Александр Дюма Граф МонтеКристо
 Скачать 3.16 Mb.
|
ЧАСТЬ ШЕСТАЯГлава 1ГОСТИНИЦА «КОЛОКОЛ И БУТЫЛКА»Оставим пока мадемуазель Данглар и ее приятельницу на дороге в Брюссель и вернемся к бедному Андреа Кавальканти, так злополучно задержанному в его полете за счастьем. Этот Андреа Кавальканти, несмотря на свой юный возраст, был малый весьма ловкий и умный. Поэтому при первом волнении в гостиной он, как мы видели, стал понемногу приближаться к двери, прошел две комнаты и скрылся. Мы забыли упомянуть о маленькой подробности, которая между те я не должна быть пропущена; в одной из комнат, через которые прошел Кавальканти, были выставлены футляры с бриллиантами, кашемировые шали, кружева валансьен, английские ткани — словом, весь тот подбор соблазнительных предметов, одно упоминание о котором заставляет трепетать сердца девиц и который называется приданым. Проходя через эту комнату, Андреа доказал, что он малый не только весьма умный и ловкий, но и предусмотрительный, и доказал это тем, что захватил наиболее крупные из выставленных драгоценностей. Снабженный этим подспорьем, Андреа почувствовал, что ловкость его удвоилась, и, выпрыгнув в окно, ускользнул от жандармов. Высокий, сложенный, как античный атлет, мускулистый, как спартанец, Андреа бежал целых четверть часа, сам не зная, куда он бежит, только чтобы отдалиться от того места, где его чуть не схватили. Свернув с улицы Мон-Блан и руководимый тем чутьем, которое приводит зайца к норе, а вора — к городской заставе, он очутился в конце улицы Лафайет. Задыхаясь, весь в поту, он остановился. Он был совершенно один, слева от него простиралось пустынное поле Сен-Лазар, а направо — весь огромный Париж. — Неужели я погиб? — спросил он себя. — Нет — если я проявлю большую энергию, чем мои враги. Мое спасение стало просто вопросом расстояния. Тут он увидел фиакр, едущий от предместья Пуассоньер; хмурый кучер с трубкой в зубах, по-видимому, держал путь к предместью Сен-Дени. — Эй, дружище! — сказал Бенедетто. — Что прикажете? — спросил кучер. — Ваша лошадь устала? — Устала! Как же! Целый день ничего не делала. Четыре несчастных конца и двадцать су на чай, всего семь франков, и из них я должен десять отдать хозяину. — Не хотите ли к семи франкам прибавить еще двадцать? — С удовольствием, двадцатью франками не брезгают. А что нужно сделать? — Вещь нетрудная, если только ваша лошадь не устала. — Я же вам говорю, что она полетит, как ветер; скажите только, в какую сторону ехать. — В сторону Лувра. — А, знаю, где наливку делают. — Вот именно, требуется попросту нагнать одного моего приятеля, с которым я условился завтра поохотиться в Шапель-ап-Серваль. Он должен был ждать «меня здесь в своем кабриолете до половины двенадцатого; сейчас полночь; ему, должно быть, надоело ждать, и он уехал один. — Наверно. — Ну, так вот, хотите попробовать его нагнать? — Извольте. — Если мы его не нагоним до Бурже, вы получите двадцать франков; а если не нагоним до Лувра — тридцать. — А если нагоним? — Сорок, — сказал Андреа, который одну секунду колебался, но решил, что, обещая, он ничем не рискует. — Идет! — сказал кучер. — Садитесь! Андреа сел в фиакр, который быстро пересек предместье Сен-Дени, проехал предместье Сен-Мартен, миновал заставу и въехал в бесконечную Ла-Виллет. Нелегко было нагнать этого мифического приятеля; все же время от времени у запоздалых прохожих и в еще не закрытых трактирах Кавальканти справлялся о зеленом кабриолете и пегой лошади, а так как по дороге в Нидерланды проезжает немало кабриолетов и из десяти кабриолетов девять зеленых, то справки сыпались на каждом шагу. Все видели этот кабриолет он был не больше, как в пятистах, двухстах или ста шагах впереди, но когда его наконец, нагоняли, оказывалось, что это не тот. Один раз их самих обогнали, это была каре га, уносимая вскачь парой почтовых лошадей. «Вот