц и чашек. Одна из прислуживающих гейш поклонилась и спросила Кедаева: — Доворен ри поверитерь? — Видите, — сказал Кедаев, даже не глядя в ее сторону, — и акцент у них японский. Чтоб не думали, что казашек набрали. Гейша еще раз поклонилась. — Поверитерь не хочет посрушать фрейту? — Нет, — наконец отозвался Кедаев. — У повелителя серьезный разговор, так что лучше бы вам всем побыстрее удалиться. Эти слова сразу прервали церемониальный танец, который совершала вокруг нас японская делегация. Через несколько секунд процессия с носилками поплыла назад — только теперь подметальщики пристроились к ней с другой стороны. И вскоре их метлы уничтожили все следы. — Вот так и от нас ничего не останется, — вздохнул Кедаев. — All we are is dust in the wind…15 — Ну-ну, — сказал я. — Без вредных обобщений. — Простите великодушно, я все время забываю. Это ведь только вторая наша встреча. Кедаев снял очки, протер их и водрузил на место. Теперь они отсвечивали зелеными бликами еще сильнее. — Все формальности, насколько я понимаю, улажены, — сказал он. — Извините, что это заняло столько времени, но быстрее перевести такую сумму в нашем мире невозможно. — Я не занимаюсь финансовым аспектом, — ответил я сухо. — Я отвечаю за транспортировку. — Да. Я понимаю. Но об этом мне трудно говорить. Даже со своим будущим провожатым… — Не волнуйтесь, — сказал я. — Не вы первый, не вы и последний. Все будет хорошо… — Очень надеюсь. Но я хотел бы понять — как это будет происходить? Я пожал плечами. — Мы уже обсуждали. Но я могу напомнить. Это немного похоже на перемотку катушки с пленкой. Только тут очень ответственная перемотка, потому что пленка — это вы. И судьба всей катушки зависит от того, на каком кадре она остановится. Мы перематываем ее в такое положение, где ей ничего не будет угрожать. Оттуда со временем появится росток новой жизни. — Звучит просто. — Просто, — согласился я. — Перематывать меня будете вы? — Нет, вы будете разматываться сами. Каждый после смерти разматывается сам, и почти все рвутся. Я нужен для того, чтобы этого не произошло. Я буду вас страховать — и помогать в критические моменты. Если все будет идти нормально, я не буду вмешиваться. Иногда вы даже будете про меня забывать. Так и должно быть — иначе вам трудно будет размотаться. — Как и когда именно вы будете помогать? Я улыбнулся. — Секунда за секундой. Все будет зависеть от происходящего. Ваша эмоционально заряженная память создаст некое пространство, в котором окажемся мы оба. Это пространство будет все время меняться. Оно зависит от… э-э-э… — Кармы? — подсказал Кедаев. — В конечном счете да. Но в практическом смысле — от случайного набора воспоминаний и ассоциаций, которые окажутся на поверхности. Если я все время буду оставаться рядом с вами, я смогу скорректировать ваши видения таким образом, чтобы ткань вашей субъективной реальности не порвалась. — А куда мы будем двигаться? — К центру вашей анимограммы, — сказал я. — Не понимаю. — Думайте об этом так. У шара много точек на поверхности, и мы можем начать путешествие из любой. Но центр у шара только один, и чем мы к нему ближе, тем меньше в происходящем случайного и больше закономерного. Мы перематываем вас не на хронологическое начало вашей жизни. Мы перематываем вас на ее центр. — А что это будет? — Не знаю, — сказал я. — У всех по-разному. Каждый раз сам удивляюсь. — Что я при этом буду чувствовать? — Я знаю только, что при этом буду чувствовать я. — Будет больно? — Если судить по моим предыдущим клиентам, — сказал я, — ничего экстраординарного не случится. Считайте это несколько экзотическим переездом из одного места в другое. Определенный стресс, конечно, есть… — На что это больше всего похоже? Я пожал плечами. — На путешествие к центру Земли. Если будут шорткаты, все пройдет быстро. Буквально за пару часов. А у обычного человека уходит дней сорок. И не всякий, знаете ли, доезжает. — А я доеду? — Как и все остальное во вселенной, — ответил я, — это вопрос вероятности. Если вы будете неукоснительно выполнять мои распоряжения, мы сведем риск к минимуму. Самое главное, не убегайте от меня. Не создавайте между нами никаких преград. — Я постараюсь, — сказал Кедаев. — Как все начнется? — Вы не будете помнить, что умерли, — ответил я. — Вы встретитесь со мной. Я напомню вам в двух словах, что происходит, и подам условный знак, что путешествие началось. В этот момент возможна сильная реакция страха. Изо всех сил постарайтесь удержать себя в руках. Кедаев кивнул. Это был странный кивок. Скорее половина кивка. Его подбородок добрался до нижней точки траектории, и в ней, видимо, что-то пришло ему в голову — его лицо замерло. А потом медленно поехало вверх, постепенно становясь белым. — Повторяю, — сказал я. — Изо всех сил старайтесь держать себя в руках. Помните, что ваши страхи и надежды начнут материализовываться. Чем быстрее вы прекратите проецировать их в нашу совместную реальность, тем скорее мы окажемся в безопасности. Как только я дам вам знак, о котором мы условились, путешествие начнется. — Что за знак? — тихо проговорил Кедаев. — Два хлопка по левому плечу, — сказал я. С этими словами я перегнулся через стол и два раза хлопнул его по плечу. — Я помню, — прошептал Кедаев. — Мы это уже обсуждали. Да? — Да, — подтвердил я. — Это значит… Все уже произошло? Я кивнул. Он с силой зажмурился, словно