Э.Асадов СОЛДАТ. Меж стиснутых пальцев желтела солома, Поодаль валялся пустой автомат
 Скачать 212.24 Kb.
|
|
Меж стиснутых пальцев желтела солома, Поодаль валялся пустой автомат, Лежал на задворках отцовского дома Осколком гранаты убитый солдат. Бойцы говорили, не то совпаденье, Не то человеку уж так повезло, Что ранней зарей в полосе наступленья Увидел гвардеец родное село. Чье сердце не дрогнет при виде знакомой До боли, до спазмы родной стороны! И тяжесть становится вдруг невесомой, И разом спадает усталость войны! Что значили парню теперь километры?! Ждала его встреча с семьей на войне, В лицо ему дули родимые ветры, И, кажется, сил прибавлялось вдвойне! Но нет, не сбылось… Громыхнула граната… Капризен солдатской судьбы произвол: Две тысячи верст прошагал он до хаты, А двадцать шагов – не сумел… не дошел… Меж стиснутых пальцев солома желтела, Поодаль валялся пустой автомат… Недвижно навеки уснувшее тело, Но все еще грозен убитый солдат! И чудилось: должен в далеком Берлине Солдат побывать, и, как прежде в бою, Он будет сражаться, бессмертный отныне, Бок о бок с друзьями шагая в строю. За мысли такие бойцов не судите, Пускай он в Берлин и ногой не ступил, Но в списках победных его помяните – Солдат эту почесть в боях заслужил! Помните День Победы. И в огнях салюта Будто гром: – Запомните навек, Что в сраженьях каждую минуту, Да, буквально каждую минуту Погибало десять человек! Как понять и как осмыслить это: Десять крепких, бодрых, молодых, Полных веры, радости и света И живых, отчаянно живых! У любого где-то дом иль хата, Где-то сад, река, знакомый смех, Мать, жена… А если неженатый, То девчонка – лучшая из всех. На восьми фронтах моей отчизны Уносил войны водоворот Каждую минуту десять жизней, Значит, каждый час уже шестьсот!.. И вот так четыре горьких года, День за днем – невероятный счет! Ради нашей чести и свободы Все сумел и одолел народ. Мир пришел как дождь, как чудеса, Яркой синью душу опаля… В вешний вечер, в птичьи голоса, Облаков вздымая паруса, Как корабль плывет моя Земля. И сейчас мне обратиться хочется К каждому, кто молод и горяч, Кто б ты ни был: летчик или врач, Педагог, студент или сверловщица… Да, прекрасно думать о судьбе Очень яркой, честной и красивой. Но всегда ли мы к самим себе Подлинно строги и справедливы? Ведь, кружась меж планов и идей, Мы нередко, честно говоря, Тратим время попросту зазря На десятки всяких мелочей. На тряпье, на пустенькие книжки, На раздоры, где не прав никто, На танцульки, выпивки, страстишки, Господи, да мало ли на что! И неплохо б каждому из нас, А ведь есть душа, наверно, в каждом, Вспомнить вдруг о чем-то очень важном, Самом нужном, может быть, сейчас. И, сметя все мелкое, пустое, Скинув скуку, черствость или лень, Вспомнить вдруг о том, какой ценою Куплен был наш каждый мирный день! И, судьбу замешивая круто, Чтоб любить, сражаться и мечтать, Чем была оплачена минута, Каждая-прекаждая минута, Смеем ли мы это забывать?! И, шагая за высокой новью, Помните о том, что всякий час Вечно смотрят с верой и любовью Вслед вам те, кто жил во имя вас! Могила неизвестного солдата Могила Неизвестного солдата! О, сколько их от Волги до Карпат! В дыму сражений вырытых когда-то Саперными лопатами солдат. Зеленый горький холмик у дороги, В котором навсегда погребены Мечты, надежды, думы и тревоги Безвестного защитника страны. Кто был в боях и знает край передний, Кто на войне товарища терял, Тот боль и ярость полностью познал, Когда копал «окоп» ему последний. За маршем – марш, за боем – новый бой! Когда же было строить обелиски?! Доска да