бы мне эту карету, — подумал Кавальканти, — пару добрых коней, а главное — подорожную!» И он глубоко вздохнул. Это была та самая карета, которая увозила мадемуазель Данглар и мадемуазель д'Армильи. — Живей, живей! — сказал Андреа. — Теперь уже мы, должно быть, скоро его нагоним. И бедная лошадь снова пустилась бешеной рысью, ко торой она бежала от самой заставы, и, вся в мыле, домчалась до Лувра. — Я вижу, — сказал Андреа, — что не нагоню приятеля и только заморю вашу лошадь. Поэтому лучше мне остановиться. Вот вам ваши тридцать франков, а я переночую в «Рыжем коне» и займу место в первой свободной почтовой карете Доброй ночи, друг. И Андреа, сунув в руку кучера шесть монет по пять франков, легко спрыгнул на мостовую. Кучер весело спрятал деньги в карман и шагом направился к Парижу. Андреа сделал вид, будто идет в гостиницу «Рыжий конь»; он постоял у дверей, прислушиваясь к замирающему стуку колес, и, двинувшись дальше, гимнастическим шагом прошел два лье. Тут он отдохнул, он находился, по-видимому, совсем близко от Шапель-ан-Серваль, куда, по его словам, он и направлялся. Не усталость принудила Андреа Кавальканти остановиться, а необходимость принять какое-нибудь решение и составить план действий. Сесть в дилижанс было невозможно, нанять почтовых также невозможно Чтобы путешествовать тем или другим способом, необходим паспорт. Оставаться в департаменте Уазы, то есть в одном из наиболее видных и наиболее охраняемых департаментов Франции, было опять-таки невозможно, особенно для человека, искушенного, как Андреа, по уголовной части. Андреа сел на край канавы, опустил голову на руки и задумался. Десять минут спустя он поднял голову; решение было принято. Он испачкал пылью пальто, которое он успел снять с вешалки в передней и надеть поверх фрака, и, дойдя до Шапель-ан-Серваль, уверенно постучал в дверь единственной местной гостиницы. Хозяин отворил ему. — Друг мой, — сказал Андреа, — я ехал верхом из Морфонтена в Санлис, но моя лошадь с норовом, она заартачилась и сбросила меня. Мне необходимо прибыть сегодня же ночью в Компьень, иначе моя семья будет очень беспокоиться, найдется ли у вас лошадь? У всякого трактирщика всегда найдется лошадь, плохая или хорошая. Трактирщик позвал конюха, велел ему оседлать Белого и разбудил своего сына, мальчика лет семи, который должен был сесть позади господина и привести лошадь обратно. Андреа дал трактирщику двадцать франков и, вынимая их из кармана, выронил визитную карточку. Эта карточка принадлежала одному из его приятелей по Кафе-де-Пари, так что трактирщик, подняв ее после отъезда Андреа, остался при убеждении, что он дал свою лошадь графу де Молеону, улица Сен-Доминик, 25; то были фамилия и адрес, значившиеся на карточке. Белый бежал не быстрой, по ровной и упорной рысью; за три с половиной часа Андреа проехал девять лье, отделявших его от Компьеня; на ратуше било четыре часа, когда он выехал на площадь, где останавливаются дилижансы. В Компьене имеется прекрасная гостиница, о которой помнят даже те, кто останавливался в ней только один раз. Андреа, разъезжая по окрестностям Парижа, однажды в ней ночевал, он вспомнил о «Колоколе и Бутылке», окинул взглядом площадь, увидал при свете фонаря путеводную вывеску и, отпустив мальчика, которому отдал всю имевшуюся у него мелочь, постучал в дверь, справедливо рассудив, что у него впереди еще часа четыре и что ему не мешает подкрепиться хорошим ужином и крепким сном. Ему отворил слуга. — Я пришел из Сен-Жан-о-Буа, я там обедал, — сказал Андреа. — Я рассчитывал на дилижанс, который проезжает в полночь, но я заблудился, как дурак, и целых четыре часа кружил по лесу. Дайте мне одну из комнат, которые выходят во двор, и пусть мне принесут холодного цыпленка и бутылку бордо. Слуга ничего не заподозрил; Андреа говорил совершенно спокойно, держа руки в карманах