пытаясь раздавить своими веками что-то невыносимое. — А я готов? — спросил он. — Нет никакого способа подготовиться к этому. Мужайтесь. Сказать «мужайтесь» — лучший способ напугать клиента. Но лучше выдоить все его страхи сразу. Кедаев вдруг дернулся на месте. — Мне кажется, меня кто-то держит за ноги… Я вскочил и перевернул стол. Кедаева за ноги действительно держали две огромных серых руки — словно из сухого растрескавшегося дерева. Под ними был зыбучий песок. Детские киноужасы, подумал я. А потом заметил на одной из рук часы. На правой. Все стало ясно. Кедаев жалобно поглядел на меня и за несколько секунд ушел в песок с головой. Я прыгнул в оставленную им серую воронку, провалился вниз и приземлился на твердую поверхность. После этого я закрыл глаза и открыл их снова. Вокруг был коридор загородного дома, убранный с пошловатой роскошью. За окном шел снег. Кедаев как раз входил в высокую белую дверь с золотыми разводами — увидев меня, он облегченно вздохнул. Я шагнул вслед за ним. В комнате, где мы оказались, было темно. Я знал, что так делают на тайных переговорах иногда гасят свет, чтобы не было возможности заснять происходящее. Но здесь секретность довели до сюрреализма — каждый из сидящих за круглым столом был скрыт черным матерчатым экраном, похожим на огромную фехтовальную маску. Этот экран освещался крохотным красным огоньком — а сидящий за ним не был различим совсем. Казалось, за столом собрались какие-то овальные марсиане. — А вот и пи-пи-пи, — услышал я низкий мужской голос, измененный электроникой до полной анонимности. Здесь нельзя было даже записать настоящие голоса — а имена забибикивали, как мат на телевидении. Мне стало интересно, с чем связаны такие предосторожности. — У меня всего пять минут, — ответил таким же точно голосом Кедаев, уже скрывшийся за одной из масок. — Поэтому сразу к делу. Я не участвую. — А я вам рассказывал, пацаны, — сказал другой электронный голос, — я в одном отеле видел табличку в лифте. На ней такая эмблема — типа кружочек, а в нем гора. Написано — «17 persons, 1160 kg». И подписано красным, типа как кровью — «Schindler». — А к чему ты это говоришь? — поинтересовался Кедаев. — Можешь не попасть в список Шиндлера, — ответил электронный голос. — Там будут только те, кто платил. За столом раздался невыразительный электронный смех. — Мы уже двадцать лет не пацаны, — буркнул Кедаев. — Опять ты не в курсе. Это в ложе «Великий Восток» сделали специальный градус для нобилей из России. «Шотландский пацан». Примерно как «Шотландский мастер», только с национальной спецификой. За столом опять захихикали. Я понял наконец, как собеседники различают друг друга — когда кто-то говорил, на его маске зажигался зеленый светодиод. Когда собравшиеся смеялись, зеленые огоньки горели на всех масках. — Я не делаю провальных инвестиций, — сказал Кедаев. — Финансирование бессмысленно. — Почему? — спросила темнота. — Потому, что русского человека сегодня невозможно развести на нужную форму протеста. Он нутром чует — от борьбы на предлагаемом фронте ни суть, ни качество его жизни в лучшую сторону не изменятся. А вот хуже все стать может. — Русская жизнь жутка, — сказала темнота. — Жутка, — согласился Кедаев. — Но давайте говорить честно, единственное, что могут предложить человеку нынешние политактивисты — это ежедневное потребление исходящего от них ментального форшмака. И еще, может быть, судимость. Кроме доступа к этим острым блюдам, протест не принесет ничего. Даже если допустить, что страна не развалится на обломки, перестреливающиеся в прямом эфире… Ну что даст победа оппозиции? Не нам, тут все понятно, а плебсу? При коммунизме это был доступ к западному типу потребления. Они его получили. А сегодня? — Возможность политического самовыражения, — сказала темнота. — А что они выражать-то будут? Что денег нет? Так кто ж им даст. — А чувство собственного достоинства? — не сдавалась темнота. — Какое достоинство, когда денег нет? Когда нет денег, может быть только злоба на тех, у кого они есть. Вот как тут у некоторых шотландских пацанов… За столом раздался электронный смех. — Брать головы на абордаж сегодня бесполезно, — продолжал Кедаев. — Любой дурак понимает, что при самом позитивном для оргкомитета исходе борьбы рядовой пехотинец точно так же низкобюджетно сдохнет в своей бетонной дыре. И это, повторяю, в самом лучшем случае. Если его не зарежут на фридом-байрам. — Мы можем убедить людей, что все изменится. Теперь электронно засмеялся Кедаев. — Вряд ли. Всем ясно, что изменятся только доносящиеся из ящика слова. И не сами слова, а просто их последовательности. И еще список бенефициаров режима на сайте «компромат.