молодая_гвардия. Александр Фадеев Молодая Гвардия
 Скачать 5.3 Mb.
|
|
Счастливый своим новым знакомством и тем, как складывались дела его, очень голодный, Олег возвращался домой. Но, видно, ему не суждено было поесть сегодня. Дядя Коля шел ему навстречу- Я тебя уже давно караулю Конопатый (так они называли денщика) все время ищет тебя- К ч-чорту! - беспечно сказал Олег- Все-таки лучше от него подальше. Ты знаешь, Виктор Кистринов здесь, вчера объявился. Его немцы у Дона повернули. Давай зайдем к нему, благо у его хозяйки немцев нет, - сказал дядя Коля. Виктор Кистринов, молодой инженер, сослуживец Николая Николаевича и его приятель, встретил их необычайной новостью- Слыхали Стеценко назначен бургомистром - воскликнул он, оскалившись одной стороной рта, как злая собака- Какой Стеценко? Начальник планового отдела - Даже дядя Коля удивился- Он самый- Брось смеяться- Не до смеху- Да не может того быть Такой тихий, исполнительный, в жизни никого не задел- Так вот тот самый Стеценко, тихий, никого в жизни не задел, тот, без кого нельзя было представить себе ни одной выпивки, ни одного преферанса, про кого все говорили - вот свой человек, вот душа-человек, вот милый человек, вот симпатичный человек, вот тактичный человек, - тот самый Стеценко - наш бургомистр, - говорил Виктор Кистринов, тощий, колючий, ребристый, как штык, весь клокоча и даже булькая слюной от злости- Честное слово, дай опомниться, - говорил Николай Николаевич, все еще не веря, - ведь не было же среди инженеров ни одной компании, в какую бы его не приглашали Я сам с ним столько водки выпил Я от него не то чтобы какого-нибудь нелояльного, я вообще от него ни одного громкого слова не слыхал. И было бы у него какое-нибудь прошлое, - так ведь все ж его знают, как облупленного отец его из мелких чиновников, и сам он никогда нив чем не был замешан- Я сам с ним водку пил А теперь он нас по старому знакомству первых - за галстуки- либо служи, либо. - и Кистринов рукою с тонкими пальцами сделал петлеобразный жест под потолок. - Вот тебе и симпатичный человек! Не обращая внимания на примолкшего Олега, они еще долго переживали, как это могло получиться, что человек, которого они знали несколько лети который всем так нравился, мог стать бургомистром при немцах. Наиболее простое объяснение напрашивалось такое немцы заставили Стеценко стать бургомистром под страхом смерти. Но почему же выбор немцев пал именно на Стеценко? И потом внутренний голос, тот сокровенный, чистый голос совести, который определяет поступки людей в самую ответственную и страшную минуту жизни, подсказывал им, что если бы им, обыкновенным, рядовым советским инженерам, выпал этот выбор, они предпочли бы смерть такому падению. Нет, очевидно, дело было не так просто, что Стеценко согласился стать бургомистром под страхом смерти. И, стоя перед лицом этого непонятного явления, они в который уже разговорили- Стеценко! Скажи, пожалуйста. Нет, подумай только Спрашивается, кому же тогда можно верить? И пожимали плечами и разводили руками Глава двадцать четвертая Стеценко, начальник планового отдела треста «Краснодонуголь», был еще нестарым человеком, где-то между сорока пятью и пятьюдесятью. Он действительно был сыном мелкого чиновника, до революции служившего в акцизе, и действительно никогда нив чем не был замешан. По образованию он был инженер-экономист и всю жизнь работал как экономист-плановик в различных хозяйственных организациях. Нельзя сказать, чтобы он быстро продвигался по служебной лестнице. Но они не стоял на одном месте можно сказать, что он восходил нес этажа на этажа со ступеньки на ступеньку. Но он всегда был недоволен тем местом, какое занимал в жизни. Он был недоволен не тем, что его трудолюбие, энергия, знания, скажем, недостаточно используются ив силу этого он не имеет от жизни того, чего бы он заслуживал. Он был недоволен тем, что не получает от жизни всех ее благ без