пальто, с сигаретой во рту; платье его было элегантно, борода подстрижена, обувь безукоризненна; он имел вид запоздалого горожанина. Пока слуга готовил ему комнату, вошла хозяйка гостиницы; Андреа встретил ее самой обворожительной улыбкой и спросил, не может ли он получить 3-й номер, который он занимал в свой последний приезд в Компьень; к сожалению, 3-й номер оказался занят молодым человеком, путешествующим с сестрой. Андреа выразил живейшее огорчение и утешился только тогда, когда хозяйка уверила его, что 7-й номер, который ему приготовляют, расположен совершенно так же, как и 3-й; грея ноги у камина и беседуя о последних скачках в Шантильи, он ожидал, пока придут сказать, что комната готова. Андреа недаром вспомнил о комнатах, выходящих во двор; двор гостиницы «Колокол», с тройным рядом галерей, придающих ему вид зрительной залы, с жасмином и ломоносом, вьющимися, как естественное украшение, вокруг легких колоннад, — один из самых прелестных дворов, какой только может быть у гостиницы. Цыпленок был свежий, вино старое, огонь весело потрескивал; Андреа сам удивился, что ест с таким аппетитом, как будто ничего не произошло. Затем он лег и тотчас же заснул неодолимым сном, как засыпает человек в двадцать лет, даже когда у него совесть нечиста. Впрочем, мы должны сознаться, что, хотя Андреа и мог бы чувствовать угрызения совести, он их не чувствовал. Вот каков был план Андреа, вселивший в него такую уверенность. Он встанет с рассветом, выйдет из гостиницы, добросовестнейшим образом заплатив по счету, доберется до леса, поселится у какого-нибудь крестьянина под предлогом занятий живописью, раздобудет одежду дровосека и топор, сменит облик светского льва на облик рабочего; потом, когда руки его почернеют, волосы потемнеют от свинцового гребня, лицо покроется загаром, наведенным по способу, которому его когда-то научили товарищи в Тулоне, он проберется лесом к ближайшей границе, шагая ночью, высыпаясь днем в чащах и оврагах и приближаясь к населенным местам лишь изредка, чтобы купить хлеба. Перейдя границу, он превратит бриллианты в деньги, стоимость их присоединит к десятку кредитных билетов, которые он на всякий случай всегда имел при себе, и у него, таким образом, наберется как-никак пятьдесят тысяч ливров, что на худой конец не так уж плохо. Вдобавок он очень рассчитывал на то, что Данглары постараются рассеять молву о постигшей их неудаче. Вот что, помимо усталости, помогло Андреа так быстро и крепко заснуть. Впрочем, чтобы проснуться возможно раньше, Андреа не закрыл ставней, а только запер дверь на задвижку и оставил раскрытым на ночном столике свой острый нож, прекрасный закал которого был им испытан и с которым он никогда не расставался. Около семи часов утра Андреа был разбужен теплым и ярким солнечным лучом, скользнувшим по его лицу. Во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль, а таковая всегда имеется, засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся сознание. Андреа не успел еще вполне открыть глаза, как господствующая мысль уже овладела им и подсказывала ему, что он спал слишком долго. Он соскочил с кровати и подбежал к окну. По двору шел жандарм. Жандарм вообще одно из самых примечательных явлении на свете, даже для самых безгрешных людей; но для пугливой совести, имеющей основания быть таковой, желтый, синий и белый цвет его мундира — самые зловещие цвета на свете. — Почему жандарм? — спросил себя Андреа. И тут же сам себе ответил, с той логикой, которую читатель мог уже подметить в нем: — Нет ничего странного в том, что жандарм пришел в гостиницу: но пора одеваться. И он оделся с быстротой, от которой его не отучил лакей за несколько месяцев светской жизни, проведенных им в Париже. — Ладно, — говорил Андреа, одеваясь, — я подожду, пока он уйдет; а когда он уйдет, я улизну. С этими словами, он, уже одетый, осторожно