Александр Дюма Граф МонтеКристо
 Скачать 3.16 Mb.
|
Глава 20ПЯТОЕ ОКТЯБРЯБыло около шести часов вечера; опаловый свет, пронизываемый золотыми лучами осеннего солнца, падал с неба на голубые волны моря. Дневной жар понемногу спадал, и уже веял тот легкий ветерок, что кажется дыханием самой природы, просыпающейся после знойного полуденного сна: сладостное дуновение, которое освежает берега Средиземного моря и несет от побережья к побережью аромат деревьев, смешанный с терпким запахом моря. По этому огромному озеру, простирающемуся от Гибралтара до Дарданелл и от Туниса до Венеции, скользила в первой вечерней дымке легкая, стройная яхта. Казалось, это скользит по воде распластавший крылья лебедь. Она неслась стремительная и грациозная, оставляя позади себя фосфоресцирующий след. Последние лучи солнца угасли на горизонте; но, словно воскрешая ослепительные вымыслы античной мифологии, его нескромные отблески еще вспыхивали на гребнях волн, выдавая тайну Амфитриты: пламенный бог укрылся на ее груди, и она тщетно пыталась спрятать возлюби ленного в лазурных складках своего плаща. Яхта быстро неслась вперед, хотя казалось, ветер был так слаб, что не растрепал бы и локоны на девичьей головке. На баке стоял человек высокого роста, с бронзовым цветом лица, и смотрел неподвижным взглядом, как навстречу ему приближалась земля, темным конусом выступавшая из волн, подобно исполинской каталонской шляпе. — Это и есть Монте-Кристо? — задумчиво и печально спросил путешественник, по-видимому распоряжавшийся маленькой яхтой. — Да, ваша милость, — отвечал капитан, — мы у цели. — Мы у цели! — прошептал путешественник с какой-то непередаваемой грустью. Затем он тихо прибавил: — Да, здесь моя пристань. И он снова погрузился в думы: на губах его появилась улыбка печальнее слез. Спустя несколько минут на берегу вспыхнул слабый, тотчас же погасший свет, и до яхты донесся звук выстрела. — Ваша милость, — сказал капитан, — с берега нам подают сигнал; хотите сами на него ответить? — Какой сигнал? — спросил тот. Капитан показал рукой на остров: к вершине его поднимался одинокий белесый дымок, расходящийся в воздухе. — Да, да! — сказал путешественник, как бы очнувшись от сна. — Хорошо. Капитан подал ему заряженный карабин; путешественник взял его, медленно поднял и выстрелил. Не прошло и десяти минут, как уже спустили паруса и бросили якорь в пятистах шагах от небольшой пристани. На волнах уже качалась шлюпка с четырьмя гребцами и рулевым; путешественник спустился в нее, но вместо того чтобы сесть на корме, покрытой для него голубым ковром, скрестил руки и остался стоять. Гребцы ждали команды, приподняв весла, словно птицы, которые сушат свои крылья. — Вперед! — сказал путешественник. Четыре пары весел разом, без всплеска, опустились в воду; и шлюпка, уступая толчку, понеслась стрелой. Через минуту они уже были в маленькой бухте, расположенной в расселине скал, и шлюпка врезалась в песчаное дно. — Ваша милость, — сказал рулевой, — двое гребцов перенесут вас на берег. Путешественник ответил на это предложение жестом полного безразличия, спустил ноги за борт и соскользнул в воду, которая дошла ему до пояса. — Напрасно вы это, ваша милость, — пробормотал рулевой, — хозяин будет нас бранить. Путешественник, не отвечая, пошел к берегу, следом за двумя матросами, выбиравшими наиболее удобный грунт. Шагов через тридцать они добрались до суши; путешественник отряхнулся и стал озираться, стараясь угадать, в какую сторону его поведут, потому что уже совсем стемнело. Едва он повернул голову, как на плечо ему легла чья-то рука, и раздался голос, от звука которого он вздрогнул. — Добро пожаловать, Максимилиан, — сказал этот голос, — вы точны, благодарю вас. — Это вы, граф! — воскликнул Моррель и стремительно, почти радостно сжал обеими руками руку Монте-Кристо. — Как видите, я так же точен, как вы; но вы промокли, дорогой мой; вам надо переодеться, как сказала бы Калипсо Телемаху. Идемте, здесь для вас приготовлено жилье, где вы забудете и усталость и