Александр Дюма Граф МонтеКристо
 Скачать 3.16 Mb.
|
Глава 2ЗАКОНМы видели, как благополучно мадемуазель Данглар и мадемуазель д'Армильи совершили свой побег; все были слишком заняты своими собственными делами, чтобы думать о них. Пока банкир, с каплями холодного пота на лбу, видя перед собой призрак близкого банкротства, выводит огромные столбцы своего пассива, мы последуем за баронессой, которая, едва придя в себя после сразившего ее удара, поспешила к своему постоянному советчику, Люсьену Дебрэ. Баронесса с нетерпением ждала брака дочери, чтобы освободиться, наконец, от обязанности опекать ее, что, при характере Эжени, было весьма обременительно; по молчаливому соглашению, на котором держится семейная иерархия, мать может надеяться на беспрекословное послушание дочери лишь в том случае, если она неизменно служит ей примером благоразумия и образцом совершенства. Надо сказать, что г-жа Данглар побаивалась проницательности Эжени и советов мадемуазель д'Армильи от нее не ускользали презрительные взгляды, которыми ее дочь награждала Дебрэ Эти взгляды, казалось ей, свидетельствовали о том, что Эжени известна тайна ее любовных и денежных отношений с личным секретарем министра Однако, будь баронесса более проницательна, она поняла бы, что Эжени ненавидит Дебрэ вовсе не за то, что в доме ее отца он служит камнем преткновения и поводом для сплетен; просто она причисляла его к категории двуногих, которых Диоген не соглашался называть людьми, а Платон иносказательно именовал животными о двух ногах и без перьев. Таким образом, с точки зрения г-жи Данглар, — а к сожалению, на этом свете каждый имеет свою точку зрения, мешающую ему видеть точку зрения другого, — было весьма печально, что свадьба дочери не состоялась, — не потому, что этот брак был подходящим, удачным и мог составить счастье Эжени, но потому, что этот брак дал бы г-же Данглар полную свободу. Итак, как мы уже сказали, она бросилась к Дебрэ; Люсьен, как и весь Париж, присутствовал на торжестве у Дангларов и был свидетелем скандала. Он поспешно ретировался в клуб, где его друзья уже беседовали о событии, составлявшем в этот вечер предмет обсуждения для трех четвертей города-сплетника, именуемого столицей мира. В то время как г-жа Данглар, в черном платье, под густой вуалью, поднималась по лестнице, ведущей в квартиру Дебрэ, несмотря на уверения швейцара, что его нет дома, Люсьен спорил с приятелем, старавшимся доказать ему, что после разразившегося скандала он, как друг дома, обязан жениться на мадемуазель Эжени Данглар и на ее двух миллионах. Дебрэ слабо защищался, как человек, который вполне готов дать себя убедить; эта мысль не раз приходила в голову ему самому, но, зная Эжени, зная ее независимый и надменный нрав, он время от времени восставал, утверждая, что этот брак невозможен, и вместе с тем невольно дразнил себя грешной мыслью, которая, если верить мора листам, вечно обитает даже в самом честном и непорочном человеке, прячась в глубине его души, как сатана за крестом. Чаепитие, игра, беседа, — как мы видим, занимательная, потому что она касалась столь важных вопросов, — продолжались до часу ночи. Тем временем г-жа Данглар, проведенная лакеем Люсьена в маленькую зеленую гостиную, ожидала, трепещущая, не снимая вуали, среди цветов, которые она прислала утром и которые Дебрэ, к чести его будь скачано, разместил и расправил с такой заботливостью, что бедная женщина простила ему его отсутствие. Без двадцати двенадцать г-жа Данглар, устав напрасно ждать, взяла фиакр и поехала домой. Дамы известного круга имеют то общее с солидно устроившимися гризетками, что они никогда не возвращаются домой позже полуночи. Баронесса вернулась к себе с такими же предосторожностями, с какими Эжени только что