ру». Возможно, мы в нем будем несколькими строчками выше. Но ни одного пехотинца там не будет все равно. Кого мы убедим рисковать за это жизнью и свободой? Даже самих себя не убедим. Нереально. Но пасаран! Поэтому но финансан. Где у вас туалет? В темноте загорелась зеленая стрелка. Встав, Кедаев пошел в ее сторону. Я незаметно скользнул за ним. Кажется, он про меня уже не помнил. Оказавшись в барочном ватерклозете, Кедаев справил малую нужду и склонился над розовой раковиной. Плеснув несколько раз водой в лицо, он ополоснул руки и уставился в стену. Из стены вылезла огромная серая рука — та же, что и в ресторане. Кедаев сделал серьезное и виноватое лицо. Рука, однако, не стала его хватать. Она просто погрозила ему пальцем и ушла назад в стену, реалистично звякнув о кафель часами. Кедаев усмехнулся и ковырнул ногтем в зубах. Я вдруг увидел его крупный ноготь прямо у своего лица. На ногте был крохотный кусочек красной плоти. Тунец, понял я. Свежайший blue fin. А потом я увидел, что по полу течет вода. Было непонятно, откуда она просачивается — но с каждой секундой ее становилось все больше. Я попытался открыть дверь, но было уже поздно — она превратилась в прямоугольный орнамент на кафельной стене. Единственное, что я успел — это забраться на раковину. Пол туалетной комнаты уходил вниз, и она быстро превращалась в бассейн, где барахтался Кедаев. Бассейн рос в размерах, растягиваясь в подобие канала с кафельными берегами. Подпрыгнув, я оказался на одном из них. Кедаев наконец увидел меня. — Тунец! — крикнул он. — Спасите, тунец! Я увидел огромную рыбу, приближающуюся к тому месту, где плавал Кедаев — она была так велика, что не помещалась в канале полностью, и ее покрытый чешуей хребет поднимался над водой. Тоже просто. Я поднял руку, и прямо перед рыбой в воду упала стальная решетка. Рыбья морда врезалась в нее с чудовищной силой. Решетка выгнулась, но выдержала удар. Из ран на рыбьей морде потекла густая черно-коричневая жидкость, а в дыре под выдавленным глазом стал виден зеленый мозг. Остро запахло васаби и соевым соусом. Это, в конце концов, делалось смешно. Кедаев испуганно посмотрел на меня, извернулся в воде — и пошел на дно. Вот это было уже серьезней, потому что я не знал, где оно. Я нырнул вслед за ним. Кедаев был еще виден — но течение быстро сносило его вниз, в глубину. Там было довольно темно — но вскоре стало различимо песчаное дно и гора ржавого железа с растопыренными в разные стороны трубами. Видимо, некий собирательный «Титаник». Какое счастье, что у богатых людей такое убогое воображение… Я нагнал Кедаева, когда он приблизился к облепленному розовыми кораллами иллюминатору среди похожих на густые волосы водорослей. Иллюминатор был открыт. Кедаев неожиданно легко протиснулся внутрь, и я вплыл следом. За затопленной каютой оказался круто идущий вверх коридор — и в нем был воздух. Кедаева в коридоре уже не было. Зато там был тупик, кончающийся запертой сейфовой дверью. Кедаев начинал создавать проблемы. Он, однако, не спрятался совсем. В двери был оставлен глазок. Припав к нему, я увидел помпезно обставленную комнату, в которой суетились две голые девки. Там же был и Кедаев — уже в черной BDSM-упряжи. Он, похоже, забыл, что находится под водой — и теперь его укладывали на кровать. Глазок все сильно искажал, но я разглядел, что из комнаты есть еще один выход. Надо было спешить. Я попробовал войти. Раздался электрический писк, и веселый голос сказал: — Вы одеты не по форме! Вы одеты не по форме! Терпеть не могу болтаться вместе с клиентом в его сексуальных проекциях — но ничего не поделаешь. Чертыхнувшись, я отошел от двери и попытался придать себе подходящий вид — надел на себя кожаную упряжь, черную полумаску, шлем с плюмажем из конского волоса и кожаный ошейник с шипами и кольцами. Возможно, в таком виде я выглядел больше похожим на гладиатора, чем на садомазохиста, но на поиск более точного решения времени не было. Я снова потянул ручку. В этот раз дверь открылась. Я вошел в комнату, но теперь дорогу перекрывала толстая железная решетка от пола до потолка. Кедаев с кляпом во рту был привязан к кровати. По ее бокам стояли две девушки. Они были хорошо сложены, но… Я впервые видел такую обильную интимную растительность. Я даже не предполагал, что в этом месте у женщины может вырасти столько волос. Одна из девушек была в маске рыси, с длинным черным хлыстом в руке. Другая держала изящный кожаный томик. На миг его переплет оказался перед моими глазами, и я прочел слова, вытесненные на обложке: для служебного пользования АНДРЕЙ ТУРГЕНЕВ. ГРОЗА, или конец Светы. экз. № 24 Девушка с книгой декламировала текст. Было видно, что пьеса интересует ее мало — она монотонно зачитывала реплики вместе с именами персонажей, не делая между ними даже паузы: — Голая дама с пилой и небритой пелоткой. Он что-то хочет сказать. Голая девушка в маске рыси, поднимая хлыст. Ты что-то хочешь сказать, малыш? Ты больше нас не боишься? Связанный с кляпом во рту. М-м-м-м! М-м-м-м! Голая дама с пилой и небритой пелоткой. Он хочет, чтобы мы сдернули с него одеяло. Голая девушка в маске рыси. А как же он тогда будет делать хо-хо-хо? Ему, наверно, будет стыдно? Или не будет? Что, малыш, ты совсем потерял стыд? Ты хочешь, чтобы мы тебя наказали? Голая дама с пилой и небритой пелоткой. Может быть, ты боишься грозы, малыш? Ты хочешь спрятать лицо в пушистом и мягком? Связанный с кляпом во рту. М-м-м-м! М-м-м-м! Голая девушка в маске рыси. Или, может быть, ты хочешь, чтобы мы снова позвали Свету? Связанный с кляпом во рту. М-м-м-м! М-м-м-м! Голая дама с пилой и небритой пелоткой. Света! Ау! Света! Каждый раз одновременно с «М-м-м-м!» вторая девушка поднимала хлыст и несильно хлопала Кедаева по волосатому животу. Хоть обещанной пилы нигде не было видно, Кедаев определенно наслаждался происходящим — его глаза выражали сладострастный масленый ужас. Наверно, ужас оттого, что все это может кончиться… Я дернул решетку вбок, и она ушла в стену, словно дверь лифта. Девушки увидели меня — и завизжали от страха. Та, что читала, полезла под кровать — но не протиснулась и замерла на полу. Вторая присела в углу и подняла над головой хлыст — словно чтобы защититься от надвигающейся грозы. — Что происходит? — заорал я, отдирая Кедаева от кровати. — Я не психоаналитик! Я проводник! Зачем ты заперся? — Мне было стыдно, — прошептал Кедаев. — Еще раз запрешься, и я тебя брошу. Только не с ними, — я кивнул на дрожащих девок, — а вот с этим! И я показал на дверь, откуда вошел. Кедаев побледнел. Из коридора в каюту вползала толстенная серая змея с открытым беззубым ртом. Она была похожа на заблудившийся слоновий хобот. Возможно, это и был конец Светы — но знакомиться с самой Светой я не планировал. — Бегом! — крикнул я и потащил Кедаева ко второй двери. Она оказалась открыта. Мы шагнули в нее, и мне удалось сразу ее захлопнуть, и даже запереть на толстую железную щеколду. Света, прости. Кедаев уже не помнил про романтический будуар — теперь вокруг был каменный коридор со сводчатым потолком. Он спешил к его далекому выходу — в освещенное солнцем пространство. Там были арки, древние кирпичи и дрожащий от солнечного жара воздух. До меня долетел рев толпы и звон металла. Я огляделся, пытаясь найти другой путь. Но его не было. Мало того, в коридоре за моей спиной появились два негра, одетых примерно как я — только кроме кожаных BDSM-ремней на них были еще и латы. Я чертыхнулся — дело, видимо, было в моем диковатом наряде, который я забыл поменять. Особенно в этом шлеме с конским хвостом. Впрочем, предсказуемость происходящего успокаивала. Сначала «Титаник», теперь вот «Гладиатор». Подсознание современного человека прожжено стандартными кинематографическими реминисценциями и отпечатками одних и тех же скрин-сэйверов. Работать с ним скучно, но удобно… Когда мы выбежали на покрытую песком арену, я увидел в точности то, что ожидал — провинциальный колизей, полный гладиаторов. Последние, впрочем, выглядели не особо страшно — все в черном и кожаном, в таких же масках и шлемах, как на мне, в BDSM-ошейниках и браслетах. Они больше напоминали участников берлинского гей-парада, чем цирковых убийц, но львы на арене были настоящими. Хорошо, что звери были далеко — и доедали пока какого-то активиста в черном. Ближайшие к нам гладиаторы были заняты друг другом — они вяло имитировали бой и, по моим ощущениям, совсем не стремились умереть. Лучше всего было убраться из этого героического пространства, не вступая в культурный обмен. Кедаев завороженно глядел на гладиаторов и львов. Пока он меня не видел, я поменял одежду на футбольную майку и трусы (если бы можно было так быстро переодеваться и в жизни), а потом оклеил ближайшую стену арены наспех состряпанной рекламой, в которой более-менее правдоподобно выглядели только «Кока-кола» и «Michelin». Зато там была самая настоящая дверь. Еще секунда, и в моих руках появился футбольный мяч, который я с силой кинул Кедаеву в затылок. В самое время — им уже начинал интересоваться один из львов. Кедаев обернулся, и я тут же дернул его за руку. Сильный рывок помогает сбить фокус и перейти к новому фрейму. — За мной! Он послушно подбежал вслед за мной к двери с «Кока-колой» — и я пропустил его вперед, предусмотрительно кинув ему в спину еще один мяч, чтобы он не слишком задавался вопросом, почему у него под ногами песок. За дверью, как я и ожидал, все стало проще. Протолкавшись через толпу футболистов в полосатых майках, идущих к выходу на поле, Кедаев увидел впереди людей с телекамерой, и у него сработал рефлекс — он кинулся в боковую дверь с надписью «Auth. Pers. Only»16, на ходу обрастая костюмом и галстуком. За дверью была ведущая вниз металлическая лестница в четырехугольном бетонном колодце, освещенном холодными галогеновыми лампами. Еще не шорткат, но уже близко. Мы, кажется, покинули наконец циклическую память — ушли, как говорят профессионалы, с маршрута личности. В этот раз обошлось без бизнес-референций. И очень хорошо — я терпеть их не могу. Эхо деловой активности, достигающее лимбо, редко похоже на фильмы про Уолл-Стрит. Чаще всего оно выглядит неприглядно — какое-нибудь блуждание по смердящему болоту в поисках светящихся гнилушек или многоведерная клизма избитому и связанному бегемоту, который должен просраться в охраняемый ФСБ бассейн. Наверно, дело было в том, что Кедаев незадолго до смерти отошел от дел — и уже практически перестал о них думать. Теперь мы погружались в пучину совести. Это обычно выглядит как долгий спуск вниз. Чаще всего по лестнице, хотя бывает и более экзотичная символика: за одним из халдеев я слезал по канату с огромной секвойи. Мы спускались долго — и скоро Кедаев забыл, что я иду следом. Он провалился в свои думы — и эти думы были мрачны, если судить по тому как стало меняться окружающее лестницу пространство. Сперва на стенах появились граффити уголовно-этнографического типа: скрещенные ножи, скелеты, карточные тузы и церковные купола. Потом свет ламп начал меркнуть, а лестница стала делаться все грязнее. Скоро на ней появились пятна засохшей крови. А еще через несколько пролетов мы достигли дна. Я увидел длинный коридор вроде тюремного — темный и грязный. По нему сновали похожие на бандитов охранники — или похожие на охранников бандиты в одинаковой униформе. В стенах рыжели ободранные железные двери с глазками. Странно, но Кедаев