карандашные огрызки, Ведь вот и все, что было под рукой! Последний «послужной листок» солдата: «Иван Фомин», и больше ничего. А чуть пониже две коротких даты Рождения и гибели его. Но две недели ливневых дождей, И остается только темно-серый Кусок промокшей, вздувшейся фанеры, И никакой фамилии на ней. За сотни верст сражаются ребята. А здесь, от речки в двадцати шагах, Зеленый холмик в полевых цветах – Могила Неизвестного солдата… Но Родина не забывает павшего! Как мать не забывает никогда Ни павшего, ни без вести пропавшего, Того, кто жив для матери всегда! Да, мужеству забвенья не бывает. Вот почему погибшего в бою Старшины на поверке выкликают Как воина, стоящего в строю! И потому в знак памяти сердечной По всей стране от Волги до Карпат В живых цветах и день и ночь горят Лучи родной звезды пятиконечной. Лучи летят торжественно и свято, Чтоб встретиться в пожатии немом, Над прахом Неизвестного солдата, Что спит в земле перед седым Кремлем! И от лучей багровое, как знамя, Весенним днем фанфарами звеня, Как символ славы возгорелось пламя – Святое пламя Вечного огня! Сыну. Мой сын, ты видишь, впереди Идет солдат. Слепой. Звезда и лента на груди, Один рукав – пустой. Мой сын, ты видишь потому, Что он в бою ослеп. Чтоб слышал ты - он глох в дыму, В огне, в снегу, в земле В моей руке – твоя рука Спокойно, мальчик мой - Отвел от нас удар врага Солдат своей рукой… Слепого ты переведи По камню мостовой. Безрукого опереди И дверь ему открой. Всегда и руки и глаза Свои ты с ним дели, Чтоб мог сказать тебе солдат – «Спасибо, помогли…» А если будешь ты в бою То жизни не жалей За дом его, его семью, За жизнь его детей. М. Бородовский 15 баллад о войне  Баллада о зенитчицах Как разглядеть за днями след нечёткий? Хочу приблизить к сердцу этот след… На батарее были сплошь – девчонки. А старшей было восемнадцать лет. Лихая чёлка над прищуром хитрым, бравурное презрение к войне… В то утро танки вышли прямо к Химкам. Те самые. С крестами на броне. И старшая, действительно старея, как от кошмара заслонясь рукой, скомандовала тонко: — Батарея-а-а! (Ой мамочка!.. Ой родная!..) Огонь! – И – залп! И тут они заголосили, девчоночки. Запричитали всласть. Как будто бы вся бабья боль России в девчонках этих вдруг отозвалась. Кружилось небо – снежное, рябое. Был ветер обжигающе горяч. Былинный плач висел над полем боя, он был слышней разрывов, этот плач! Ему – протяжному – земля внимала, остановясь на смертном рубеже. — Ой, мамочка!.. — Ой, страшно мне!.. — Ой, мама!.. – И снова: — Батарея-а-а! – И уже пред ними, посреди земного шара, левее безымянного бугра горели неправдоподобно жарко четыре чёрных танковых костра. Раскатывалось эхо над полями, бой медленною кровью истекал… Зенитчицы кричали и стреляли, размазывая слёзы по щекам. И падали. И поднимались снова. Впервые защищая наяву и честь свою (в буквальном смысле слова!). И Родину. И маму. И Москву. Весенние пружинящие ветки. Торжественность венчального стола. Неслышанное: «Ты моя – навеки!..» Несказанное: «Я тебя ждала…» И губы мужа. И его ладони. Смешное бормотание во сне. И то, чтоб закричать в родильном доме: «Ой, мамочка! Ой, мама, страшно мне!!» И ласточку. И дождик над Арбатом. И ощущенье полной тишины… …Пришло к ним это после. В сорок пятом. Конечно, к тем, кто сам пришёл с войны. Роберт Рождественский Баллада о красках Был он рыжим, как из рыжиков рагу. Рыжим, словно апельсины на снегу. Мать шутила, мать веселою была: «Я от солнышка сыночка родила...» А другой был чёрным-чёрным у неё. Чёрным, будто обгоревшее смолье. Хохотала над расспросами