всякой затраты труда, энергии и знаний. А то, что такая жизнь возможна и что она приятна, он это наблюдал сам в старое время, когда был молодым, а теперь он любил читать об этом в книгах - о старом времени или о заграничной жизни. Нельзя сказать, чтобы он хотел стать баснословно богатым человеком, крупным промышленником или купцом, или банкиром, - это тоже потребовало бы от него энергии, волнений вечная борьба, соперники, стачки, какие-то там, чорт бы их побрал, кризисы Но ведь существуют жена свете тихие доходы, какая-нибудь там рента или просто хороший оклад на спокойной и почтенной должности, - существуют везде, но только не у нас. И все развитие жизни у нас показывало Стеценко, что годы его идут, а он все больше отдаляется от идеала своей жизни. И поэтому он ненавидел общество, в котором жил. Но, будучи недоволен общественным устройством и своей судьбой, Стеценко никогда ничего не предпринимал для изменения общества и своей судьбы, потому что он всего боялся. Он боялся даже крупно сплетничать и был самым обыкновенным, рядовым сплетником, не выходившим за пределы разговоров о том, кто сколько пьет и кто с кем живет. Он никогда не критиковал конкретных лиц, ни ближних, ни дальних, но любил поговорить вообще о бюрократизме в учреждениях, об отсутствии личной инициативы в торговых организациях, о недостатках образования молодых инженеров по сравнению сего временем и о некультурном обслуживании в ресторанах ив банях. Он никогда ничему не удивлялся и склонен был от всех людей ждать решительно всего. Если кто-нибудь рассказывало крупной растрате, о загадочном убийстве или просто о семейной неприятности, Стеценко таки говорил- Я лично не удивляюсь. Всего можно ждать. Я, знаете, ли. жил с одной дамочкой, - очень культурная, между прочим, замужняя, - иона меня обокрала... Как и у большинства людей, все, что он носил, чем обставлял квартиру, чем мылся и чистил зубы, было отечественного производства и из отечественных материалов. Ив компании инженеров, побывавших в заграничной командировке, Стеценко любил за рюмкой водки простовато и хитровато подчеркнуть это- Наше, советское - говорил он, теребя полной и необыкновенно маленькой по его грузной комплекции рукою кончик рукава своего пиджака в полоску. И нельзя было понять, говорит ли он это с гордостью или в осуждение Но втайне он завидовал заграничным галстуками зубным щеткам своих товарищей до того, что его малиновая лысина вся покрывалась потом- Премиленькая вещичка, - говорил он. - Подумайте только - зажигалка, она же перочинный ножик, она же пульверизатор Нет, все-таки у нас так не умеют, - говорил этот гражданин страны, в которой сотни и тысячи рядовых крестьянских женщин работали на комбайнах на колхозных полях. Он хвалил заграничные кинокартины, хотя их не видели мог часами, по нескольку разв день перелистывать заграничные журналы - не те журналы по экономике горного дела, которые иногда попадали в трест, эти журналы его не могли интересовать, поскольку он не знал языков и не стремился их изучить, - а те, что завозили иногда сослуживцы, - журналы мод и вообще такие журналы, в которых было много элегантно одетых женщин и просто женщин возможно более голых. Но во всех этих высказываниях, вкусах, привычках и склонностях не было ничего подчеркнутого, что резко выделяло бы его среди других людей. Потому что многие, очень многие люди, у которых были совсем другие интересы, иная деятельность, иные мысли и страсти, - в общении со Стеценко в томили ином случае проявляли сходные с ним вкусы или взгляды, не задумываясь над тем, что в их жизни они занимают десятое или последнее, или просто случайное место, а в жизни Стеценко они являются выражением всей его натуры. И так бы они прожил, этот грузный, с малиновым лицом и лысиной, медлительный, не вызывающе, но достойно солидный человек-невидимка, с тихим низким грудным голосом и маленькими красными глазками застарелого