Зудин А. Истоки перемен. Культурнаяя трансформация позднесоветск. Статья для журнала сокращенная версия а. Зудин истоки перемен культурная трансформация
 Скачать 342.33 Kb.
|
|
А. Зудин. Истоки перемен. Культурная трансформация позднесоветского общества. - “МЭиМО” 1999 № 4, стр. 60-67, №5 стр. 103-108, 1999. СТАТЬЯ ДЛЯ ЖУРНАЛА: СОКРАЩЕННАЯ ВЕРСИЯ А. ЗУДИН ИСТОКИ ПЕРЕМЕН: КУЛЬТУРНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ “ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО” ОБЩЕСТВА Неизбежность многообразия До недавнего времени наибольшим распространением пользовалась “моностилистическая” модель культуры советского общества, которая мало чем отличалась от ее “официального автопортрета” (1). В обоих случаях советская культура изображалась внутренне однородной и непроницаемой для процессов дифференциации. В такой интерпретации культурные основы советского общества исключали (хотя и по разным причинам) возможность возникновения идеологического и политического плюрализма. В то же время культура советского общества принципиально не могла соответствовать своему “официальному автопортрету”. Она просуществовала немногим более 70 лет, на протяжении жизни трех поколений. Будучи социологическим феноменом, вплетенным в жизнь общества, она просто не могла не меняться. Не могли не меняться и представления о том, каким должно быть нормативно заданное “культурное единство”, поскольку “хранители” и проводники моностилистической нормы сами были частью неотвратимо и быстро менявшегося общества. Остается предположить, что развитие протекало вопреки моностилистике, через дифференциацию и постепенное преодоление однородности. В самой основе советской культуры было заложено глубокое исходное противоречие, обусловленное механизмом ее формирования. Классическая версия советской культуры основывалась на сакрализация секулярных (общественно-политических) ценностей и вытеснении сакральных (“смысложизненных”) ценностей на периферию. Несоответствие внутреннего содержания ценностей их официальному положению образует базовое противоречие советской культуры. 2 “Величайшая слабость марксизма заключается не столько в устранении из религии трансцендентного, сколько в чрезмерной сакрализации имманентного начала. ... Люди не выдерживают постоянного упоения священным (даже если это нравится им в малых дозах и время от времени) и ищут мирское пространство - чтобы расслабиться. ... Сакрализация этого мира (прежде всего - в его наиболее мирских аспектах) лишила людей необходимого контраста между возвышенным и земным, и одновременно - возможности искать прибежище в земных вещах, когда область возвышенного оказывается временно недоступна. Везде и всюду разлитая святость - слишком тяжелая ноша для этого мира” (2.) Постепенное изживание этого противоречия, растянувшееся почти на четыре десятилетия образовало ось динамики советской культуры и в конечном счете привело ее к краху. На завершающей фазе эволюции значительную часть пространства официальной культуры заполняли периферийные по происхождению продукты, которым в ходе трансформации удалось продвинуться к центру культуры. Прежнее сакральное ядро удерживал в центре культуры только его официальный статус. Основные направления трансформации массовых ценностей В массовом сознании эволюция официальных ценностей проходила под знаком двух процессов - внутреннего выхолащивания и мутации (в той степени, в которой признанные “символы веры” сохраняли корни в массовой психологии). Выхолащивание лишало их внутренней энергии и притягательности, мутация означала превращение в нечто иное. Важной особенностью была разнонаправленность векторов трансформации на разных уровнях системы ценностей. На фоне ослабления притягательности официальной культуры работали две базовые тенденции - модернизация и традиционализация ценностей. Традиционализация культуры. Традиционализация культуры в позднем советском обществе - сложная и противоречивая тенденция, в которой переплетаются уступки новым культурным запросам массовой аудитории и стремление официальной идеологии к поиску культурных резервов и вспомогательных “сакральных” ресурсов. Главным стимулом “моды на традицию”, возникшей с конца 60-х гг. скорее всего было то, что “советская” идентичность стала ощущаться как “неполная”. Коммунистическая идеология больше никого не зажигала и не вдохновляла. Официальные общественно-политические ценности стали утрачивать свой мобилизующий потенциал. Это было одним из прямых последствий начавшегося омертвления “сакрального” ядра культуры советского общества. Вектор общественного внимания, привычно устремленный в будущее (символическое в период позднего сталинизма или вполне реальное в годы первой культурной модернизации), наверное, впервые за время существование советской культуры повернулся в сторону прошлого. 