холод. Монте-Кристо заметил, что Моррель обернулся; он немного подождал. В самом деле Моррель удивился, что привезшие его люди ничего с него не спросили и скрылись прежде, чем он успел им заплатить. Он услышал удары весел по воде: шлюпка возвращалась к яхте. — Вы ищете своих матросов? — спросил граф. — Да, они уехали, а ведь я не заплатил им. — Не беспокойтесь об этом, Максимилиан, — сказал, смеясь, Монте-Кристо, — у меня с моряками договор, по которому доставка на мой остров товаров и путешественников происходит бесплатно. Я абонирован, как говорят в цивилизованных странах. Моррель с удивлением посмотрел на графа. — Вы здесь совсем другой, чем в Париже, — сказал он. — Почему? — Здесь вы смеетесь. Чело Монте-Кристо сразу омрачилось. — Вы правы, Максимилиан, я забылся, — сказал он, — встреча с вами счастье для меня, и я забыл, что всякое счастье преходяще. — Нет, нет, граф! — воскликнул Моррель, снова сжимая руки своего друга. — Напротив, смейтесь, будьте счастливы и докажите мне вашим равнодушием, что жизнь тяжела только для тех, кто страдает. Вы милосердны, вы добры, вы великодушны, и вы притворяетесь веселым, чтобы вселить в меня мужество. — Вы ошибаетесь, Моррель, — сказал Монте-Кристо, — я в самом деле чувствовал себя счастливым. — Так вы забыли обо мне; тем лучше. — Почему? — Вы ведь знаете, мой друг, что я, как гладиатор, приветствующий в цирке великого императора, говорю вам: «Идущий на смерть приветствует тебя». — Так вы не утешились? — спросил Монте-Кристо, бросая на него загадочный взгляд. — Неужели вы могли подумать, что это возможно? — с горечью сказал Моррель. — Поймите меня, Максимилиан, — сказал граф. — Вы не считаете меня пошляком, бросающим слова на ветер? Я имею право спрашивать, утешились ли вы, ибо для меля человеческое сердце не имеет тайн. Посмотрим же вместе, что скрыто в самой глубине вашего сердца. Терзает ли его по-прежнему нестерпимая боль, от которой содрогается тело, как содрогается лев, ужаленный москитом? Мучит ли по-прежнему та палящая жажда, которую может утолить только могила, то безутешное горе, которое выбрасывает человека из жизни и гонит его навстречу смерти? Быть может, в вашем сердце просто иссякло мужество, уныние погасило в нем последний луч надежды, и оно, утратив память, уже не в силах более плакать? Если так, если у вас больше нет слез, если вам кажется, что ваше сердце умерло, если у вас нет иной опоры, кроме бога, и ваш взгляд обращен только к небу, тогда, друг мой, вы утешились, вам не на что больше сетовать. — Граф, — отвечал Моррель кротко и в то же время твердо, — выслушайте меня, как человека, который перстом указывает на землю, а глаза возводит к небу. Я пришел к вам, чтобы умереть в объятиях друга. Конечно, есть люди, которых я люблю: я люблю свою сестру, люблю ее мужа; но мне нужно, чтобы в последнюю минуту кто-то улыбнулся мне и раскрыл сильные объятия. Жюли разразилась бы слезами и упала бы в обморок; я увидел бы ее страдания, а я довольно уже страдал; Эмманюель стал бы отнимать у меня пистолет и поднял бы крик на весь дом. Вы же, граф, дали мне слово, и так как вы больше, чем человек, и я считал бы вас божеством, если бы вы не были смертны, вы проводите меня тихо и ласково к вратам вечности. — Друг мой, — сказал граф, — у меня остается еще одно сомнение: может быть, вы так малодушны, что рисуетесь своим горем? — Нет, граф, взгляните на меня: все просто, и во мне нет малодушия, сказал Моррель, протягивая графу руку, — мой пульс не бьется ни чаще, ни медленнее, чем всегда. Я дошел до конца пути; дальше я не пойду. Вы называете себя мудрецом — и вы говорили мне, что надо ждать и надеяться; а вы знаете, к чему это привело? Я ждал целый месяц — это значит, что я целый месяц страдал! Человек жалкое и несчастное создание: я надеялся, сам не знаю на что, на что-то неизведанное, немыслимое, безрассудное! На чудо… но какое? Один бог это знает, бог, омрачивший наш разум безумием надежды. Да, я ждал; да, я надеялся; и за те четверть часа, что мы беседуем, вы, сами того не