любителя выпить, прожил бы до конца дней, ни с кем не дружа, принимаемый решительно всеми, среди ненавистных ему дневных и ночных служебных часов, заседаний месткома, непременным членом которого он состоял, среди выпивок и преферансов, поднимаясь, независимо от собственной воли, со ступеньки на ступеньку по медленной служебной лестнице, - так бы они прожил, если бы... То, что страна, в которой жил этот человек-невидимка, не может выстоять против Германии, было ясно Стеценко с самого начала не потому, что он был осведомлено ресурсах обеих стран и хорошо разбирался в международных отношениях, - он решительно не знали не хотел знать ни того, ни другого- а потому что не могла же страна, которая не соответствовала идеалу его жизни, выстоять против страны, которая, как он полагал, вполне отвечала идеалу его жизни. И уже в тот воскресный час июня, когда он услышал по радио речь Молотова, Стеценко ощутил во всех внутренностях некоторое беспокойство, род волнения, возникающего перед необходимостью перемены обжитой квартиры. При каждом известии об оставлении Красной Армией городов, все более отдаленных от границы, он все более понимал, что квартиру переменить необходимо. А в момент взятия Киева Стеценко уже был как бы в путина новое местожительство с грандиозными планами его устройства и освоения. Так к моменту вступления немцев в Краснодон Стеценко проделал духовно примерно тот же путь, что Наполеон проделал физически с момента бегства с острова Эльбы до вступления в Париж, К генералу фон Венцелю его, Стеценко, долго и грубо не впускали - сначала часовой, потом денщик. На беду его из дому вышла бабушка Вера, которой Стеценко очень боялся, ион, сам не зная, как это случилось, торопливо снял шляпу, поклонился бабушке в пояс и сделал вид, что воспользовался двором, чтобы пройти с улицы в улицу. И бабушка не нашла в этом ничего удивительного. Все-таки он дождался у калитки выхода молоденького адъютанта. Толстый Стеценко, сняв шляпу, вприпрыжку бежал сбоку и немножко сзади немецкого офицера. Адъютант, не глядя на него и не вникая в то, что говорил Стеценко, указал ему пальцем на немецкую комендатуру. Комендант города Штоббе, штурмфюрер службы СС, был из тех отлитых по единой модели пожилых прусских жандармов, каких Стеценко немало насмотрелся в Ниве на фотографиях, изображавших встречи венценосцев. Штурмфюрер Штоббе был апоплексичен, каждый ус его с проседью был туго закручен, как хвост морского конька, одутловатое лицо его, покрытое мельчайшей сетью желто-сизых прожилок, было налито пивом, а выпученные глаза были того мутного бутылочного цвета, в котором нельзя отличить белка от роговицы- Вы хотите служить в полиции - отбросив все несущественное, прохрипел штурмфюрер Штоббе. Стеценко, застенчиво склонив набок голову и плотно приложив к ляжкам полные маленькие руки с пальчиками, похожими цветом и формой на заграничные консервированные сосиски, сказал- Я инженер-экономист, я бы полагал- К майстеру Брюкнер! - не дослушав, прохрипел Штоббе итак выпучил водяные глаза со слившимися белком и роговицей, что Стеценко, зигзагообразно отступая от коменданта, вышел в дверь задом. Жандармерия помещалась в длинном, давно беленом и облупившемся одноэтажном бараке, прижавшемся к горушке, ниже райисполкома, и отделенном пустырем от района города, называвшегося в просторечии «Восьмидомики». Раньше там помещалась городская и районная милиция, и Стеценко запросто бывал в этом помещении как-то перед войной, в связи со случившейся у него на дому покражей. Сопровождаемый немецким солдатом с ружьем, Стеценко вошел в полутемный коридор, так знакомый ему, и вдруг отпрянул в испуге он чуть не столкнулся с длинным, на полтуловища выше Стеценко, человеком и, вскинув глаза, узнал в этом человеке в старомодном картузе известного в Краснодоне шахтера - Игната Фомина. Игната Фомина никто не сопровождал. Он был в начищенных сапогах ив