Виктор Юзефович Драгунский. Денискины Рассказы. Рыцари.. Виктор Юзефович Драгунский. Виктор Юзефович Драгунский. Денискины Рассказы. Рыцари
 Скачать 129.05 Kb.
|
|
Не пиф, не паф. Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, — я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи. Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!» Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!» Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца. Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как все равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама ее вот как рассказывала: «Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать». И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это короткая такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают: Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять, Вдруг охотник выбегает… И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время продолжалась… Охотник, значит, вдруг выбегает и… Прямо в зайчика стреляет! Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров: Пиф-паф! Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал: Ой-ой-ой! Он кричал: — Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был готов и стол и дом! Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую березку и умирает… Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и ревел… И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо, если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг незаметно для себя пересочинил всю эту историю: Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять, Вдруг охотник выбегает… Прямо в зайчика… Не стреляет!!! Не пиф! Не паф! Не ой-ой-ой! Не умирает зайчик мой!!! Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое «не», и охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый, трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик! И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это чудо, но побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть все по-своему, и все будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф, не паф!» Третье место в стиле баттерфляй. Когда я шел домой из бассейна, у меня было очень хорошее настроение. Мне нравились все троллейбусы, что они такие прозрачные и всех видать, кто в них едет, и мороженщицы нравились, что они веселые, и нравилось, что не жарко на улице и ветерок холодит мою мокрую голову. Но особенно мне нравилось, что я занял третье место в стиле баттерфляй и что я сейчас расскажу об этом папе, — он давно хотел, чтобы я научился плавать. Он говорит, что все люди должны уметь плавать, а мальчишки особенно, потому что они мужчины. А какой же это мужчина, если он может потонуть во время кораблекрушения или просто так, на Чистых прудах, когда лодка перевернется? И вот я сегодня занял третье место и сейчас скажу об этом папе. Я очень торопился домой, и, когда вошел в комнату, мама сразу спросила: — Ты что так сияешь? Я сказал: — А у нас сегодня было соревнование. Папа сказал: — Это какое же? — Заплыв на двадцать пять метров в стиле баттерфляй… Папа сказал: — Ну и как? — Третье место! — сказал я. Папа прямо весь расцвел. — Ну да? — сказал он. — Вот здорово! — Он отложил в сторону газету. — Молодчина! Я так и знал, что он обрадуется. У меня еще лучше настроение стало. — А кто же первое занял? — спросил папа. Я ответил: — Первое место, папа, занял Вовка, он уже давно умеет плавать. Ему это не трудно было… — Ай да Вовка! — сказал папа. — Так, а кто же занял второе место? — А второе, — сказал я, — занял рыженький один мальчишка, не знаю, как зовут. На лягушонка похож, особенно в воде… — А ты, значит, вышел на третье? — Папа улыбнулся, и мне это было очень приятно. — Ну, что ж, — сказал он, — все-таки что ни говори, а третье место тоже призовое, бронзовая медаль! Ну а кто же на четвертом остался? Не помнишь? Кто занял четвертое? Я сказал: — Четвертое место никто не занял, папа! Он очень удивился: — Это как же? Я сказал: — Мы все третье место заняли: и я, и Мишка, и Толька, и Кимка, все-все. Вовка — первое, рыжий лягушонок — второе, а мы, остальные восемнадцать человек, мы заняли третье. Так инструктор сказал! Пана сказал: — Ах, вот оно что… Все понятно!.. И он снова уткнулся в газеты. А у меня почему-то совсем пропало хорошее настроение. Живой уголок. Перед