3 Отечественная история превратилась в предмет растущего интереса. В современности внимание стало вызывать то, что было особенно тесно связано с прошлым (религия и, в особенности “деревенская тема”). Заметно изменилось и отношение к атрибутам прошлого - чувство превосходства сменилось подчеркнутым уважением (к религии) и чувством вины (по отношению к деревне). Среди части интеллигенции и партийной номенклатуры традиционализация укрепила и сделала более отчетливыми ксенофобию (антизападничество, антисемитизм, расовые предрассудки). “Мода на традицию” в различной степени захватила всю культуру, но ее главной сферой становятся общественно-политические ценности. В интерпретации прошлого возобновляется “охранительная” и “державная” тональность. Официальные оценки “актуального прошлого” - времени появления коммунистического режима - остаются без изменений. Однако популярная версия этих оценок, призванная доводить их до массовой аудитории по каналам культурной коммуникации (через многотиражную печатную продукцию, телевидение и кино), существенно видоизменяется. Переосмысление ведется как в русле “державной” традиции, так и через призму гуманистических ценностей. Прекратились прямые идеологические нападки на церковь как институт, характерные для недавнего прошлого. В кино церковная атрибутика применительно к прошлому стала появляться в нейтральных или позитивных контекстах. В интерпретации событий революции и гражданской войны привычная жесткость оценок смягчается, сокращается психологическая дистанция от “противоположного лагеря”. В особенности это касается феномена “белой эмиграции” (персонажи кинофильма “Бег”). Она изображается преимуществено сочувственно, акцент делается на драму разрыва с родиной и “неразделенный патриотизм”. Появляется образ “белоэммигранта- патриота”, как правило окрашенный в трагические тона (кинотрилогия “Ошибка резидента”, “Судьба резидента”, “Возвращение резидента”). Переосмыслению подвергаются феномены “белой гвардии” и “старого офицерства”. Позитивно окрашенные фигуры “белогвардейцев” превращаются в образцы стоической верности долгу и патриотизма. Отождествление с идеологией и партией, игравшие центральную роль в советском патриотизме, дополняются идентификацией с государством (“белые тоже любили родину и болели за державу”). Показательно, что своеобразным лозунгом “патриотических” и “державных” настроений в обществе почти на два десятилетия вперед стала фраза, принадлежащая одному из обновленных “белогвардейских” персонажей позднего советского кино - “за державу обидно!” (“Белое солнце пустыни”). Официальная идеология начала амальгамироваться со своей традиционалистской “подпочвой” (“державностью”, “патернализмом” и “культурой подданного”). Однако окончательное слияние продолжало оставаться невозможным. В сфере обыденных ценностей традиционализация была более скромной. Стали популярны “забытые” одно время русские имена (Никита, Кирилл, Евдокия, Дарья), вошли в моду древнерусское искуство и церковная 4 обрядность (посещение церкви по церковным праздникам, крещение детей, ношение нательных крестов). Более того, в той форме, в которой традиционализация присутствовала в массовом сознании, она подчинялась (по крайней мере первоначально) логике модернизации ценностей. Превращение “прошлого” и его атрибутов, включая религию, в ценности было частью модернизационного процесса - деидеологизации культуры - который побуждал к поиску новых нравственных абсолютов и образцов идентичности. Ограниченность результатов традиционализации культуры в “позднем” советском обществе объясняется несколькими причинами. Прежде всего тем, что традиция как источник определенных ценностей умерла или оказалась вытеснена на периферию. Она превратилась в удел социально отсталых групп, ставших составной частью индустриального и урбанизированного общества. Механизм воспроизводства традиции оказался необратимо разрушен. Культурная инфраструктура общества стала современной (повсеместная грамотность, массовое специальное и высшее образование, массовая книга, газеты и журналы, оперативные средства широкого распространения культурных ценностей - радио и телевидение). Воспроизводство традиционной культуры на основе современного аппарата стало возможно лишь в форме стилизации, все более удаляющейся от исходных образцов и лишающей их внутренней силы и притягательности. Однако главным ограничителем была исходная антитрадиционность советского общественного строя. Между дореволюционной традицией и советской современностью лежала идеологическая пропасть. Можно было “играть” с традицией, но слияние с ней предполагало отказ от исходной идентичности коммунистического режима и созданного им общества и поэтому было невозможным. Кроме того, у традиционализации оказался гораздо более сильный конкурирующий полюс культурного притяжения. Урбанизованное и повторно секуляризированное общество в гораздо большей степени тяготело в противоположную сторону - к модернизации. Модернизация культуры. Модернизация