покинула отцовский дом; с бьющимся сердцем она неслышно поднялась в свою комнату, смежную, как мы знаем, с комнатой Эжени. Она так боялась всяких пересудов Она так твердо верила, — и по крайней мере за это она была достойна уважения, — в чистоту дочери и в ее верность родительскому дому! Вернувшись к себе, она подошла к дверям Эжени и прислушалась, но не уловив ни малейшего звука, попыталась войти; дверь была заперта. Госпожа Данглар решила, что Эжени, устав от тягостных волнений этого вечера, легла в постель и заснула. Она позвала горничную и расспросила ее. — Мадемуазель Эжени, — отвечала горничная, — вернулась в свою комнату с мадемуазель д'Армильи; они вместе пили чай, а затем отпустили меня, сказав, что я им больше не нужна. С тех пор горничная не выходила из буфетной и думала, как и все, что обе девушки у себя в комнате. Таким образом, г-жа Данглар легла без тени какого-либо подозрения; слова горничной рассеяли ее тревогу о дочери. Чем больше она думала, тем яснее для нее становились размеры катастрофы; это был уже не скандал, но разгром; не позор, но бесчестие. Тогда г-жа Данглар невольно вспомнила, как она была безжалостна к Мерседес, которую из-за мужа и сына недавно постигло такое же несчастье. «Эжени погибла, — сказала она себе, — и мы тоже. Эта история в том виде, как ее будут преподносить, погубит нас, потому что в нашем обществе смех наносит страшные, неизлечимые раны». — Какое счастье, — прошептала она, — что бог наделил Эжени таким странным характером, который всегда так пугал меня! И она подняла глаза к небу, благодаря провидение, которое неисповедимо направляет грядущее и недостаток, даже порок, обращает на благо человеку. Затем ее мысль преодолела пространство, как птица, распластав крылья, перелетает пропасть, и остановилась на Кавальканти. Этот Андреа оказался негодяем, вором, убийцей; и все же чувствовалось, что он недурно воспитан; он появился в свете как обладатель крупного состояния, покровительствуемый уважаемыми людьми. Как разобраться в этой путанице? Кто поможет найти выход из этого ужасного положения? Дебрэ, к которому она бросилась в первом порыве как женщина, ищущая поддержки у человека, которого она любит, мог только дать ей совет; нужно было обратиться к кому-то более могущественному. Тогда баронесса вспомнила о Вильфоре. Вильфор распорядился арестовать Кавальканти; Вильфор безжалостно внес смятение в ее семью, словно он был ей совсем чужой. — Нет, — поправила она себя, — королевский прокурор не бессердечный человек — он представитель правосудия, раб своего долга; честный и стойкий друг, который, хотя и безжалостной, но уверенной рукой нанес скальпелем удар по гнойнику; он не палач, а хирург; он сделал все, чтобы честь Дангларов не пострадала от позора, которым покрыл себя этот погибший юноша, представленный ими обществу в качестве будущего зятя. Раз Вильфор, друг семьи Данглар, действовал так, то нельзя было предположить, чтоб он мог что-либо знать заранее и потворствовать проискам Андреа. Таким образом, поведение Вильфора начало представляться баронессе в новом свете, и она его истолковала в желательном для себя смысле. Но на этом королевский прокурор должен остановиться; завтра она поедет к нему и добьется от него, если не нарушения служебного долга, то во всяком случае всей возможной снисходительности. Баронесса воззовет к прошлому; она воскресит его воспоминания; она будет умолять во имя грешной, но счастливой поры их жизни; Вильфор замнет дело или хотя бы даст Кавальканти возможность бежать, — для этого ему достаточно обратить взор в другую сторону: карая преступление, он поразит только тень преступника заочным приговором. Успокоившись на этом, она заснула. На следующий день, в десять часов утра, она встала