концом урока наша учительница, Раиса Ивановна, сказала: — Ну, поздравляю вас, ребята! Школьный совет постановил устроить в нашей школе живой уголок. Такой маленький зоосад. Вы будете сами ухаживать и наблюдать за животными… Я так и подпрыгнул! Это ведь очень интересно! Я сказал: — А где будет помещаться живой уголок? — На третьем этаже, — ответила Раиса Ивановна, — возле учительской. — А как же, — говорю я, — зубробизон взойдет на третий этаж? — Какой зубробизон? — спросила Раиса Ивановна, — Лохматый, — сказал я, — с рогами и хвостом. — Нет, — сказала Раиса Ивановна, — зубробизона у нас не будет, а будут мелкие ежики, птички, рыбки и мышки. И пусть каждый из вас принесет такое мелкое животное в наш живой уголок. До свиданья! И я пошел домой, а потом во двор, и все думал, как бы завести у нас в живом уголке лося, яка или хотя бы бегемота, они такие красивые… Но тут прибежал Мишка Слонов и как закричит: — На Арбате в зоомагазине дают белых мышей!! Я ужасно обрадовался и побежал к маме. — Мама, — кричу я ей, — мама, кричи ура! На Арбате дают белых мышей. Мама говорит: — Кто дает, кому, зачем и почему я должна кричать ура? Я говорю: — В зоомагазине дают, для живых уголков, дай мне денег, пожалуйста! Мама взялась за сумочку и говорит: — А зачем вам для живого уголка именно белые мыши? А почему вам не годятся простые серенькие мышата? — Ну что ты, мама, — сказал я, — какое может быть сравнение? Серые мышки — это как простые, а белые — вроде диетические, понимаешь? Тут мама шлепнула меня небольно, дала денег, и я припустился в магазин. Там уже народу видимо-невидимо. Конечно, это понятно, потому что известно, кто же не любит белых мышей?! Поэтому в магазине была давка, и Мишка Слонов стал у прилавка следить, чтобы больше двух мышей в одни руки не отпускали. Но все-таки мне не повезло! Перед самым моим носом мыши кончились. Ведь это одно расстройство! Я не могу себе позволить покупать мышей на рынке, там за них с меня три шкуры сдерут. Я говорю продавщице: — Когда будут еще мыши? А она: — Когда с базы пришлют. В четвертом квартале, думаю, подкинут. Я говорю: — Плохо вы снабжаете население мышками первой необходимости. И ушел. И стал худеть от расстройства. А мама, как увидела мое выражение лица, всплеснула руками и говорит: — Не расстраивайся, Денис, из-за мышей. Нету и не надо! Пойдем купим тебе рыбку! Для первоклассника самое хорошее дело — рыбка! Ты какую хочешь, а? Я говорю: — Нильского крокодила! — А если поменьше? — говорит мама. — Тогда моллинезию! — говорю я. Моллинезия это маленькая такая рыбка, величиной с полспички. И мы вернулись в магазин. Мама говорит: — Почем у вас эти моллинезии? Я хочу купить десяточек таких малюток, для живого уголка! А продавщица говорит: — Полтора рубля штучка! Мама взялась за голову. — Это, — сказала мама, — я и представить себе не могла! Пойдем, сынок, домой. — А моллинезии, мама? — Не нужно их нам, — говорит мама. — Они кусаются. Пойдем-ка, и вместо одной такой малявки купим огромного судака, или зеркального карпа, приготовим его в сметане, позовем Мишу и будем пировать. А моллинезии, ну их, они кусаются… Но все-таки, скажите, что мне принести в живой уголок? Мыши кончились, а рыбки кусаются… Одно расстройство! Запах неба и махорочки. Если подумать, так это просто какой-то ужас: я еще ни разу не летал на самолетах. Правда, один раз я чуть-чуть не полетел, да не тут-то было. Сорвалось. Прямо беда. И это не так давно случилось. Я уже не маленький был, хотя нельзя сказать, что и большой. В то время у мамы был отпуск, и мы гостили у ее родных, в одном большом колхозе. Там было много тракторов и косилок, но главное, там водились животные: лошади, цыплята и собаки. И была веселая компания ребят. Все с белыми волосами и очень дружные. По ночам, когда я ложился спать в маленькой светелке, было слышно, как где-то далеко гармонисты играют что-то печальное, и под эту музыку я сразу засыпал. И я полюбил всех в этом колхозе, и особенно ребят, и решил, что проживу здесь для начала лет сорок, а там видно будет. Но вдруг стоп, машина! Здравствуйте! Мама сказала, что отпуск промчался как одно мгновение и нам надо срочно домой. Она спросила у дедушки Вали: — Когда вечерний поезд? Он сказал: — А чего тебе поездом-то телепаться? Валяй на самолете! Аэропорт-то в трех верстах. Момент, и вы с Дениской