подошел к окну и вторично поднял кисейную занавеску. Но не только первый жандарм не ушел, а появился еще второй синий, желтый и белый мундир у единственной лестницы, по которой Андреа мог спуститься, между тем как третий, верхом, с ружьем в руке, охранял единственные ворота, через которые он мог выйти на улицу. Этот третий жандарм был в высшей степени знаменателен, поэтому перед ним теснились любопытные, плотно загораживая ворота. «Меня ищут! — было первой мыслью Андреа. — Ах, черт!» Он побледнел и беспокойно осмотрелся. Его комната, как и все комнаты этого этажа, имела выход только на наружную галерею, открытую всем взглядам. «Я погиб!» — было его второй мыслью. В самом деле для человека в положении Андреа арест означал суд, приговор, смерть, — смерть без пощады и без отлагательств. Он судорожно сжал голову руками. В этот миг он чуть с ума не сошел от страха. Но вскоре в вихре мыслей, бушевавших в его голове, блеснула надежда; слабая улыбка тронула его побледневшие губы. Он оглядел Комнату; все, что ему было нужно, оказалось на письменном столе: перо, чернила и бумага. Он обмакнул перо в чернила и рукой, которую он принудил быть твердой, написал на первой странице следующие строки: «У меня нет денег, чтобы заплатить по счету, но я честный человек. Я оставляю в залог эту булавку, которая в десять раз превышает мой долг. Пусть мне простят мое бегство: мне было стыдно». Он вынул из галстука булавку и положил ее на листок. Затем, вместо того чтобы оставить дверь запертой, оп отпер задвижку, даже приотворил дверь, как будто, уходя, он забыл ее прикрыть, влез в камин, как человек, привыкший к такого рода гимнастике, притянул к себе бумажный экран, изображавший Ахилла у Деидамии, замел ногами свои следы на золе и начал подниматься по изогнутой трубе, представлявшей последний путь к спасению, на который он еще мог рассчитывать. В это самое время первый жандарм, замеченный Андреа, поднимался по лестнице в сопровождении полицейского комиссара, лестницу охранял второй жандарм, который в свою очередь мог ожидать поддержки от жандарма, караулившего у ворот. Вот каким обстоятельствам Андреа был обязан этим визитом, которого он с таким трудом старался избежать. С раннего утра парижский телеграф заработал во всех направлениях, и во всех окрестных городах и селениях, тотчас же извещенных, были подняты на ноги власти и брошена вооруженная сила на розыски убийцы Кадрусса. Компьень, королевская резиденция, Компьень, излюбленное место охоты, Компьень, гарнизонный город, кишит чиновниками, жандармами и полицейскими комиссарами; тотчас же по получении телеграфного приказа начались облавы, и так как гостиница «Колокол и Бутылка» — первая гостиница в городе, то естественно начали с нее. К тому же согласно донесению часовых, которые в эту ночь охраняли ратушу, — а ратуша примыкает к гостинице «Колокол», — в эту гостиницу ночью прибыло несколько приезжих. Часовой, который сменился в шесть часов утра, припомнил даже, что, как только он занял пост, то есть в самом начале пятого, он увидел молодого человека на белой лошади, с крестьянским мальчиком позади; молодой человек спешился на площади и, отпустив мальчика с лошадью, постучался в «Колокол», куда его и впустили. На этого позднего путника и пало подозрение. Этот путник был не кто иной, как Андреа. На основании этих данных полицейский комиссар и жандармский унтер-офицер и направились к двери Андреа. Дверь оказалась приотворенной. — Ого, — сказал жандарм, старая лиса, искушенная во всяческих уловках, — плохой признак — открытая дверь! Я предпочел бы видеть ее запертой на три замка! И в самом деле, записка и булавка, оставленные Андреа на столе, подтверждали, или, вернее, указывали на печальную истину. Андреа сбежал. Мы говорим «указывали», потому что жандарм был не из тех людей, которые довольствуются первым