не проявлял страха — наоборот, в его походке появилась какая-то наполеоновская решимость. Он словно падал вперед, в последний момент успевая поймать свой вес на выставленную ногу. Встречные охранники не пытались его остановить. Наоборот, попадая в поле его притяжения, они присоединялись к нам сзади. Вскоре из них образовалась целая идущая по коридору процессия. Я счел за лучшее чуть отстать и изменить свой наряд на такую же темную униформу. Кедаев искал выход. Он подошел к одной из дверей и кивнул в ее сторону головой. Тотчас к ней подскочил охранник из свиты. Звеня ключами на связке, он открыл замок. В камере стояло гинекологическое кресло, к которому был привязан мужчина в ярко-зеленом двубортном пиджаке — со спущенными до колен штанами и залепленным клейкой лентой ртом. Перед ним стояли два человека, похожие на авторемонтников. В руках у одного была дрель. Выхода не было. Увидев Кедаева, человек с залепленным ртом замычал, словно пытаясь сообщить что-то важное, но Кедаев отрицательно покачал головой и пошел дальше. Миновав несколько камер, он приблизился к следующей двери. Когда ее открыли, я увидел пустую комнату. Решетка на окне была перепилена. Ее прутья выгибались наружу, в тревожно мигающее звездное небо. Кедаев повернулся к свите и поднял палец. По тому, как головы вжались в плечи, я понял, что это подействовало сильнее любого окрика. Я подумал, что он вполне мог вылезти через окно сам. Но это, видимо, даже не пришло ему в голову. Дверь следующей камеры, у которой он остановился, долго не могли открыть — и лучше бы, право, этого не делали. Когда она распахнулась, я увидел подвешенного вверх ногами человека — в такой же униформе, как на охране. Он был без сознания. Под его головой стоял таз, в который капала кровь. Ее натекло уже прилично. Вокруг стояли молодые люди с битами в руках. Увидев нас, они, кажется, растерялись. Кедаев пошел дальше. Я понял — произошло что-то неприятное. Походка Кедаева сделалась нервной и быстрой, а его охранники стали возмущенно переговариваться. Один из них догнал Кедаева и толкнул его в спину. Кедаев не обернулся, а только пошел быстрее. Уже видна была цель: двустворчатая дубовая дверь в конце коридора. Она выглядела здесь до того странно, что было ясно — это выход. Но мы не успевали. Кедаева снова толкнули в спину. А потом другой охранник накинул ему на шею веревочную петлю. Пора было вмешаться. Я вспомнил самураев-официантов из ресторана, где начался наш спуск — и стал одним из них. От меня испуганно шарахнулись. Выхватив меч, я перерубил веревку, на которую Кедаев из последних сил пытался не обращать внимания, с достоинством волоча душителя за собой. Затем я несколько раз ткнул лезвием окружавшую меня публику, целясь преимущественно в мягкие части. Свита рассыпалась в стороны. Кедаев сбросил с головы петлю, оправил костюм и прошел в дверь. Я проскользнул следом, пока та была открыта, и быстро закрыл ее за собой. Если дверь, отделяющая одну часть спуска от другой, успеет закрыться между тобой и клиентом, можно потерять его из виду. Уж не знаю, почему это так, но в двери лучше проходить вместе. Мы оказались в кабинке лифта. Уже несомненный шорткат. Вот это я люблю больше всего. Так бывает, когда удается миновать несколько петель кармического кишечника. Если находишь один шорткат, дальше они появляются друг за другом. Важно дойти до первого. А это не всегда легко. Если бы не я, висеть бы сейчас Салавату Авессаломовичу над тазиком вниз головой… Мы ехали вниз. Все было хорошо. Кедаев обернулся и вздрогнул, увидев стоящего рядом самурая. Я похлопал его по плечу. — Это я. Идете молодцом, Салават Авессаломович. Вам и помогать почти не надо. Кедаев издал то ли рык, то ли стон — и я понял, насколько он измучен происходящим. — Долго еще? — спросил он. — Я не могу это контролировать. — И не надо, — ответил я. — Весь смысл в том, чтобы напряжения вышли и анимограмма разгладилась. — Когда все кончится? — Когда вы найдете место, где вы будете чувствовать себя в безопасности, — сказал я. — Где вам ничего не будет угрожать. И захочется остаться. Обычно что-нибудь из детства. Мы называем это якорем… Где вы его бросите, там и будет центр. Про это не следует говорить в начале спуска — до того, как перемотаются самые грубые привязанности и страхи. Иначе якорем может оказаться щель за пыльной шторой — или даже пустота под шкафом, куда можно спрятать голову (такой случай в моей практике был). Но здесь дело шло к концу. Кедаев нахмурился и взялся рукой за голову — словно стараясь что-то вспомнить. Я же воспользовался паузой, чтобы превратиться из самурая в малоприметное гражданское лицо. Лифт остановился, и мы шагнули из него на залитую солнцем железнодорожную платформу. У перрона стояла готовая к отправлению электричка, куда мы успели вскочить за миг до того, как двери закрылись. Еще один шорткат. Скорей всего, последний. Вагон, куда мы вошли, был безлюден. Кедаев сел на лавку и уставился в окно. Чтобы не мешать производственному процессу, я присел у него за спиной. Следовало сосредоточиться — мне предстояло отслеживать его видения, одновременно наблюдая за окружающим нас пространством. За стеклами замелькали деревья. Потом — лубочные избушки и холмы. Дымы, туманы и дали. Все было чистых нежных цветов, ясное, покойное и грустное — обычное свидетельство того, что в ход пошли