зная, истерзали мне сердце, потому что каждое ваше слово доказывало мне, что для меня нет больше надежды. Как ласково, как нежно убаюкает меня смерть! Моррель произнес последние слова с такой страстной силой, что граф вздрогнул. — Граф, — продолжал Моррель, видя, что Монте-Кристо не отвечает. Пятого сентября вы потребовали от меня месячной отсрочки. Я согласился… Друг мой, сегодня пятое октября. — Моррель посмотрел на часы. Сейчас девять часов; мне осталось жить еще три часа. — Хорошо, — отвечал Монте-Кристо, — идем. Моррель машинально последовал за графом, и даже не заметил, как они вошли в пещеру. Он почувствовал под ногами ковер; открылась дверь, воздух наполнился благоуханием, яркий свет ослепил глаза. Моррель остановился в нерешительности: он боялся этой расслабляющей роскоши. Монте-Кристо дружески подтолкнул его к столу. — Почему нам не провести оставшиеся три часа, как древние римляне, сказал он. — Приговоренные к смерти Нероном, своим повелителем и наследником, они возлежали за столом увенчанные цветами и вдыхали смерть вместе с благоуханием гелиотропов и роз. Моррель улыбнулся. — Как хотите, — сказал он, — смерть всегда смерть: забвение, покой, отсутствие жизни, а следовательно, и страданий. Он сел за стол; Монте-Кристо сел напротив него. Это была та самая сказочная столовая, которую мы уже однажды описали; мраморные статуи по-прежнему держали на головах корзины, полные цветов и плодов. Войдя, Моррель рассеянно оглядел комнату и, вероятно, ничего не увидел. — Я хочу задать вам вопрос, как мужчина мужчине, — сказал он, пристально глядя на графа. — Спрашивайте. — Граф, — продолжал Моррель, — вы владеете всем человеческим знанием, и мне кажется, что вы явились из другого, высшего и более мудрого мира, чем наш. — В ваших словах, Моррель, есть доля правды, — сказал граф с печальной улыбкой, которая его так красила, — я сошел с планеты, имя которой — страдание. — Я верю каждому вашему слову, даже не пытаясь проникнуть в его скрытый смысл, граф; вы сказали мне — живи, и я продолжал жить; вы сказали мне — надейся, и я почти надеялся. Теперь я спрашиваю вас, как если бы вы уже познали смерть: граф, это очень мучительно? Монте-Кристо глядел на Морреля с отеческой нежностью. — Да, — сказал он, — конечно, ото очень мучительно, если вы грубо разрушаете смертную оболочку, которая упорно не хочет умирать. Если вы искромсаете свое тело не приметными для глаза зубьями кинжала, если вы глупой пулей, всегда готовой сбиться с пути, продырявите свой мозг, столь чувствительный к малейшему прикосновению, то вы будете очень страдать и отвратительно расстанетесь с жизнью; в час предсмертных мук она вам покажется лучше, чем купленный такой ценой покой. — Понимаю, — сказал Моррель, — смерть, как и жизнь, таит в себе и страдания и наслаждения; надо лишь знать ее тайны. — Вы глубоко правы, Максимилиан. Смотря по тому, приветливо или враждебно мы встречаем ее, смерть для нас либо друг, который нежно убаюкивает нас, либо недруг, который грубо вырывает нашу душу из тела. Пройдут тысячелетия, и наступит день, когда человек овладеет всеми разрушительными силами природы и заставит их служить на благо человечеству, когда людям станут известны, как вы сказали, тайны смерти; тогда смерть будет столь же сладостной и отрадной, как сон в объятиях возлюбленной. — И если бы вы пожелали, граф, вы сумели бы так умереть? — Да. Моррель протянул ему руку. — Теперь я понимаю, — сказал он, — почему вы назначили мне свидание здесь, на этом одиноком острове, посреди океана, в этом подземном дворце, в этом склепе, которому позавидовал бы фараон; потому что вы меня любите, граф, правда? Любите настолько, что хотите, чтобы я умер такой смертью, о какой вы сейчас говорили: смертью без мучений, смертью, которая позволила бы мне угаснуть, произнося имя Валентины и пожимая вам руку. — Да, вы угадали, Моррель, — просто ответил граф, — этого я и хочу. — Благодарю вас: мысль, что завтра я уже не буду страдать, сладостна моему истерзанному сердцу. — Вы ни о чем не