имела глубокие социальные корни в позднем советском обществе. Индустриализация, урбанизация и секуляризация (как следствие повышения уровня образования, растущей рационализации повседневной жизни и десакрализации культуры) сократили социальную дистанцию между западными и “поздним” советским обществом. Универсальность ценностей “высокой” культуры традиционно наделяет их способностью проникать далеко за пределы исходной социо-культурной среды (до дальних цивилизационных границ и даже за их пределы). Урбанизированное общество с растущим уровнем общего и специального образования предъявляло на них повышенный спрос, в особенности на наиболее современные образцы “высокой” культуры. Легализация ценностей “благосостояния” резко усилила притягательность западных потребительских стандартов и других атрибутов “массовой культуры” как наиболее “продвинутых”. Все это сделало возможным культурные заимствования на массовом уровне. 5 Еще одной причиной, облегчившей модернизацию, стало сохранение культурной “приоткрытости” позднего советского общества. Отказ коммунистического руководства от баллансирования на грани войны и переход с середины 50-х гг. к политике “мирного сосуществования” с Западом означал прекращение культурной самоизоляции. Новая внешняя политика была невозможна без постоянного диалога и признания того, что определенный минимум ценностей является общим для обеих систем. Демонстративное провозглашение несовместимости “социализма” и “капитализма”, характерное для “классической” версии советской культуры, сменилось фактическим признанием минимальной культурной общности советского и западного обществ. Противоречивое сочетание внутреннего политического консерватизма с культурной “приоткрытостью” во внешний мир постоянно порождало конфликты. Тем не менее диалог и культурный обмен с Западом на протяжении 30 лет удерживали психологический фон, благоприятствовавший процессам модернизации. Модернизационная тенденция в культуре обуславливалась не только цивилизационным притяжением извне, но и социальным давлением изнутри (3). Рост образовательного уровня, минимального материального достатка, укрепление чувства собственного достоинства и веры в свои силы привели в движение сложившийся в предшествующие десятилетия уклад жизни. “Человек 70-х” нуждался в “реформе повседневности” и активно перестраивал свой быт. Дополнительным стимулом модернизации культуры стала модернизация воспроизводственного аппарата культуры. Профессионализация и технологическое обновление способствовала автономизации воспроизводственного аппарата культуры от официальной идеологии. Современный профессиональный аппарат (научные работники, управленцы, журналисты, преподаватели, работники культуры и “индустрии развлечений”) “инстинктивно” (на внеидеологическом уровне) отторгал многие официальные ценности и внутренне тяготел к модернизации содержания культуры. Тиражируя новые стили и формы, он становился вольным или невольным проводником “ползучей” модернизации ценностей. В отличии от традиционализации модернизация захватила преимущественно обыденную культуру. Там она развивалась по нескольким направлениям. 1. Индивидуализация и приватизация “жизненного мира” личности. Социальные предпосылки приватизации жизненных ценностей - отдельные квартиры и телевизоры - знаменовали закат “коллективного быта”. Общее количество телевизоров в стране увеличилось с 4,8 млн. в 1960 г. до 85,2 млн. в 1986 г. (4.) Вместе с распадом коллективистских форм жизненного уклада обесценивались и адекватные им инструменты идеологического контроля (например, коллективные библиотеки). (5.) Индивидуализация системы жизненных ценностей представляет собою автономный вклад эпохи “официального консенсуса” в культурную модернизацию. 6 Произошел разрыв с миром коллективистских ценностей, в полной мере сохранивших свою силу в период первой модернизации советской культуры (6.). Индивидуализация и приватизация “жизненного мира” способствовали обособлению обыденных ценностей от политических. Произошел подрыв “вертикали” советской культуры, удерживавшей ее как единое целое. Центр культуры начал постепенно смещаться из сферы политики в плоскость обыденной жизни. На смену “мобилизованной личности”, характерной для “классической” версии советской культуры, пришел “приватный человек”. Психологический и культурный поворот от коллективизма к индивидуализму стал закономерным следствием социальных сдвигов, порожденных индустриализацией и урбанизацией. “Став индустриальным обществом, - отмечает Г. Г. Дилигенский, - Россия не могла избежать общецивилизационного процесса “атомизации” и индивидуализации”. “Наиболее рациональной стратегией индивида” в условиях тоталитарного контроля над любыми формами общественной самодеятельности “становилась индивидуальная адаптация к системе (“каждый спасается в одиночку”). ... Послесталинский “поздний” социализм - это общество законченных