и, не вызывая горничной, никому не показываясь, оделась с той же простотой, что и накануне, вышла из дому, дошла до улицы Прованс, наняла фиакр и велела везти себя к дому Вильфора. Уже целый месяц этот проклятый дом имел зловещий вид чумного барака; часть комнат была закрыта снаружи и изнутри, ставни открывались лишь на короткое время, чтобы впустить свежий воздух, и тогда в окне появлялась испуганная голова лакея; потом окно захлопывалось, как могильная плита, и соседи перешептывались! — Неужели сегодня опять вынесут гроб из дома королевского прокурора? Госпожа Данглар содрогнулась при виде этого мрачного дома; она вышла из фиакра; колени ее подгибались, когда она позвонила у запертых ворот. Только после того как она в третий раз дернула колокольчик, чей зловещий звук словно вторил всеобщей печали, появился привратник и чуть-чуть приоткрыл калитку. Он увидел женщину, светскую даму, элегантно одетую, и, несмотря на это, ворота оставались едва приотворенными. — Да откройте же! — сказала баронесса. — Раньше скажите, кто вы, сударыня? — спросил привратник. — Кто я? Да вы меня отлично знаете. — Мы теперь никого не знаем, сударыня. — Да вы с ума сошли, любезный! — воскликнула баронесса. — От кого вы? — Нет, это уж слишком! — Сударыня, простите, но так приказано; ваше имя? — Баронесса Данглар. Вы меня сто раз видели. — Возможно, сударыня; а теперь скажите, что вам угодно? — Какая дерзость! Я пожалуюсь господину де Вильфор! — Сударыня, это не дерзость, это осторожность: сюда входят только по записке господина д'Авриньи или после доклада господину королевскому прокурору. — Так вот, у меня как раз дело к королевскому прокурору. — Спешное дело? — Очевидно, раз я все еще здесь. Но довольно: вот моя карточка, передайте ее вашему хозяину. — Вы подождете, пока я вернусь? — Да, идите. Привратник закрыл ворота, оставив г-жу Данглар на улице. Правда, баронесса ждала недолго; вскоре ворота открылись настолько, что она могла войти; как только она вошла, ворота за ней захлопнулись. Войдя во двор, привратник, не спуская глаз с ворот, вынул из кармана свисток и свистнул. На крыльце показался лакей Вильфора. — Сударыня, извините этого честного малого, — сказал он, идя навстречу баронессе, — но так ему приказано, и господин де Вильфор поручил мне сказать вам, что он не мог поступить иначе. Во дворе стоял впущенный с теми же предосторожностями поставщик, и один из слуг осматривал его товары. Баронесса взошла на крыльцо; она чувствовала себя глубоко потрясенной этой скорбью, которая усугубляла ее собственную печаль, и в сопровождении лакея, ни на миг не терявшего ее из виду, вошла в кабинет королевского прокурора. Как ни была озабочена г-жа Данглар тем, что привело ее сюда, но встреча, оказанная ей всей этой челядью, показалась ей до того возмутительной, что она начала с жалоб. Но Вильфор медленно поднял голову и посмотрел на нее с такой грустной улыбкой, что жалобы замерли у нее на устах. — Простите моим слугам страх, который я не могу поставить им в вину; заподозренные, они сами стали подозрительными. Госпожа Данглар часто слышала в обществе разговоры о паническом страхе, царившем в доме Вильфора, но она никогда не поверила бы, что это чувство могло дойти до такой крайности, если бы не убедилась в этом воочию. — Так вы тоже несчастны? — сказала она. — Да, сударыня, — ответил королевский прокурор. — И вам жаль меня? — Искренно жаль, сударыня. — Вы понимаете, почему я пришла? — Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме? — Это ужасное несчастье, сударь. — То есть неприятность. — Неприятность! — воскликнула баронесса. — Сударыня, — отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим спокойствием, — я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо. — Неужели вы думаете, что это забудется? — Все забывается, сударыня; ваша дочь выйдет замуж завтра, если не сегодня, через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не думаю, чтобы вы о нем жалели. Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумленная этим почти насмешливым спокойствием. — К другу ли я пришла? — спросила она со скорбным достоинством. — Вы же знаете, что да, — ответил Вильфор, и щеки его покрылись легким румянцем. Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые волновали обоих в эту минуту. — Тогда будьте сердечнее, дорогой Вильфор, — сказала баронесса, — обращайтесь со мной, как друг, а не как судья, я глубоко несчастна, не говорите мне, что я должна быть веселой. Вильфор поклонился. — За последние три месяца у меня создалась эгоистическая привычка, сударыня, — сказал он. — Когда я слышу о несчастьях, я вспоминаю свои собственные несчастья, это сравнение приходит мне на ум даже помимо моей воли. Вот почему рядом с моими несчастьями ваши несчастья кажутся мне простыми неприятностями; вот почему рядом с моим трагическим положением ваше положение представляется мне завидным; но вас это сердит, оставим это. Итак, вы говорили, сударыня?.. — Я пришла узнать у вас, мой друг, — продолжала баронесса, — что ждет этого самозванца. — Самозванца? — повторил Вильфор. — Я вижу, сударыня, вы, как нарочно, то преуменьшаете, то преувеличиваете. Андреа Кавальканти, или, вернее, Бенедетто — самозванец? Вы ошибаетесь, сударыня: Бенедетто самый настоящий убийца. — Сударь, я не спорю против вашей поправки; но чем суровее вы покараете этого несчастного, тем тяжелее это отзовется на нашей семье. Забудьте о нем ненадолго, не преследуйте его, дайте ему бежать. — Поздно, сударыня; я уже отдал приказ. — В таком случае, если его арестуют… Вы думаете, его арестуют? — Я надеюсь. — Если его арестуют (а я слышу со всех сторон, что тюрьмы переполнены), оставьте его в тюрьме. Королевский прокурор покачал головой. — Хотя бы до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж! — добавила баронесса. — Невозможно, сударыня; правосудие имеет свой порядок. — Даже для меня? — сказала баронесса полушутя, полусерьезно. — Для всех, — отвечал Вильфор, — и для меня, как для других. — Да… — сказала баронесса, не поясняя словами той мысли, которая вызвала это восклицание. Вильфор посмотрел на нее своим испытующим взглядом. — Я знаю, что вы хотите сказать, — продолжал он, — вы намекаете на распространившиеся по городу ужасные слухи, что смерть, которая БОТ уже третий месяц облекает в траур мой дом, смерть, от которой чудом спаслась Валентина, — не случайная смерть. — Я совсем об этом не думала, — поспешно сказала г-жа Данглар. — Нет, вы об этом думали, сударыня, и это справедливо, потому что вы не могли не подумать об этом и не сказать себе: ты, карающий преступления, отвечай: почему вокруг тебя преступления совершаются безнаказанно? Баронесса побледнела. — Вы себе это говорили, не правда ли, сударыня? — Да, сознаюсь. — Я вам отвечу. Вильфор пододвинул свое кресло к стулу г-жи Данглар; затем, опершись обеими руками о письменный стол, голосом, глуше обычного, заговорил: — Есть преступления, которые остаются безнаказанными, потому что преступники неизвестны, и вместо виновного мог бы пострадать невинный; но как только эти преступники будут обнаружены (и Вильфор протянул руку к большому распятию, висевшему против его стола), как только они будут обнаружены, — повторил он, — богом живым клянусь, кто бы они ни были, они умрут! Теперь, после клятвы, которую я дал и которую я сдержу, осмельтесь просить у меня пощады этому негодяю! — Но уверены ли вы, сударь, — возразила г-жа Данглар, — что он такой уж преступник, как это говорят? — Вот его дело: Бенедетто