она, говорила: «Слишком ночь была черна!..» В сорок первом, в сорок памятном году прокричали репродукторы беду. Оба сына, оба-двое, соль Земли — поклонились маме в пояс. И ушли. Довелось в бою почуять молодым рыжий бешеный огонь и черный дым, злую зелень застоявшихся полей, серый цвет прифронтовых госпиталей. Оба сына, оба-двое, два крыла, воевали до победы. Мать ждала. Не гневила, не кляла она судьбу. Похоронка обошла её избу. Повезло ей. Привалило счастье вдруг. Повезло одной на три села вокруг. Повезло ей. Повезло ей! Повезло!— Оба сына воротилися в село. Оба сына. Оба-двое. Плоть и стать. Золотистых орденов не сосчитать. Сыновья сидят рядком — к плечу плечо. Ноги целы, руки целы — что еще? Пьют зеленое вино, как повелось... У обоих изменился цвет волос. Стали волосы — смертельной белизны! Видно, много белой краски у войны. Роберт Рождественский Баллада о молчании Был ноябрь по-январски угрюм и зловещ, над горами метель завывала. Егерей из дивизии «Эдельвейс» наши сдвинули с перевала. Командир поредевшую роту собрал и сказал тяжело и спокойно: — Час назад меня вызвал к себе генерал. Вот, товарищи, дело какое: Там – фашисты. Позиция немцев ясна. Укрепились надёжно и мощно. С трёх сторон – пулемёты, с четвёртой – стена. Влезть на стену почти невозможно. Остаётся надежда на это «почти». Мы должны – понимаете, братцы? – нынче ночью на чёртову гору вползти. На зубах – но до верха добраться! – А солдаты глядели на дальний карниз, и один – словно так, между прочим – вдруг спросил: — Командир, может, вы – альпинист? – Тот плечами пожал: — Да не очень… Я родился и вырос в Рязани, а там горы встанут, наверно, не скоро… В детстве лазал я лишь по соседским садам. Вот и вся «альпинистская школа». А ещё, — он сказал как поставил печать, — там у них патрули. Это значит: если кто-то сорвётся, он должен молчать. До конца. И никак не иначе. – …Как восходящие капли дождя, как молчаливый вызов, лезли, наитием находя трещинку, выемку, выступ. Лезли, почти сроднясь со стеной, — камень светлел под пальцами. Пар поднимался над каждой спиной и становился панцирем. Молча тянули наверх свои каски, гранаты, судьбы. Только дыхание слышалось и стон сквозь сжатые зубы. Дышат друзья. Терпят друзья. В гору ползёт молчание. Охнуть – нельзя. Крикнуть – нельзя. Даже – слова прощания. Даже – когда в озноб темноты, в чёрную прорву ночи, всё понимая, рушишься ты, напрочь срывая ногти! Душу твою ослепит на миг жалость, что прожил мало… Крик твой истошный, неслышный крик мама услышит. Мама… …Лезли те, кому повезло. Мышцы в комок сводило, — лезли! (Такого быть не могло!! Быть не могло. Но - было…) Лезли, забыв навсегда слова, глаза напрягая до рези. Сколько прошло? Час или два? Жизнь или две? Лезли! Будто на самую крышу войны… И вот, почти как виденье, из пропасти на краю стены молча выросли тени. И так же молча – сквозь круговерть и колыханье мрака – шагнули! Была безмолвной, как смерть, страшная их атака! Через минуту растаял чад и грохот короткого боя… Давайте и мы иногда молчать, об их молчании помня. Роберт Рождественский Баллада о спасенном знамени Утром, ярким, как лубок. Страшным. Долгим. Ратным. Был разбит стрелковый полк. Наш. В бою неравном. Сколько полегло парней в том бою - не знаю. Засыхало - без корней - полковое знамя. Облака печально шли над затихшей битвой. И тогда с родной земли встал солдат убитый. Помолчал. Погоревал. И - назло ожогам - грудь свою забинтовал он багровым шелком. И подался на восток, отчим домом бредя. По земле большой, как вздох. Медленной, как время. Полз пустым березняком. Шел лесным