попавшимся объяснением. Он осмотрелся, заглянул под кровать, откинул штору, открыл шкафы и, наконец, подошел к камину. Благодаря предусмотрительности Андреа, на золе не осталось никаких следов. Но как-никак это был выход, а при данных обстоятельствах всякий выход должен был стать предметом тщательного обследования. Поэтому жандарм велел принести хвороста и соломы, он сунул все это в трубу камина, словно заряжая мортиру, и поджег. Пламя загудело в трубе, густой дым рванулся в дымоход и столбом взвился к небу, но преступник не свалился в камин, как того ожидал жандарм. Андреа, с юных лет воюя с обществом, стоил любого жандарма, будь этот жандарм даже в почтенном чине унтер-офицера; предвидя испытание огнем, он выбрался на крышу и прижался к трубе. У него даже мелькнула надежда на спасение, когда он услышал, как унтер-офицер громко крикнул обоим жандармам: — Его там нет! Но, осторожно вытянув шею, он увидел, что жандармы, вместо того чтобы уйти, как это было бы естественно после такого заявления, напротив, удвоили внимание. Он в свою очередь посмотрел вокруг: ратуша, внушительная постройка XVI века, возвышалась вправо от него, как мрачная твердыня; и из ее окон можно было рассмотреть все углы и закоулки крыши, на которой он притаился, как долину с высокой горы. Андреа понял, что в одном из этих окон немедленно появится голова жандарма. Если его обнаружат, он погиб; бегство по крышам не сулило ему никакой надежды на успех. Тогда он решил спуститься, не тем путем, как поднялся, но путем сходным. Он поискал трубу, из которой не шел дым, дополз до нее и нырнул в отверстие, никем не замеченный. В ту же минуту в ратуше отворилось окошко и показалась голова жандарма. С минуту голова оставалась неподвижной, подобно каменным изваяниям, украшающим здание; потом с глубоким разочарованным вздохом скрылась. Спокойный и величавый, как закон, который он представлял, унтер-офицер прошел, не отвечая на вопросы, сквозь толпу и вернулся в гостиницу. — Ну, что? — спросили оба жандарма. — А то, ребята, — отвечал унтер-офицер, — что разбойник, видно, в самом деле улизнул от нас рано утром; но мы пошлем людей в сторону Вилле-Котре и к Нуайону, обшарим лес и настигнем его непременно. Не успел почтенный блюститель закона произнести с чисто унтер-офицерской интонацией это энергичное слово, как крики ужаса и отчаянный трезвон колокольчика огласили двор гостиницы. — Ого, что это такое? — воскликнул жандарм. — Видно, кто-то торопится не на шутку! — сказал хозяин. — Из какого номера звонят? — Из третьего. — Беги, Жан. В это время крики и трезвон возобновились с удвоенной силой. Слуга кинулся к лестнице. — Нет, нет, — сказал жандарм, останавливая его, — тому, кто звонил, требуются, по-моему, не ваши услуги, и мы ему услужим сами. Кто стоит в третьем номере? — Молодой человек, который приехал с сестрой сегодня ночью на почтовых и потребовал помер с двумя кроватями. В третий раз раздался тревожный звонок. — Сюда, господин комиссар! — крикнул унтер-офицер — Следуйте за мной, в ногу! — Постойте, — сказал хозяин, — в третий номер ведут две лестницы: наружная и внутренняя. — Хорошо, — сказал унтер-офицер, — я пойду по внутренней, это по моей части. Карабины заряжены? — Так точно. — А вы наблюдайте за наружной лестницей и, если он вздумает бежать, стреляйте, это важный преступник, судя по телеграмме. Унтер-офицер вместе с комиссаром тотчас же исчез на внутренней лестнице, провожаемый гудением толпы, взволнованной его словами. Вот что произошло. Андреа очень ловко спустился по трубе на две трети, но здесь сорвался и, несмотря на то, что упирался руками в стенки, спустился быстрее, а главное — с большим шумом, чем хотел. Это бы еще полбеды, будь комната пустая; но, к сожалению, она была обитаема. Две женщины спали в одной кровати. Шум разбудил их. Они посмотрели в ту сторону, откуда