приговорен к пяти годам каторги за подлог в шестнадцать лет, — как видите, молодой человек подавал надежды, — потом побег, потом убийство. — Да кто он… этот несчастный? — Кто знает! Бродяга, корсиканец. — Никто его не признал? — Никто; его родители неизвестны. — А этот человек, который приезжал из Лукки? — Такой же мошенник, как и он; его сообщник, быть может. Баронесса умоляюще сложила руки. — Вильфор! — сказала она своим самым нежным и вкрадчивым голосом. — Ради бога, сударыня, — отвечал королевский прокурор с твердостью, даже несколько сухо, — никогда не просите у меня пощады виновному! Кто я? Закон. Разве у закона есть глаза, чтобы видеть вашу печаль? Разве у закона есть уши, чтобы слышать ваш нежный голос? Разве у закона есть память, чтобы отозваться на ваши кроткие мысли? Нет, сударыня, закон повелевает. И когда закон повелел, он разит. Вы мне скажете, что я живое существо, а не кодекс; человек, а не книга. Посмотрите на меня, сударыня, посмотрите вокруг меня; разве люди видели во мне брата? Они меня любили? Щадили меня? Просил ли кто-нибудь пощады Вильфору и даровал ли ему кто-нибудь пощаду? Нет, еще раз нет! Гонимый, вечно гонимый! А вы, женщина, сирена, смотрите на меня своим чарующим взором, который напоминает мне то, из-за чего я должен краснеть. Да, краснеть за то, о чем вы знаете, и, быть может, не только за это. Но с тех пор как сам я пал, ниже, чем другие, быть может, — с тех пор я срываю с людей одежды, чтобы найти гнойник, и нахожу его всегда; скажу больше: я нахожу его с радостью, с восторгом, этот знак человеческой слабости или человеческой злобы! Ибо каждый человек и каждый преступник, которого я караю, кажется мне живым доказательством, лишним доказательством того, что я не гнусное исключение! Увы! Все люди злы, сударыня; докажем это и поразим злодея. Вильфор произнес последние слова с исступленной яростью, почти свирепо. — Но вы говорите, — возразила г-жа Данглар, делая последнюю попытку, — что этот молодой человек — бродяга, сирота, всеми брошенный? — Тем хуже; вернее, тем лучше. Провидение сделало его таким, чтобы некому было оплакивать его. — Вы нападаете на слабого, сударь! — Убийца — слабый? — Его позор запятнает мой дом. — А разве мой дом не отмечен смертью? — Вы безжалостны к другим, — воскликнула баронесса. — Так запомните мои слова: к вам тоже будут безжалостны. — Пусть так! — сказал Вильфор, угрожающим жестом простирая руки к небу. — Хотя бы отложите дело этого несчастного, если его арестуют, до следующей сессии; пройдет полгода, и все забудется. — Нет, — сказал Вильфор, — у меня еще пять дней впереди; следствие закончено; пяти дней для меня больше чем достаточно; и разве вы не понимаете, сударыня, что и мне тоже надо забыться? Когда я работаю, а я работаю день и ночь, бывают минуты, что я ничего не помню, а когда я ничего не помню, я счастлив, как счастливы мертвецы; но все же это лучше, чем страдание. — Но ведь он скрылся; дайте ему убежать; бездействие — самый легкий способ проявить милосердие. — Ведь я вам сказал, что уже поздно; телеграф уже на рассвете передал приказ, и теперь… — Сударь, — сказал входя камердинер, — депеша из министерства внутренних дел. Вильфор схватил конверт и торопливо его вскрыл. Госпожа Данглар содрогнулась от ужаса, Вильфор затрепетал от радости. — Арестован! — воскликнул Вильфор. — Его задержали в Компьене; все кончено. Госпожа Данглар встала; лицо ее было бледно. — Прощайте, сударь, — холодно сказала она. — Прощайте, сударыня, — отвечал королевский прокурор, почти радостно провожая ее до дверей. Потом он вернулся к письменному столу. — Так! — сказал он, ударяя рукой по депеше. — У меня есть подлог, три кражи, два поджога, мне не хватало только убийства, вот и оно; сессия будет отличная. |