костюме, таком же приличном, как и у Стеценко. И оба этих прилично одетых господина, шмыгнув глазами, разошлись, будто не узнали друг друга. В приемной того самого кабинета, где помещался когда-то начальник краснодонской милиции, Стеценко увидел перед собой Шурку Рейбанда, экспедитора хлебозавода, в хорошо знакомой Стеценко черной, с малиновым верхом, кубанке на маленькой, смуглой костяной головке. Шурку Рейбанда, выходца из немецких колонистов, знал весь город, потому что он отпускал хлеб столовым всех учреждений, хлебным киосками магазинам горпо. Никто его и не звал иначе, как Шуркой Рейбандом. - Василий Илларионович. - в тихом изумлении сказал Шурка Рейбанд, но, увидев за спиной Стеценко солдата, запнулся. Стеценко склонил лысину немного набок и впереди сказал- Что вы, господин Рейбанд! Я хочу. - он сказал - не служить, а «услужить». Г осподин Рейбанд приподнялся на носках, помедлили, не постучавшись, нырнул в кабинет начальника. И стало ясно, что Шурка Рейбанд является теперь неотъемлемой составной частью нового порядка - Ordnung'a. Он пробыл там довольно долго. Потом в приемной прозвучал начальственный звонок, и немецкий солдат-писарь, одернув мышиный мундирчик, проводил Стеценко в кабинет. Майстер Брюкнер был, собственно, не майстер, а вахтмайстер, то есть жандармский вахмистр. И это была, собственно, не жандармерия, а краснодонский жандармский пункт. Окружная жандармерия помещалась в городе Ровеньки. Впрочем, майстер Брюкнер был непросто вахтмайстер, а гауптвахтмайстер, то есть старший жандармский вахмистр. Когда Стеценко вошел в его кабинет, майстер Брюкнер не сидела стоял, заложив руки за спину. Он был высокий и не очень тучный, с опущенными сильно выдавшимся круглым животом. Под глазами у него были мягкие морщинистые темные мешки того происхождения, которое, если вникнуть в него, могло бы пояснить, почему гауптвахтмайстер Брюкнер проводил большую часть своей сознательной жизни стоя, а не сидя- По образованию и опыту я инженер-экономист, я полагал бы. - сказал Стеценко, застенчиво склонив голову и приложив к брюкам в полоску плотно сдвинутые пальчики- сосиски. Майстер Брюкнер повернул голову к Рейбанду и брезгливо сказал по-немецки: - Скажи ему, что по полномочию фюрера я назначаю его бургомистром. В туже самую секунду Стеценко представил себе, какие люди из тех, кого он знал, кто раньше проходил мимо него или относился к нему панибратски, теперь попадут в зависимость от него. Ион низко склонил лысину, сразу покрывшуюся потом. Ему казалось, что он много и сердечно благодарит майстера Брюкнера, на самом деле он молча шевелил губами и кланялся. Майстер Брюкнер отогнул полу мундира, открыв плотно обтянутый брюками, опущенный живот, круглый, как кавун, вынул из кармана золотой портсигар, достал папироску и прямым точным движением большой, в ромбиках желтой кожи, руки вставил папироску между губ. Подумав, он взял из портсигара еще одну папироску и протянул ее Стеценко. Стеценко не посмел отказаться. Потом майстер Брюкнер, не глядя, нащупал на столе распечатанную узкую плитку шоколада, не глядя отломил от нее несколько слитных квадратиков и молча протянул Стеценко. - Это не человека идеал, - рассказывал впоследствии Стеценко своей жене. Рейбанд препроводил Стеценко к заместителю старшего вахмистра господину Балдеру, который был уже просто вахмистром и всей своей комплекцией, манерами, даже тихим низким грудным голосом так походил на Стеценко, что, будь Стеценко в немецком мундире, его уже трудно было бы отличить от вахмистра. Стеценко получил от него инструкцию о сформировании городской управы и ознакомился со своей структурой власти при новом порядке - Согласно этой структуре краснодонская городская управа во главе с бургомистром была просто одним из отделов канцелярии жандармского пункта. Так Стеценко стал бургомистпом. А Виктор Кистринов и дядя Коля стояли теперь друг против друга, разводили руками