индивидуалистов” (7.). Взаимоотношения “приватного человека” с миром высших официальных ценностей стало принципиально иными - личную сопричастность, вовлеченность и психологическую зависимость сменили новые правила повседневного поведения, построенные на сочетании внешней лояльности и внутреннего отчуждения. Эта “светская” жизненная формула очень напоминала “обрядовое благочестие”, характерное для массовой религиозности в дореволюционной России (8). “Раздвоенное сознание”, превратившись в массовый социально- психологический феномен, создало своеобразный “щит”, ограждавший обновляющееся обыденное сознание от травмирующего контакта с неподвижным миром официальных ценностей. Трансформация обыденных ценностей вела к расширению круга актуальных потребностей, повышению уровня социальных ожиданий и притязаний. На личностном уровне формировались социально-психологические предпосылки для принципиально новой - автономной социальной активности. 2. Укоренение потребительских ценностей. “Благосостояние” из символической превратилось в реальную жизненную ценность, санкционированную официальной культурой. Вместе с индивидуализацией это произвело настоящий переворот в системе массовых ценностей. Соединившись с потребительскими ценностями социальная зависть перестала быть коллективистской опорой коммунистического режима и превратилась в инструмент его медленного индивидуалистического разложения. В то же время проникновение новых потребительских ценностей не приобрело характера “культурного шока”. Одна из причин относительно “мягкого” проникновения потребительских ценностей в советское общество состояла в том, что оно происходило не напрямую из 7 “идеологически чуждых” развитых стран Запада. В роли внешних посредников модернизации культуры выступили Прибалтика и социалистические страны Восточной Европы, которые территориально, идеологически, а также по уровню социального развития были более близкими для советского общества. Вместе с относительно современными потребительскими товарами и культурными продуктами, регулярно поставлявшимися на советский рынок (мебелью, бытовой техникой, одеждой и обувью, модными журналами, переводной литературой, эстрадой и кинофильмами), эти страны стали источником массовых потребительских стандартов, моделей организации повседневной жизни и внутреннего мира новой “приватизированной” личности. Невысокий разрыв в уровне жизни превращал поставляемые оттуда потребительские стандарты в относительно доступные. В отличии от редких поездок на Запад, туристические поездки в социалистические страны Восточной Европы, ставшие регулярными в 70-80 гг., давали возможность более многочисленной и более широкой по социальному составу части советских граждан непосредственно знакомиться с более передовыми потребительскими образцами и более современной “массовой культурой”. Принадлежность стран-посредников к числу “идеологически родственных” побуждала официальный идеологический аппарат к большей терпимости к исходившему от них культурному влиянию на советское общество. Все это повышало “проникающую способность” стандартов и образцов из стран-посредников по сравнению с чисто-западной культурной продукцией. Модернизация через посредника - продолжение давней исторической традиции. В “предпетровский” период агентами культурной модернизации были страны Южной и Восточной Европы. Тогда (как и два века спустя) “большой” модернизационной волне предшествовала “малая”, которая осуществлялась через посредника и поставляла культурные “копии” или “суррогаты” в отличии от “аутентичных” культурных продуктов реальных центров модернизации (9.). В то же время и в “пред-петровский” и в “позднесоветский” периоды модернизация через посредника приводила к стадиальному отставанию от Запада. Переход к “обществу потребления” совершался в “позднем” советском обществе тогда, когда в развитых странах начался переход к “постматериальному” типу ценностных ориентаций и “информационному обществу”. Другим следствием стала растущая асимметричность модернизации обыденной культуры: одни жизненные ценности модернизируются, другие - нет, или более медленно. В результате легитимизации потребительских ценностей в культуре растет ценность “денег”. Началось преодоление “безденежного сознания”, унаследованного от классического периода советской культуры и благополучно сохранившегося в период первой модернизации (10.) 