детские воспоминания. Как обычно на этой фазе перемотки, в смене картин за стеклами почти отсутствовала логика — и даже описать происходящее было трудно. Платформы подмосковных станций сменялись гигантскими облачными ландшафтами. Грохочущий черный туннель вдруг обрывался в воинственную гуннскую кукурузу, потом долго неслись сырые осенние леса. Мелькал оранжевый закат над военным русским полем. Древнейшими гуслями звенела рябь китайских озер. Весна, ночь, ветер. Юность одна и та же у всех. Стоило отвернуться от окна, и лето сменялось зимой. Пока я бдительно оглядывал вагон, за окном снова наступало лето. Во всем этом не было грубых швов и стыков — перемены были естественными, словно Кедаев и правда смотрел в окно быстро мчащейся электрички. Без меня он, впрочем, угас бы на ножах двух гопников, которые несколько раз пытались войти из тамбура, но не смогли. Когда поезд остановился, было уже темно. За окном чернела платформа на краю соснового леса. Я заметил, что железная рамка, в которой полагалось быть названию станции, пуста — видимо, Кедаев не помнил его сам. Покинув вагон, мы спустились по разбитой бетонной лестнице и пошли по тропинке в темноту. Между соснами кое-где горели электрические лампы. Два раза на Кедаева из кустов бросались яростно шипящие кошки — и мне пришлось припечатать их к земле. Из тьмы между деревьями спикировало несколько быстрых птичьих теней — и я безжалостно отбросил их в сумрак. Это, видимо, были убитые в хулиганском детстве зверюшки — самые последние долги. Ясный знак, что мы уже близко к цели. А потом я увидел саму цель. Это был старый деревенский дом за дощатым забором. Кедаев вошел во двор — но пошел не к дому, а к стоящему рядом сараю. Зайдя внутрь, он уверенно включил свет. Я увидел обычное нутро хозяйственной пристройки — полки с разнообразным хламом, залежи хозяйственной мелочи, которая так и хранилась в его памяти все эти годы… Было удивительно, насколько точно Кедаев помнит это место — вплоть до красной ракеты на этикетке спичечного коробка с мелкими гвоздями, до передовицы из древней советской газеты, в которую была завернута катушка с зеленым лаковым проводом. Я не удержался и прочел один абзац. Он состоял из округлых многозначительных предложений, бесследно лопающихся в голове сразу после прочтения. Подделать такое было невозможно — клиент действительно сберег в своей памяти подробнейший отпечаток этого места. Кедаев тем временем уже лез по маленькой лесенке на верхнюю полку сарая, где лежал штабель досок. — Куда? — спросил я. — У меня там секретный приют, — сказал он. — Отроческий тайник. Не видно за досками. Я там курить начал. Сперва сигареты, а потом дурь. Первый раз, помню, три часа назад слезть боялся, хе-хе… Там меня точно никто не найдет. — Хорошо, — сказал я. — Если это и есть ваш якорь, не вижу проблем. Вполне достойное место. Но надо выполнить одну формальность. — Какую? — Скажите несколько слов для близких. — А как они их услышат? — изумился Кедаев. Я улыбнулся. — У нас есть такая возможность. — Вы меня что, снимете? — В известном смысле да. Кедаев слез на пол, огляделся, где бы лучше устроиться — и сел на табурет у стены. — Здесь хорошо? Я кивнул. В моих руках появилась фотография в серебряной рамке. На ней были изображены две пожилые женщины и одна молодая — слегка похожие друг на друга и на Кедаева. Еще там была кошка-сфинкс с бантом. — Ваши loved ones17, — сказал я. — Чтобы легче сосредоточиться. Кедаев усмехнулся. — Меня всегда радовало это американское выражение, — сказал он. — Как тогда прикажете называть остальных? Hated ones? Indifferent ones?18 — He отвлекайтесь. — О’кей. Он уставился в фотографию, как в камеру. — Людочка, Дина, мамочка, — сказал он. — У меня все хорошо. Насколько это может быть. Было нелегко. Но сейчас мы прибыли в безопасное место, можете быть спокойны. Я здесь останусь, пока все не… Прояснится. Тут спокойно и тихо. Не беспокойтесь обо мне. Живите, — он хлюпнул носом, — в любви и радости. Прощайте. Я отдал ему фотографию, и он положил ее на полку картинкой вниз. Раздался звучный хлопок в ладоши. — Стоп! Лицо Кедаева замерло — и сквозь него стали заметны симметричные маленькие дырочки на экране. — Включите свет, — сказал Энлиль Маратович. Зажегся свет. В центре комнаты стояли три стула. На них сидели женщины в 3D-очках — те самые, к которым только что обратился с экрана Кедаев. Только на снимке они были в пестром и светлом, а в жизни — во всем черном, так что их можно было принять за вампиров. Но они не были вампирами. На их шеях висели золотые карточки-пропуски с изображением маски. Вампиры сидели вокруг. Мы с Энлилем Маратовичем выглядели скромно — просто двое в черном на стульях у стены. Зато три медиума-демонстратора, расположившиеся в дальнем конце зала в низких удобных креслах, производили сильное впечатление. Даже на меня, хотя я давным-давно привык к их жутковатому виду. Они были в трансе. Их глаза были закрыты. Больше всего они походили на трех фантомасов — своими черными водолазками и бритыми бледными черепами, присыпанными зеленоватой пудрой-трансмиттером. На их головах поблескивали одинаковые серебряные полусферы с шишкообразным выростом, похожие на обтекаемую хайтек-версию немецкой каски времен Первой мировой. Шлемы были помечены цветными эмалевыми кольцами — зеленым, голубым и красным. На возвышении за