жалеете? — спросил Монте-Кристо. — Нет! — отвечал Моррель. — Даже и обо мне? — спросил граф с глубоким волнением. Моррель молчал; его ясный взгляд вдруг затуманился, потом загорелся непривычным блеском; крупная слеза покатилась по его щеке. — Как! — сказал граф. — Вам еще жаль чего-то на земле и вы хотите умереть? — Умоляю вас, ни слова больше, граф, — сказал Моррель упавшим голосом, — довольно вам мучить меня. Граф подумал, что Моррель слабеет. И в душе его вновь ожило ужасное сомнение, которое он уже однажды поборол в замке Иф. «Я хочу вернуть этому человеку счастье, — сказал он себе, — я хочу бросить это счастье на чашу весов, чтобы она перетянула ту чашу, куда я нагромоздил зло. Что, если я ошибся, и этот человек не настолько несчастлив, чтобы заслужить счастье? Что станется тогда со мной? Ведь только вспоминая добро, я могу забыть о зле». — Послушайте, Моррель, — сказал он, — ваше горе безмерно, я знаю; но вы веруете в бога и не захотите погубить свою душу. Моррель печально улыбнулся. — Граф, — возразил он, — я не любитель красивых слов, но, клянусь вам, моя душа больше мне не принадлежит. — Вы знаете, Моррель, что я один на свете, — сказал Монте-Кристо. — Я привык смотреть на вас, как на сына; и чтобы спасти своего сына, я готов пожертвовать жизнью, а богатством и подавно. — Что вы хотите сказать? — Я хочу сказать, Моррель, что вы решили расстаться с жизнью, потому что вам незнакомы наслаждения, которые она сулит тому, кто очень богат. У меня около ста миллионов, я вам дарю их; с таким состоянием вы можете достигнуть всего, чего только пожелаете. Если вы честолюбивы, перед вами открыты все поприща. Переверните мир, измените его лицо, предавайтесь любым безумствам, совершайте преступления, но живите! — Вы дали мне слово, граф, — холодно отвечал Моррель и взглянул на свои часы, — уже половина двенадцатого. — Моррель! Подумайте! У меня на глазах, в моем доме! — Тогда отпустите меня, — мрачно сказал Максимилиан, — не то я подумаю, что вы меня любите не ради меня, а ради себя. И он поднялся. — Хорошо, — сказал Монте-Кристо, и лицо его просветлело, — я вижу, ваше решение непреклонно; да, вы глубоко несчастны, и, как вы сами сказали, исцелить вас могло бы только чудо; садитесь же, Моррель, и ждите. Моррель повиновался: тогда Монте-Кристо встал, подошел к запертому шкафу, ключ от которого он носил при себе на золотой цепочке, и достал оттуда серебряный ларчик искусной чеканки, по углам которого были изваяны четыре стройные женские фигуры, изогнутые в горестном порыве, словно ангелы, тоскующие о небе. Он поставил ларчик на стол. Затем, открыв его, он вынул золотую коробочку, крышка которой откидывалась при нажиме на скрытую пружину. Коробочка была наполнена тестообразным маслянистым веществом; отблеск золота и драгоценных камней, украшавших коробочку, мешал разглядеть его цвет. Оно отливало лазурью, пурпуром и золотом. Граф зачерпнул золоченой ложечкой немного этого вещества и протянул Моррелю, устремив на него испытующий взгляд. Теперь стало видно, что вещество это зеленоватого цвета. — Вот, что вы просили у меня, — сказал он. — Вот, что я вам обещал. — Прежде чем умереть, — сказал Максимилиан, беря ложечку из рук Монте-Кристо, — я хочу поблагодарить вас от всего сердца. Граф взял другую ложку и второй раз зачерпнул из золотой коробочки. — Что вы делаете, друг? — спросил Моррель, хватая его за руку. — Да простит меня бог, Моррель, — улыбаясь, ответил граф, — но, право, жизнь надоела мне не меньше, чем вам, и раз уж мне представляется такой случай… — Остановитесь! — воскликнул Максимилиан. — Вы любите, вы любимы, вы не утратили надежды — не делайте этого! Это было бы преступлением! Прощайте, мой благородный, великодушный друг; я расскажу Валентине обо всем, что вы для меня сделали. И медленно, но без колебаний, только сжимая левой рукой руку графа, Моррель с наслаждением проглотил таинственное вещество. Оба замолчали. Али, безмолвный и внимательный, принес табак, кальяны, подал кофе и удалился. Мало-помалу потускнели