8 Этот процесс девальвирует официальную трудовую мораль, в которой труд продолжает трактоваться прежде всего как “долг” и “обязанность” перед государством и обществом. В официальной культуре важность адекватного вознаграждения не акцентируется, зато не только допускаются, но и активно поощряются различные формы неоплачиваемого труда (высокая символическая ценность полудобровольного труда на субботниках и воскресниках сочетается с широким использованием принудительного труда многочисленных заключенных). Укрепление потребительских ценностей и актуализация ценности “денег” разрывает трудовую мораль изнутри. В обыденной культуре позднесоветского общества вознаграждение и труд все больше понимаются по-новому. К середине 70-х гг. советские социологи зафиксировали “инструментализацию” массового отношения к труду (термин В. А. Ядова). Возросла ценность материальных сторон труда - условий труда и тех благ (денежных и неденежных), которые можно за него получить. Усиление “инструменталистских” ориентаций “свидетельствовало о сдвигах в отношении к труду, причем в направлении, противоположном тому, которое считалось уже почти достигнутом (“превращение труда в первую жизненную потребность”)” (11.). Новое отношение к труду и вознаграждению, в свою очередь, трансформирует шкалу престижа профессий. Исследования профессиональных ориентаций молодежи, проводившиеся социологом В. Шубкиным и его коллегами показало, что за двадцать лет (с 1963 по 1983 гг.) имели место драматические изменения. “Произошло очевидное снижение престижа профессий ученых: физиков, биологов, историков. Если прежде самыми непрестижными видами труда были профессии сферы обслуживания, то теперь мы видим рост привлекательности сферы обслуживания. Во всех группах повысился престиж профессии бухгалтера, счетовода, но особенно резко возрос престиж профессии продавца” (12.). Однако труд, в силу его интегрированности в законсервированную экономическую систему, сохраняет старую форму организации. Новая трудовая этика, в которой вознаграждение соразмерно усилиям, если и формируется, то по необходимости как периферийная (т.е. не санкционированная официальной культурой) и “теневая”. Становятся массовыми поведенческие проявления разложения старой трудовой этики (воровство и обман). “Центрированность” социальной активности в широко понятой сфере потребления приводила к тому, что ценности достижительности и соперничества, составляющие действительную основу современного образа жизни и напрямую связанные с трудом, профессионализмом и карьерным ростом, в новой культуре оказались актуализированы в гораздо меньшей степени. Достижительные ориентации в советской культуре в той или иной форме присутствовали всегда, просто в силу сочетания социальной динамики с иерархической формой социальной организации. Однако они находились 9 на периферии культуры и сохраняли статус “профанных” или “утилитарных” ценностей. 3.Гуманизация. Культурную трансформацию нельзя сводить только к рождению “приватизированного потребителя”. Она была гораздо шире. “Лирический взрыв” 50-х превратился в “лирическую волну”, которая вместе с экспансией потребительских ценностей стала составной частью культурной динамики 70-80-х годов. “Лирическая волна” содействовала гуманизации культуры. Вместе с ценностями потребления и досуга утверждалась новая культура межличностных отношений. Была восстановлена “чувствителеность” культуры к широкому кругу явлений, которые выходили далеко за рамки чисто-потребительских интересов. “Смягчение нравов” освободило дорогу “реабилитации чувств”. Первоначальные робкие протесты против официализированной патриархальной морали уступили место настоящему половодью лирической поэзии и лирической песни, утверждавшим чувственную любовь как высшую ценность, которое буквально затопило культуру с конца 60-х гг. “Реабилитация души” и “реабилитация чувств” подвели эволюцию ценностей к следущему рубежу - “реабилитации тела”. На заключительной фазе культурной динамики “безмерная страсть” возвращает себе статус “высокой” ценности (в поэзии - Вероника Тушнова, в кинематографии “Осень” А. Смирнова). 4. Демократизация культуры. В укоренении и легализации новых ценностей, рожденных “лирическим взрывом” решающую роль сыграла новая массовая культура, первоначально - через малые, камерные жанры (детская литература, фантастика, мультфильмы, бардовские песни). Возобновившееся официальное давление на “высокую” культуру вытеснило многих ее представителей в менее “серьезные” жанры “массовой культуры” В детскую литературу, мультфильмы, песни “эмигрировали” многие авторы, конфликтовавшие с властью (Н. Матвеева, Ю. Ким и ряд других. Показательно, что одно из немногих опубликованных в СССР стихотворений И. Бродского было “детским”.) Этот путь был уже освоен представителями “высокой культуры” на раннем этапе развития советского общества. Тогда “детская литература” как особый литературный жанр стала культурной нишей для писателей- авангардистов (К. Чуковский). В последующем происходила колонизация новыми ценностями других жанров культуры. От малых новые ценности двинулись к большим формам - “многотиражным” и действительно массовым. Это была новая массовая эстрадная песня, представленная прежде всего фигурой Аллы Пугачевы, и новые популярные кинофильмы (лирические комедии и мелодрамы Э. Рязанова, эксцентрические комедии Л. Гайдая). Большие формы располагались уже не на периферии, а в самом центре легальной массовой культуры. Новые ценности стали проникать и в “сердце” системы массовых коммуникаций - на ТВ. Новая “массовая культура” помогла новым ценностям 10 выйти из “культурного гетто”. Пройдя через каналы массовых коммуникаций новые ценности становились действительно массовыми. 