овражком. Он себя считал полком в окруженье вражьем! Из него он выходил грозно и устало. Сам себе и командир, и начальник штаба. Ждал он часа своего, мстил врагу кроваво. Спал он в поле и его знамя согревало... Шли дожди. Кружилась мгла. Задыхалась буря. Парня пуля не брала - сплющивалась пуля! Ну, а ежели брала в бешенстве напрасном - незаметной кровь была, красная на красном... Шел он долго, нелегко. Шел по пояс в росах, опираясь на древко, как на вещий посох. Роберт Рождественский Баллада о черством куске По безлюдным проспектам оглушительно звонко Громыхала на дьявольской смеси трехтонка. Леденистый брезент прикрывал ее кузов - Драгоценные тонны замечательных грузов. Молчаливый водитель, примерзший к баранке, Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки, Вез он сало и масло, вез консервы и водку, И махорку он вез, проклиная погодку. Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу. Был он худ. Был похож на голодную птицу. И казалось ему, что водителя нету, Что забрел грузовик на другую планету. Вдруг навстречу лучам - синим, трепетным фарам Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром. А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито, Снег летел, как мука,- плавно, медленно, сыто... - Стоп! - сказал лейтенант.- Погодите, водитель. Я,- сказал лейтенант,- здешний все-таки житель. И шофер осадил перед домом машину, И пронзительный ветер ворвался в кабину. И взбежал лейтенант по знакомым ступеням. И вошел. И сынишка прижался к коленям. Воробьиные ребрышки... Бледные губки... Старичок семилетний в потрепанной шубке... - Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. - И достал лейтенант свой паек из кармана. Хлеба черствый кусок дал он сыну: - Пожуй-ка,- И шагнул он туда, где дымила «буржуйка». Там - поверх одеяла - распухшие руки, Там жену он увидел после долгой разлуки. Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи. Но не знал лейтенант семилетнего сына. Был мальчишка в отца - настоящий мужчина! И, когда замигал догоревший огарок, Маме в руку вложил он отцовский подарок. А когда лейтенант вновь садился в трехтонку: - Приезжай! - закричал ему мальчик вдогонку. И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито. Он летел, как мука,- плавно, медленно, сыто... Грузовик отмахал уже многие версты Освещали ракеты неба черного купол Тот же самый кусок - ненадкушенный, черствый Лейтенант в том же самом кармане нащупал. Потому что жена не могла быть иною И кусок этот снова ему подложила. Потому что была настоящей женою. Потому что ждала. Потому что любила Грузовик по местам проносился горбатым И внимал лейтенант орудийным раскатам, И ворчал, что глаза снегом застит слепящим, Потому что солдатом он был настоящим Владимир Лифшиц Баллада о старом слесаре Когдa, роняя инструмент, Он тихо нa пол опустился, Все обернулись нa момент, И ни один не удивился. Изголодaвшихся людей Смерть удивить моглa едвa ли. Здесь тaк безмолвно умирaли, Что все дaвно привыкли к ней. И вот он умер - стaричок, И молчa врaч нaд ним нaгнулся. - Не реaгирует зрaчок, - Скaзaл он вслух, - и нету пульсa. Сухое тельце отнесли Друзья в холодную конторку, Где окнa снегом зaросли И смотрят нa реку Ижорку. Когдa же, грянув, кaк гроза, Снaряд сугробы к небу вскинул, Старик сперва открыл глaзa, Потом ногой тихонько двинул. Потом, вздыхaя и брaнясь, Привстaл нa острые коленки, Поднялся, охнул и, держaсь То зa перилa, то зa стенки, Под своды цехa своего Вошел - и нaд стaнком склонился. И все взглянули нa него, И ни один не удивился. Владимир Лифшиц Баллада о музыке Им холод