и говорили- Кому же тогда можно верить В тот вечер, когда Матвей Шульга распростился с Кондратовичем, ему уже ничего не оставалось, как направить свой путь к Игнату Фомину, на Шанхай. По внешним признакам, - а только по внешним признаками мог теперь Матвей Костиевич составить первое впечатление, - Фомин произвел на него благоприятное впечатление. Костиевичу понравилось, что когда он сказал пароль, Игнат Фомин не выразил волнения и излишней торопливости, а внимательно осмотрел Костиевича, кинул взгляд вокруг, потом пропустил Костиевича в горницу и только здесь сказал ему отзыв. Фомин был очень немногословен и ни о чем не расспрашивала только внимательно слушали на все распоряжения отвечал Будет сделано. Понравилось Костиевичу и то, что Игнат Фомину себя дома был в жилете под пиджаком и при галстуке, и с часами с цепочкой, - в этом он видел признак культурного интеллигентного рабочего воспитанного в советское время. Правда, некоторые мелочи не то чтобы не понравились Костиевичу - они были так незначительны, что не могли вызвать сего стороны определенного отношения, - но были отмечены им как неприятные. Ему показалось, что жена Фомина, мясистая, сильная женщина с широко поставленными узкими косящими глазами и неприятной улыбкой, обнажавшей крупные редкие желтые зубы, с первого же момента их знакомства стала относиться к нему, к Шульге, как-то уж очень льстиво и угодливо. И еще невольно отметилось ему в первый же вечер, что Фомин - Игнат Семенович, как сразу же стал называть его Шульга, - немного скуповат на откровенное заявление Костиевича о том, что он сильно проголодался, Фомин сказал, что с продовольствием им, должно быть, будет туговато. И они действительно нельзя сказать, чтобы уж так хорошо покормили его при их достатке. Но Костиевич видел, что они едят тоже, что ион, и подумал, что он не может знать всех личных обстоятельств их жизни. И эти мелочи не могли разрушить того общего благоприятного впечатления, какое Фомин произвел на Матвея Костиевича. А между тем самый худший и последний из людей, к которому Матвей Костиевич мог бы зайти без всякого выбора, по чистой случайности, был бы лучше Игната Фомина. Потому что из всех людей, населявших город Краснодон, Игнат Фомин был самым страшным человеком, страшным особенно потому, что он уже давно не был человеком. До 1930 года у себя на родине, в Острогожском округе, Воронежской области, Игнат Фомин, который вовсе не был тогда Игнатом Фоминым, слыл самым богатыми сильным человеком. Он владел непосредственно и через подставных лиц двумя мельницами, двумя конными машинами-лобогрейками, многими плугами, двумя веялками, молотилкой, имел три усадьбы, до десятка лошадей, шесть коров, несколько десятин плодового сада, пасеку до ста ульев, и, кроме постоянно работавших у него четырех батраков, он мог исподволь пользоваться трудом крестьян из нескольких волостей, потому что во всех этих волостях было много людей, материально зависевших от него. Он был богат и до революции, но еще богаче были два его старших брата, особенно старший брат, унаследовавший хозяйство отца, А Игнат Фомин, как самый младший, женившийся перед войной четырнадцатого года и выделенный отцом на самостоятельное хозяйство, был обижен им. Но после революции, вернувшись с германского фронта, Игнат Фомин очень ловко использовал свою якобы бедность, прикинулся обиженным старой властью человеком и проник вовсе органы советской власти и общественные органы села, начиная с комитета бедноты, как человек не только неимущий и революционный, но и беспощадный к врагам революции. Используя эти органы власти и то, что братья его были как ион, действительно богатые и ненавидевшие советскую власть люди, Игнат Фомин подвел под суди высылку сначала самого старшего, а потоми второго брата, завладел их имуществом и пустил по-миру их семьи с малыми детьми, которых ему было не жаль, особенно потому, что своих детей