5. Рационализм В годы “официального консенсуса” феномен “научно-технической революции” сменил близкую перспективу построения коммунизма в качестве легального обоснования рационалистических тенденций. Расширился социальный и культурный ареал распространения ценностей рациональности. Не только повседневность, но и отдельные фрагменты общественной жизни начинают интерпретироваться и обсуждаться сначала в категориях здравого смысла, а затем, по мере реабилитации прикладных социальных наук (психологии, управления и социологии), - в рациональных и научных терминах. Несмотря на запрет на дискуссии в политике, укрепившаяся рационалистическая тенденция в культуре позволила сохранить “дискуссию” как общественный институт. Вместе с нею “диалог” как естественная форма существования культуры постепенно становится нормой. Ценности рациональности - один из немногих примеров распространения процессов модернизации на общественно-политические институты. На заключительном этапе культурной эволюции рационалистические и технократические тенденции достаточно широко проникли в идеологию экономического и политического управления. Они полностью господствовали в идеологии формирующихся полупрофессиональных сообществ и оказывали заметное влияние на содержание партийных и государственных решений. Однако рационалистические тенденции в культуре оказались не в состоянии обеспечить адекватной трансформации политических и хозяйственных структур. Попытки их практической реализации заканчивались неудачей или чисто-символическим результатом (в качестве примеров можно указать на “косыгинскую” экономическую реформу второй половины 60-х гг., проект “Закона о печати”, подготовленный министерством юстиции в 1968 г., Конституцию 1975 г., наконец, “явочную” легитимизацию политической науки - проведение Всемирного политологического конгресса в Москве в 1979 г.). Возникла кричащая диспропорция между модернизированной управленческой идеологией и отсталой управленческой практикой. 6. Автономизация (деидеологизация) культуры Официальная идеология никогда не определяла содержание высокой и массовой культуры на всю глубину. И та, и другая сохраняли внутреннюю автономию даже тогда, когда безоговорочно принимали официальное идейное руководство. Минимальная независимость “высокой” культурой определялась ее связью с мировой и отечественной классической традицией. Сращенность с “низовой” народной культурой изначально делала относительно автономной и “массовую культуру”. Жизнеспособность советской “массовой культуры” во многом обеспечивалась созвучием 11 архаическим пластам народного сознания (наиболее ярким примером такой связи может служить “витализм” ранних массовых советских песен). Однако решающая роль в автономизации позднесоветской культуры от официальной идеологии принадлежала новой “массовой культуре”. По мере “вторичной секуляризации” началось постепенное вытеснение официальных ценностей. Поскольку “высокая культура” легче поддается административному контролю, в “массовой” культуре этот процесс протекал быстрее. Набирающая силы “индустрия досуга” была построена на самодостаточности потребительских ценностей, что крайне затрудняло поддержание официального контроля за ее содержанием. Модернизация воспроизводственного аппарата культуры, проведенная коммунистическим режимом в целях усиления политического контроля над обществом, обеспечила интенсивность, синхронность и единообразие культурного оборота. Однако она имела и непредвиденные последствия. Общество стало “информационно прозрачным” практически на всю глубину. Электронные СМИ и массовая культура выступают мощным культурным интегратором общества. Модернизированный воспроизводственный аппарат исключает культурное обособление и изоляцию такой глубины, которая позволяла бы говорить о “расколе”. В таком обществе культурный “партикуляризм” является результатом нестандартного выбора и может быть уделом только немногочисленных экспериментирующих творческих меньшинств. В то же время создается возможность для легальной дифференциации внутри модернизированного пласта культуры - по “знаковым фигурам”, культурным стилям, по программам и каналам. Вспомогательным фактором автономии стало расширение возможностей “неофициальной” культуры к воспроизводству. Между “подпольным” этажом советской культуры и обширным массивом легальной культуры установились широкие, разносторонние и постоянные связи. “Культурное подполье” и жизнеспособная часть официальной культуры образовали единое целое. Свободное от внешних ограничений “подполье” стало задавать ориентиры наиболее динамичным легальным пластам культуры. |