Кровавит застывшие губы, Смычки выбивает из рук скрипачей. Но флейты поют, Надрываются трубы, И арфа вступает, Как горный ручей. И пальцы На лёд западающих клавиш Бросает, не чувствуя рук, пианист… Над вихрем Бушующих вьюг и пожарищ Их звуки Победно и скорбно неслись… А чтобы всё это Сегодня свершилось, Они Сквозь израненный город брели. И сани За спинами их волочились – Они так Валторны и скрипки везли. И тёмная пропасть Концертного зала, Когда они всё же добрались сюда, Напомнила им О военных вокзалах, Где люди Неделями ждут поезда: Пальто и ушанки, Упавшие в кресла, Почти безразличный, измученный взгляд… Так было. Но лица людские воскресли, Лишь звуки настройки Нестройною песней Внезапно обрушили свой водопад… Никто не узнал, Что сегодня на сцену В последнем ряду посадили врача, А рядом, На случай возможной замены, Стояли Ударник и два скрипача. Концерт начался! И под гул канонады – Она, как обычно, гремела окрест – Невидимый диктор Сказал Ленинграду: “Вниманье! Играет блокадный оркестр!..” И музыка Встала над мраком развалин, Крушила Безмолвие тёмных квартир. И слушал её Ошарашенный мир… Вы так бы смогли, Если б вы умирали?.. Юрий Воронов Баллада омладшем брате Его ввели в германский штаб, и офицер кричал: — Где старший брат? Твой старший брат! Ты знаешь — отвечай! А он любил ловить щеглят, свистать и петь любил, и знал, что пленники молчат,— так брат его учил. Сгорел дотла родимый дом, в лесах с отрядом брат. — Живи,— сказал,— а мы придем, мы все вернем назад. Живи, щегленок, не скучай, пробьет победный срок... По этой тропочке таскай с картошкой котелок. В свинцовых пальцах палача безжалостны ножи. Его терзают и кричат: — Где старший брат? Скажи! Молчать — нет сил. Но говорить — нельзя... И что сказать? И гнев бессмертный озарил мальчишечьи глаза. — Да, я скажу, где старший брат. Он тут, и там, и здесь. Везде, где вас, врагов, громят, мой старший брат—везде. Да, у него огромный рост, рука его сильна. Он достает рукой до звезд и до морского дна. Он водит в небе самолет, на крыльях — по звезде, из корабельных пушек бьет и вражий танк гранатой рвет... Мой брат везде, везде. Его глаза горят во мгле всевидящим огнем. Когда идет он по земле, земля дрожит кругом. Мой старший брат меня любил. Он все возьмет назад...— ...И штык фашист в него вонзил. И умер младший брат. И старший брат о том узнал. О, горя тишина!.. — Прощай, щегленок, — он сказал,— ты постоял за нас! Но стисни зубы, брат Андрей, молчи, как он молчал. И вражьей крови не жалей, огня и стали не жалей,— отмщенье палачам! За брата младшего в упор рази врага сейчас, за младших братьев и сестер, не выдававших нас! Ольга Берггольц Баллада о товарище Вдоль развороченных дорог И разоренных сел Мы шли по звездам на восток, — Товарища я вел. Он отставал, он кровь терял, Он пулю нес в груди И всю дорогу повторял: — Ты брось меня. Иди… Наверно, если б ранен был И шел в степи чужой, Я точно так бы говорил И не кривил душой. А если б он тащил меня, Товарища-бойца, Он точно так же, как и я, Тащил бы до конца… Мы шли кустами, шли стерней: В канавке где-нибудь Ловили воду пятерней, Чтоб горло обмануть, О пище что же говорить, — Не главная беда. Но как хотелось нам курить! Курить — вот это да… Где разживалися огнем, Мы лист ольховый жгли, Как в детстве, где-нибудь в ночном, Когда коней пасли… Быть может, кто-нибудь иной Расскажет лучше нас, Как горько по земле родной Идти, в ночи таясь. Как трудно дух бойца беречь, Чуть что скрываясь в тень. Чужую, вражью слышать речь Близ русских деревень. Как зябко спать в сырой копне В осенний холод, в