в Москве! Ну что за дедушка Валя — золотой человек! Добрый. Он один раз мне божью коровку подарил. Я его никогда не забуду за это. И теперь тоже. Он когда увидел, как мне хочется лететь на самолете, то в два счета уговорил маму, и она, хотя и неохотно, но все-таки согласилась. И дедушка Валя, чтобы не гонять пятитонку по пустякам, запряг лошадь, положил наш тяжелый чемодан в телегу, на сенцо, и мы уселись и поехали. Я просто не знаю, как сказать, до чего было здорово ехать, слушать, как скрипит тележка, и слышать, как вокруг пахнет полем, дегтем и махорочкой. И я радовался, что сейчас полечу, потому что Мишка у нас в Москве во дворе рассказывал, как он с папой летал в Тбилиси, какой у них был самолет огромный, из трех комнат, и как им давали конфет сколько хочешь, а на завтрак сосиски в целлофановом мешочке и чай на подвесных столиках. И я так совсем задумался, как вдруг наша тележка въехала в высокие деревянные ворота, украшенные елочными ветками. Ветки были старые, они пожелтели. За этими воротами тоже было поле, только трава была какая-то не пышная, а пожухлая и потертая. Немножко подальше, прямо перед нами, стоял небольшой домик. И дедушка Валя поехал к нему. Я сказал: — Зачем мы сюда едем? Мне надоело трястись. Поедем поскорее в аэропорт. Дедушка Валя сказал: — А это чего? Это и есть аэропорт… Иль ослеп? У меня просто сердце упало. Это пожухлое поле — аэропорт? Чепуха какая! А где красота? Ведь никакой же красоты! Я сказал: — А самолеты? — Вот войдем в аэровокзал, — он показал на домик, — пройдем его насквозь, выйдем в другие двери, там и будут тебе самолеты… Покормить, что ли?.. И он повязал нашей лошади на голову мешок с овсом, и она начала хрупать. А мы пошли в этот домик. В нем было душно и пахло щами. В первой комнате сидели люди. Тут был дяденька с колесом и старушка с мешком. В мешке кто-то дышал — наверно, поросенок. Еще была женщина с двумя мальчатами в розовых рубашках и одним грудным. Она его завернула в пеленки туго-натуго, и он был похож на гусеничку, потому что все время корчился. Тут же был газетный киоск. Дедушка Валя поставил наш тяжелый чемодан возле мамы и подошел к киоску. Я пошел за ним. Но киоск не работал. Там в стекле была бумажка, а на ней надпись печатными буквами: «Приду через 20». Я прочел эту надпись вслух. Дядька, что был с колесом, сказал: — Смотрите — читает! И все посмотрели на меня. А я сказал: — И всего-то шесть лет. Они все засмеялись. Дедушка Валя, когда смеялся, показывал все свои зубы. Они у него интересные были: один вверху направо, а другой внизу налево. Дедушка долго хохотал. В это время в комнату заглянул какой-то толстый парень. Он сказал: — Кто на Москву? — Мы, — сказали все хором и заторопились. — На Москву — это мы! — За мной, — сказал парень и пошел. Все двинулись за ним. Мы прошли длинным коридором на другую сторону дома. Там была открытая дверь. Сквозь нее было видно синее небо. Перед выходом стояли два богатыря — дядьки здоровенные, прямо как борцы в цирке. У одного была черная борода, а у другого рыжая. Возле них стояли весы. Когда пришла наша очередь, дедушка Валя крякнул и вскинул тяжелый чемодан на прилавок. Чемодан взвесили, и мама сказала: — Далеко до самолета? — Метров четыреста, — сказал Рыжий Богатырь. — А то и все пятьсот, — сказал Черный. — Помогите, пожалуйста, донести чемодан, — сказала мама. — У нас самообслуживание, — сказал Рыжий. Дедушка Валя подмигнул маме, закашлялся, взял чемодан, и мы вышли в открытую дверь. Вдалеке стоял какой-то самолетик, похожий на стрекозу, только на журавлиных ногах. Впереди шли все наши знакомые: Колесо, Мешок с поросенком, Розовые Рубашонки, Гусеничка. И скоро мы пришли к самолету. Вблизи он показался еще меньше, чем издали. Все стали в него карабкаться, а мама сказала: — Ну и ну! Это что — дедушка русской авиации? — Это всего-навсего внутриобластная авиация, — сказал наш дед Валя. — Конечно, не «ТУ-104»! Ничего не поделаешь. А все-таки летает! Аэрофлот. — Да? — спросила мама. — Летает? Это мило! Он все-таки летает? Ох, напрасно мы не поехали поездом! Что-то я не доверяю этому птеродактилю. Какие-то средние века… — Не лайнер, конечно! — сказал дедушка Валя. — Не стану врать. Не лайнер, упаси Господь! Куда там! И он стал прощаться с мамой, а потом со мной. Он несильно кольнул меня своей голубой бородой в щеку, и