лампы в руках статуй, и Моррелю стало казаться, что аромат курений ослабевает. Монте-Кристо, сидя напротив, смотрел на него из полумрака, и Моррель различал только его блестящие глаза. Бесконечная слабость охватила Максимилиана; кальян выпал у него из рук; предметы теряли очертания и цвет; его затуманенному взору казалось, будто в стене напротив раскрываются какие-то двери и завесы. — Друг, — сказал он, — я чувствую, что умираю; благодарю. Он сделал усилие, чтобы в последний раз протянуть графу руку, но рука бессильно повисла. Тогда ему почудилось, что Монте-Кристо улыбается, но не той странной, пугающей улыбкой, которая порой приоткрывала ему тайны этой бездонной души, а с тем ласковым — сочувствием, с каким отцы смотрят на безрассудства своих детей. В то же время граф словно вырос; он казался почти великаном на фоне красной обивки стен; его черные волосы были откинуты назад, и он стоял, гордый и грозный, подобно ангелу, который встретит грешников в день Страшного суда. Моррель, ослабевший, сраженный, откинулся в кресле; сладостная истома разлилась по его жилам. Все преобразилось в его сознании, как меняются пестрые узоры в калейдоскопе. Полулежа, обессиленный, задыхающийся, Моррель уже не чувствовал в себе ничего живого, кроме единственной грезы: ему казалось, что он несется на всех парусах к тому смутному бреду, которым начинается иная безвестность, именуемая смертью. Он снова попытался протянуть руку графу, но на этот раз рука даже не пошевельнулась; он хотел сказать последнее прости, но отяжелевший язык был недвижим, словно камень, замыкающий гробницу. Его утомленные глаза невольно закрылись; но сквозь сомкнутые веки ему мерещился неясный образ, и он его узнал, несмотря на темноту. Это был граф; он подошел к одной из дверей и открыл ее. И в ту же минуту ослепительный свет, сиявший в соседней комнате, или, вернее, в сказочном замке, озарил залу, где Моррель предавался своей сладостной агонии. На пороге, разделявшем эти две залы, появилась женщина дивной красоты. Бледная, с нежной улыбкой, она казалась ангелом милосердия, заклинающим ангела мщения. «Небо открывается мне? — подумал Максимилиан, приподымая веки. — Этот ангел похож на того, которого я потерял». Монте-Кристо указал девушке на кресло, где лежал Моррель. Она приблизилась к нему, сложив руки, с улыбкой па устах. — Валентина! — крикнул Моррель из глубины души. Но с его губ не слетело ни звука; и, словно вложив все свои силы в этот немой крик, он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Валентина бросилась к нему. Губы Морреля еще раз шевельнулись. — Он вас зовет, — сказал граф. — Вас зовет из глубины своего сна тот, кому вы вверили свою судьбу и с кем смерть едва не разлучила вас. Но, к счастью, я был па страже, и я победил смерть! Валентина, отныне ничто на земле не должно вас разлучить, — ибо, чтобы соединиться с вами, он бросился в могилу. Не будь меня, вы бы умерли оба; я возвращаю вас друг другу; да зачтет мне господь эти две жизни, которые я спас! Валентина схватила руку Монте-Кристо и, в порыве безмерной радости, поднесла ее к губам. — Да, благодарите меня! — сказал граф, — неустанно повторяйте мне, что я дал вам счастье! Вы не знаете, как мне нужна эта уверенность! — Я благодарна вам от всей души, — сказала Валентина, — если вы не верите в мою искренность, спросите Гайде. Пусть моя возлюбленная сестра Гайде скажет вам, что с тех пор, как мы покинули Францию, только ее рассказы о вас помогали мне терпеливо ждать счастливого часа, который ныне засиял для меня. — Так вы любите Гайде? — спросил Монте-Кристо с волнением, которое он тщетно пытался скрыть. — От всей души! — Слушайте, Валентина, — сказал граф, — я буду просить вас об одной милости. — Меня, боже правый! Неужели я буду так счастлива?.. — Да. Вы назвали Гайде вашей сестрой; пусть она в самом деле станет вашей сестрой, Валентина; воздайте ей за все, чем вы считаете себя обязанной мне: берегите ее и вы и Моррель, ибо (голос графа стал едва слышен) отныне она одна на свете… |