дождь, Спиной к спине — и все ж во сне Дрожать. Собачья дрожь. И каждый шорох, каждый хруст Тревожит твой привал… Да, я запомнил каждый куст, Что нам приют давал. Запомнил каждое крыльцо, Куда пришлось ступать, Запомнил женщин всех в лицо, Как собственную мать. Они делили с нами хлеб — Пшеничный ли, ржаной, — Они нас выводили в степь Тропинкой потайной. Им наша боль была больна, — Своя беда не в счет. Их было много, но одна… О ней и речь идет. — Остался б, — за руку брала Товарища она, — Пускай бы рана зажила, А то в ней смерть видна. Пойдешь да сляжешь на беду В пути перед зимой. Остался б лучше. — Нет, пойду, Сказал товарищ мой. — А то побудь. У нас тут глушь, В тени мой бабий двор. Случись что, немцы, — муж и муж, И весь тут разговор. И хлеба в нынешнем году Мне не поесть самой, И сала хватит. — Нет, пойду, — Вздохнул товарищ мой. — Ну, что ж, иди… — И стала вдруг Искать ему белье, И с сердцем как-то все из рук Металось у нее. Гремя, на стол сковороду Подвинула с золой. Поели мы. — А все ж пойду, — Привстал товарищ мой. Она взглянула на него: — Прощайте, — говорит, — Да не подумайте чего… — Заплакала навзрыд. На подоконник локотком Так горько опершись, Она сидела босиком На лавке. Хоть вернись. Переступили мы порог, Но не забыть уж мне Ни тех босых сиротских ног, Ни локтя на окне. Нет, не казалася дурней От слез ее краса, Лишь губы детские полней Да искристей глаза. Да горячее кровь лица, Закрытого рукой. А как легко сходить с крыльца, Пусть скажет кто другой… Обоих жалко было мне, Но чем тут пособить? — Хотела долю на войне Молодка ухватить. Хотела в собственной избе Ее к рукам прибрать, Обмыть, одеть и при себе Держать — не потерять, И чуять рядом по ночам, — Такую вел я речь. А мой товарищ? Он молчал, Не поднимая плеч… Бывают всякие дела, — Ну, что ж, в конце концов Ведь нас не женщина ждала, Ждал фронт своих бойцов. Мы пробирались по кустам, Брели, ползли кой-как. И снег нас в поле не застал, И не заметил враг. И рану тяжкую в груди Осилил спутник мой. И все, что было позади, Занесено зимой. И вот теперь, по всем местам Печального пути, В обратный путь досталось нам С дивизией идти. Что ж, сердце, вволю постучи, — Настал и наш черед. Повозки, пушки, тягачи И танки — все вперед! Вперед — погода хороша, Какая б ни была! Вперед — дождалася душа Того, чего ждала! Вперед дорога — не назад, Вперед — веселый труд; Вперед — и плечи не болят, И сапоги не трут. И люди, — каждый молодцом, — Горят: скорее в бой. Нет, ты назад пройди бойцом, Вперед пойдет любой. Привал — приляг. Кто рядом — всяк Приятель и родня. Эй ты, земляк, тащи табак! — Тащу. Давай огня! Свояк, земляк, дружок, браток, И все добры, дружны. Но с кем шагал ты на восток, То друг иной цены… И хоть оставила война Следы свои на всем, И хоть земля оголена, Искажена огнем, — Но все ж знакомые места, Как будто край родной. — А где-то здесь деревня та? — Сказал товарищ мой. Я промолчал, и он умолк, Прервался разговор. А я б и сам добавить мог, Сказать: — А где тот двор… Где хата наша и крыльцо С ведерком на скамье? И мокрое от слез лицо, Что снилося и мне?.. Дымком несет в рядах колонн От кухни полевой. И вот деревня с двух сторон Дороги боевой. Неполный ряд домов-калек, Покинутых с зимы. И там на ужин и ночлег Расположились мы. И два бойца вокруг глядят, Деревню узнают, Где много дней тому назад Нашли они приют. Где печь для них, как для родных, Топили в ночь тайком. Где, уважая отдых их, Ходили босиком. Где ждали их потом с мольбой И мукой день за днем… И печь с обрушенной трубой Теперь на месте том. Да сорванная, в стороне, |