мне было приятно, что он пахнет махорочкой, и потом мы с мамой полезли в самолет. Внутри самолета, вдоль стен, стояли две длинные скамейки. И летчика было видно, у него не было отдельной кабины, а была только легкая дверца, она была раскрыта, и он помахал мне рукой, когда я вошел в самолет. У меня сразу от этого стало лучше настроение, и я уселся и устроился довольно удобно — ноги на чемодан. Пассажиры сидели друг против друга. Напротив меня сидели Розовые Рубашонки. Летчик то включал, то выключал мотор. И по всему было видно, что мы вот-вот взлетим. Я даже стал держаться за скамейку, но в это время к самолету подъехал грузовик, заваленный какими-то железными чушками. Из грузовика выскочили два человека. Они что-то крикнули летчику. Откинули у своей машины борт, подъехали к самым дверям нашего лайнера и стали грузить свои железные чушки и болванки прямо в самолет. Когда грузчик бухнул свою первую железку где-то в хвосте самолета, летчик оглянулся и сказал: — Потише там швыряйте. Пол проломить захотели? Но грузчик сказал: — Не бойсь! Тут его товарищ принес следующую чушку и опять: «Бряк!» А первый приволок новую: «Шварк!» А тот еще одну: «Буц!» Потом еще: «Дзынь!» Летчик говорит: — Эй вы там! Вы все в хвост не валите. А то я перекинусь в воздухе. Задний кувырок через хвост — и будь здоров. Грузчик сказал: — Не бойсь! И снова: «Бамс!» «Глянц!» Летчик говорит: — Много там еще? — Тонны полторы, — ответил грузчик. Тут наш летчик прямо вскипел и схватился за голову. — Вы что? — закричал он. — Ошалели, что ли! Вы понимаете, что я не взлечу? А?! А грузчик опять: — Не бойсь! И снова: «Брумс!» «Брамс!» От этих дел в нашем самолете образовалась какая-то жуткая тишина. Мама была совершенно белая, а у меня щекотало в животе. А тут: «Брамс!» Летчик скинул с себя фуражку и закричал: — Я вам последний раз говорю — перестаньте таскать! У меня мотор барахлит! Вот, послушайте! И он включил мотор. Мы услышали сначала ровное: трррррррррррр… А потом ни с того ни с сего: чав-чав-чав-чав… И сейчас же: хлюп-хлюп-хлюп… И вдруг: сюп-сюп-сюп… Пии-пии! Пии… Летчик говорит: — Ну? Можно при таком моторе перегружать машину? Грузчик отвечает: — Не бойсь! Это мы по приказу Сергачева грузим. Сергачев приказал, мы и грузим. Тут наш летчик немножко скис и примолк. Мама стала желтая, а старушкин поросенок вдруг завизжал, как будто понял, что здесь шутки плохи. А грузчики свое: «Трух!» «Трах!» Но летчик все-таки взбунтовался: — Вы мне устраиваете вынужденную посадку! Я прошлое лето тоже вот так десять километров не дотянул до Кошкина. И сел в чистом поле! Хорошо это, по-вашему, пассажиров пешком гонять по десять верст? — Не подымай паники! — сказал грузчик. — Сойдет! — Я лучше свою машину знаю, сойдет или нет! — крикнул летчик. — Интересно мне, по-твоему, полную машину людей гробить? Сергачева за них не посадят, нет. А меня посадят! — Не посадят, — сказал грузчик. — А посадят — передачу принесу. И как ни в чем не бывало: «Ббррынзь!» Тут мама встала и сказала: — Товарищ водитель! Скажите, пожалуйста, есть у меня до отлета минут пять? — Идите, — сказал летчик, — только проворнее… А чемодан зачем берете? — Я переоденусь, — сказала мама храбро, — а то мне жарко. Я задыхаюсь от жары. — Быстренько, — сказал летчик. Мама схватила меня под мышки и поволокла к двери. Там меня подхватил грузчик и поставил на землю. Мама выскочила следом. Грузчик протянул ей чемодан. И хотя наша мама всегда была очень слабая, но тут она подхватила наш тяжеленный чемоданище на плечо и помчалась прочь от самолета. Она держала курс на аэровокзал. Я бежал за ней. На крыльце стоял дедушка Валя. Он только всплеснул руками, когда увидел нас. И он, наверно, сразу все понял, потому что ни о чем не спросил маму. Все вместе мы, как будто сговорились, молча пробежали сквозь этот нескладный дом на другую сторону, к лошади. Мы вскочили в телегу и собрались ехать, но, когда я обернулся, я увидел, что от аэропорта по пыльной дорожке, по жухлой траве к нам бегут, спотыкаясь и протягивая руки, обе Розовые Рубашонки. За ними бежала их мама с маленькой, туго запеленатой Гусеничкой. Она прижимала ее к сердцу. Мы их всех погрузили к себе. Дедушка Валя дернул вожжи, лошадь тронула, и я откинулся на спину. Повсюду было синее небо, тележка скрипела, и ах как вкусно пахло полем, дегтем и махорочкой. |