спинами медиумов стояли три соединенных штангой проекционных аппарата с красной, зеленой и голубой линзами. Для наглядности совпадающие по цвету шлемы и проекторы были соединены проводами — хотя система могла работать и без них. Перед каждым из медиумов стояла крохотная пробирка с черной резиновой затычкой. В пробирке была моя сильно разведенная ДНА, взятая из пальца перед началом процедуры в присутствии дам. Ритуал должен был убеждать. Шлемы вампомедиумов официально назывались «трансляционными коронами», но мне — и не только мне — они больше всего напоминали антенны телепузиков. Именно поэтому к ним и прилипла эта кличка. Они обижались на прозвище — но оно настолько точно, кратко и образно выражало их функцию, что никакие другие слова рядом были просто не нужны. За эти годы Эз, Тет и Тар изменились основательно. Они сильно повзрослели. А может быть, так казалось из-за того, что им теперь приходилось бриться наголо. Но им шло. Энлиль Маратович повернулся к дамам. — Человек не может видеть того, что видит вампир, — сказал он. — Кроме тех случаев, когда вампиры специально хотят это показать. Для этого у нас есть особые технологии и специалисты. Они прибыли сюда издалека, чтобы вы смогли лично увидеть, за что ваша семья заплатила такие деньги. Теперь вы знаете все сами. Разумеется, вы обязаны держать увиденное в полной тайне. У вас есть какие-то вопросы? Сомнения? Женщины переглянулись. Самая старая сказала: — Нет. Сомнений точно нет… Этот дом, сарай… Их не существует уже лет тридцать. Или сорок. Не осталось даже фотографий. Невозможно подделать при всем желании. И потом, то, что Салик сказал… Я знала, что он там курил сигареты, но вот про остальное… Я бы его выпорола… Она всхлипнула. — Вы можете задать остальные вопросы Кавалеру Ночи, — сказал Энлиль Маратович. — Он здесь. И он указал на меня. — Это вы провожали Салика? — спросила другая женщина, судя по всему, сестра покойного. Я кивнул. — Как делается съемка? — Это не съемка. Мы научились переводить память вампира-проводника в видеоряд, транслируемый вампирами-медиумами. Это не человеческая, а вампирическая технология. Вернее, человеческая только в своем грубом техническом аспекте. — Мы видели то же самое, что Салик? — Вы видели то же самое, что я, — сказал я. — А я видел то же самое, что он. Так что в целом да — с вкраплением небольших интерпретационных искажений. Но трехмерное изображение дает лишь упрощенное представление о происходящем в лимбо. Отсутствует эмоциональная составляющая. А в ней все дело. — Было страшно? — Почти нет, — ответил я. — Удивительно хороший человек был… Был и есть Салават Авессаломович. У него в этом мире осталось мало кредиторов. — Кредиторов зато много у нас, — сказала третья женщина, самая молодая и бойкая. — Теперь. — Я имею в виду, кармических кредиторов, — пожал я плечами. — Тех, кто приходит в будущие жизни, чтобы отомстить. Вы можете гордиться Салаватом Авессаломовичем. — А почему вы довели его именно до этого места? — Если вы заметили, — сказал я, — Салават Авессаломович все время попадал в ситуации, откуда ему хотелось побыстрей уйти. Даже эта каюта с голыми… — Не продолжайте, — попросила мать. — Если бы я оставил его в любом из этих состояний, его анимограмма оказалась бы уязвимой. Она могла бы разорваться под действием свободных мемов еще до того, как на нее упадет возрождающий взгляд Великого Вампира… — Рама, — сказал Энлиль Маратович, — не загружай дам. — Да, извините. В общем, разорвало бы в клочья. Посмертная консервация личности становится возможна, когда достигается устойчивый центр анимограммы. Все это путешествие и было спуском к центру. — Центру чего? — Салавата Авессаломовича. Когда на него вновь посмотрит Великий Вампир, а рано или поздно он смотрит на все в лимбо, Салават Авессаломович сможет выдержать его взгляд, потому что в этой точке он находится в полной гармонии и с собой, и с Великим Вампиром. Яркий белый свет не сотрет его, как произошло бы без перемотки, а пробудит в нем семя новой жизни. — Что это за Великий Вампир? — Мы так называем Бога, — сказал Энлиль Маратович и очаровательно улыбнулся. — Вы его подсадили в чью-то матку? — спросила самая молодая. — Скорее, — ответил Энлиль Маратович, — мы заботливо посадили его в горшок и полили водой. Вы ведь знаете, что не все семена дают плод — некоторые падают на камни и гибнут. Большинство. Мы называем это разрывом анимограммы. Перерождение похоже на новый росток, который появляется из попавшего в подходящую среду семени. Теперь Салават Авессаломович именно в такой среде. Как вам уже сказали, взгляд Великого Вампира не уничтожит его, а позволит вернуться к жизни в новой форме. Новая жизнь будет благополучной и счастливой. Это и есть оплаченная вами реинкарнация. — Когда это случится? — Все зависит от Великого Вампира. Мы не рекомендуем специально привлекать его внимание человеческими религиозными ритуалами. — А нельзя сделать так, чтобы он родился в нашей семье? — Мы делали такие вещи раньше за отдельную плату. Но теперь это не практикуется. — Если ты не Ротшильд, — буркнула самая молодая женщина. Энлиль Маратович посмотрел на нее долгим взглядом. — Поверьте, — сказал он, — это в ваших интересах. И в интересах Салавата Авессаломовича. У вас есть еще вопросы? Он вдруг сделался усталым и строгим — и совершенно недоступным. Женщины поняли, что