послышался шум, и увидели, как в отверстии камина показался молодой человек. Страшный крик, отдавшийся по всему дому, испустила одна из этих женщин, блондинка, в то время как другая, брюнетка, ухватилась за звонок и подняла тревогу, дергая что было сил. Злой рок явно преследовал Андреа. — Ради бога! — воскликнул он, бледный растерянный, — даже не видя, к кому обращается. — Не зовите, не губите меня! Я не сделаю вам ничего дурного. — Андреа, убийца! — крикнула одна из молодых женщин. — Эжени! Мадемуазель Данглар! — прошептал Андреа, переходя от ужаса к изумлению. — На помощь! На помощь! — закричала мадемуазель д'Армильи и, выхватив звонок из опустившихся рук Эжени зазвонила еще отчаяннее. — Спасите меня, за мной гонятся, — взмолился Андреа. — Сжальтесь, не выдавайте меня! — Поздно, они уже на лестнице, — ответила Эжени. — Так спрячьте меня. Скажите, что испугались без причины. Вы отведете подозрение и спасете мне жизнь. Обе девушки, прижавшись друг к другу и закутавшись в одеяло, молча, со страхом и отвращением внимали этому молящему голосу. — Хорошо, — сказала Эжени, — уходите той же дорогой, которой пришли; уходите, несчастный, мы ничего не скажем. — Вот он! Вот он! Я его вижу! — крикнул голос за дверью. Голос принадлежал унтер-офицеру, который заглянул в замочную скважину и увидел Андреа с умоляюще сложенными руками. Сильный удар прикладом выбил замок, два других сорвали петли; выломанная дверь упала в комнату. Андреа бросился к другой двери, выходившей на внутреннюю галерею, и открыл ее. Стоявшие на галерее жандармы вскинули свои карабины. Андреа замер на месте; бледный, слегка откинувшись назад, он судорожно сжимал в руке бесполезный нож. — Бегите же! — крикнула мадемуазель д'Армильи, в сердце которой возвращалась жалость, по мере того как проходил страх. — Бегите! — Или убейте себя! — сказала Эжени, с видом весталки, подающей в цирке знак гладиатору прикончить поверженного противника. Андреа вздрогнул и взглянул на девушку с улыбкой презрения, говорящей о том, что его низкой душе непонятны величайшие жертвы, которых требует неумолимый голос чести. — Убить себя? — сказал он, бросая нож. — Зачем? — Но вы же сами сказали, — воскликнула Эжени Данглар, — вас приговорят к смерти, вас казнят, как последнего преступника! — Пустяки, — ответил Кавальканти, скрестив руки, — на то имеются друзья! Унтер-офицер подошел к нему с саблей в руке. — Ну, ну, — сказал Кавальканти, — спрячьте саблю, приятель, к чему столько шуму, раз я сдаюсь! И он протянул руки. На него тотчас же надели наручники. Девушки с ужасом смотрели на это отвратительное превращение: у них на глазах человек сбрасывал личину светскости и снова становился каторжником. Андреа обернулся к ним с наглой улыбкой. — Не будет ли каких поручений к вашему отцу, мадемуазель Эжени? сказал он. — Как видно, я возвращаюсь в Париж. Эжени закрыла лицо руками. — Не смущайтесь, — сказал Андреа, — я на вас не в обиде, что вы помчались за мной вдогонку… Ведь я был почти что вашим мужем. И с. этими словами Андреа вышел, оставив беглянок, сгоравших от стыда, подавленных пересудами присутствующих. Час спустя, обе в женском платье, они садились в свою дорожную карету. Чтобы оградить их от посторонних взглядов, ворота гостиницы заперли, но когда ворота открылись, им все-таки пришлось проехать сквозь строй любопытных, которые, перешептываясь, провожали их насмешливыми взглядами. Эжени опустила шторы, но, если она ничего не видела, она все же слышала, и насмешки долетали до ее ушей. — Отчего мир не пустыня! — вскричала она, бросаясь в объятья подруги; ее глаза сверкали той яростью, которая Заставляла Нерона жалеть, что у римского народа не о дня голова и что нельзя ее отсечь одним ударом. На следующий день они прибыли в Брюссель и остановились в Отель де Фландр. Андреа еще накануне был заключен в тюрьму Консьержери. |