аудиенция окончена. Они встали, и самая молодая опять попыталась что-то сказать. — Не надо благодарностей, — поднял ладонь Энлиль Маратович. — Халдеи, которые верно нам служат, могут рассчитывать на нашу признательность. Ступайте с миром и не скорбите. Для скорби нет повода. У вас есть повод для великой радости. И помните, что вы должны держать увиденное в тайне не только от обычных людей, но и от других членов внутреннего круга. Даже если это ваши близкие друзья… Женщины по очереди склонились в вежливом поклоне и пошли к выходу. Они явно были под впечатлением от увиденного. Как только дверь за ними закрылась, Энлиль Маратович довольно потер руки. — Теперь будут шептаться не меньше года. Демонстрировать доступ к престижному потреблению смерти. Молодец, Рама, все отлично. — Как всегда, — скромно ответил я. — А сейчас смотрим завершающую последовательность, — сказал Энлиль Маратович. — Пока телепузики не расчехлялись… Он хлопнул в ладоши. Свет погас, и я опять увидел на экране Кедаева — тот положил фотографию на полку и повернулся ко мне. — Я могу лезть? Я кивнул. — Мы прощаемся? — Да-да, Салават Авессаломович. Полезайте. А я пойду. Кедаев еще раз поглядел на меня — как мне показалось, с легким подозрением. — И что будет? — Вы уснете, — сказал я. — А потом проснетесь. — Точно проснусь? Я улыбнулся. — Даже не сомневайтесь. — Тогда прощайте, — сказал Кедаев. — И спасибо, конечно, за труд. Всех благ. Впрочем, они у вас и без меня есть… — Идите с миром, Салават Авессаломович. Было приятно иметь с вами дело. Удачи в делах. Кедаев скрылся за штабелем досок. Я вышел из сарая, отошел от него подальше и провел языком по щетинкам некронавигатора. Мир вокруг стал расплываться, словно я смотрел на него сквозь залитые дождем линзы. Четким оставался только сарай, где был Кедаев. Я сделал еле заметное движение руками, и сарай накрыло ковчегом — огромным пустотелым каменным кубом. На кубе был высечен древний барельеф: зубастая пасть, занимавшая почти все место, крохотный нос и два круглых глаза. Говорили, что это ягуар, но мне он больше напоминал зайца на ахуяске, который начал трип с того, что по-вангоговски отрезал себе уши — и орал теперь от боли. Я поднял руки вверх. Ковчег послушно взмыл и повис в пустоте. Он был таким огромным, что стоять под ним было страшно даже в лимбо. На его углу появилось бронзовое кольцо. С кольца свесился толстый желтый шнур с биркой на конце. На бирке возникла цифра «17». Вот так. Раньше людей ужимали до пепла. А сейчас — просто до цифры. Теперь я стоял на вершине огромной ступенчатой пирамиды с широкими каменными лестницами со всех сторон. Выглядела пирамида мрачно. Я был рад, что никто из клиентов ее не видит — да и loved ones тоже. Я и сам не любил на нее глазеть, потому что это сильно изматывало. За семнадцать визитов на ее плоскую вершину я так и не изучил пирамиду в деталях. Я даже не знал, в чем смысл завершающего ритуала с ковчегом. Но он был обязательным. Все, теперь работа была сделана. Я повернулся и пошел по каменной лестнице вниз. Впереди и вокруг была только чернота. Я знал, что если долго вглядываться в нее, станут видны разноцветные огоньки свободных мемов — но это упражнение уже давно мне наскучило. Где стоит пирамида, было непонятно, и вряд ли такой вопрос вообще имел смысл. Единственным источником света здесь был я. Фрагменты пирамиды с крохотным опозданием возникали вслед за перемещением моего взгляда, и я был уверен, что создаю ее сам — именно тем, что начинаю разглядывать. До конца лестницы было еще далеко. У меня больше не оставалось дел в этой тьме. Я сильно топнул ногой, и каменные блоки ступеней провалились вниз. Больше никакой опоры подо мной не было. Я полетел вниз, в густую черноту. Моя голова перевернулась вниз, а согнутые в коленях ноги оказались наверху. На экране появилась вращающаяся спираль и мигающие белые цифры — 5, 4, 3, 2, 1. Загорелись слова «трансляция закончена». Но еще несколько секунд сквозь все это был виден я — в той же позе, висящий вверх ногами в своем собственном хамлете. Мой экранный двойник поглядел на сидящих в зале, зевнул — так, что стал виден надетый на зубы некронавигатор — и развел руками. Экран погас. Энлиль Маратович трижды хлопнул в ладоши. Медиумы стали приходить в себя — зашевелились, открыли глаза, один из них замычал. — Быстро прошел, — сказал Энлиль Маратович. — Становишься настоящим профессионалом. Ты что-то хочешь спросить? — Да. Почему ковчег такой формы? Зачем желтый шнур? И что это за пирамида? Откуда она? — Из твоего вампонавигатора, — ответил Энлиль Маратович. — Спасибо, — сказал я. — Я в курсе. Не надо меня как халдея разводить. Мне интересно, чему она соответствует в действительности? — Была такая постройка в Мексике, — сказал Энлиль Маратович. — Да сплыла. Но потом, говорят, опять будет. Не забивай себе голову, Рама. Просто традиция. Столько лет тебе повторяю — нормальный вампир не стремится знать больше, чем заставляют обстоятельства. Он стремится знать как можно меньше. Каждый укус загружает нас чужой болью. Как же ты еще молод… Он поглядел на медиумов, которые уже совсем проснулись — и снимали теперь с бритых голов свои блестящие шлемы. — Иди вон с французами потусуйся. Ты вроде с ними посвящение проходил, да? — Да, — ответил я. — Сколько лет уже прошло? — Пять, — сказал я. — А может, семь. Много.  |