у него не было ион не мог их иметь. Так он стал в округе тем, кем он был. И до самого 1930 года, несмотря на эти богатства, многие представители власти считали его своеобразным явлением на советской почве - богатым, но вполне своим человеком, так называемым культурным хозяином. Но крестьяне ряда волостей, куда простиралось его влияние, знали, что это беспощадный кулак-кровопийца и страшный человек, И когда в тридцатом году стали создаваться колхозы и народ при поддержке власти начал раздевать богатеев, на Игната Фомина, жившего тогда под старой, собственной, фамилией, обрушилась волна народной мести. Игнат Фомин лишился всего и подлежал высылке на север, но, как человека известного и, казалось, смирного, местные власти не взяли его до высылки под стражу. А Игнат Фомин с помощью жены ночью убил председателя сельского совета и секретаря сельской ячейки, - в эти дни председатель и секретарь жили не при своих семьях, а в помещении сельского совета, ив ночь, когда подстерег их Фомин, вернулись из гостей сильно выпившие. Фомин убил их и бежал вместе с женой сначала в Лиски, а потом в Ростов-на-Дону, где у него были свои верные люди. В Ростове он купил документы на имя рабочего железнодорожных мастерских Игната Семеновича Фомина, документы, по которым он выглядел заслуженным рабочим человеком, выправил соответствующие документы и на жену свою. Итак он появился в Донбассе, зная, что там очень нужны рабочие руки и не будут допытываться, кто они откуда. Он твердо верил в то, что рано или поздно дождется своего часа, а пока что наметил для себя определенную и ясную линию поведения. Прежде всего он знал, что должен трудиться на совесть во первых, потому, что так ему легче будет спрятаться, во-вторых, потому, что добросовестный труд при его сноровке и уменье даст ему возможность жить в достатке, ив- третьих, потому, что как он ни был богат в прошлом, труд всегда был ему в привычку. А кроме того, он решил особенно не высовываться, не лезть в общественные дела, а к начальству относиться с покорностью и, избави бог, никого не критиковать. Так стечением времени этот человек-невидимка стал уважаем властями не только как прилежный, честный рабочий, но и как человек большой скромности и дисциплины. У него хватило выдержки ничем не изменить этой своей линии поведения, даже когда немцы подошли близко к Ворошиловграду. Он не сомневался в том, что немцы будут здесь. И только когда его спросили, не согласится ли он предоставить свою квартиру подпольной организации на случай прихода немцев, он чуть не выдал себя, такое им овладело чувство злорадства и наслаждения местью. И даже то, что так понравилось Шупьге, - что Фомин ходил у себя дома в пиджаке ив галстуке, и при часах, -объяснялось не его любовью к опрятности- в обычное время он, как и все рабочие, одевался чисто, нов простую повседневную одежду, - а объяснялось тем, что он с часу на час ждал немцев и, желая понравиться им, вытащил из сундука все лучшее из того, что имел. В то время, когда Стеценко находился сначала у старшего жандармского вахмистра Брюкнера, а потому вахмистра Балдера, Матвей Костиевич лежал в том же бараке, на второй половине, в маленькой темной каморке, избитый и окровавленный В прошлом вся эта половина барака, состоявшая из нескольких камер и разделенная вдоль узким коридором, продолжением коридора, разделявшего служебные помещения милиции, представляла собой единственное в Краснодоне место заключения. Новый порядок, Ordnung, состоял в том, что теперь те несколько общих камер и несколько одиночек, которые составляли помещение дома заключения, были битком набиты мужчинами, женщинами, подростками и стариками. Здесь были люди из города и из станиц и хуторов, задержанные по подозрению в том, что они советские работники, партизаны, коммунисты, комсомольцы люди, проступком или словом оскорбившие немецкий мундир люди, скрывшие свое еврейское происхождение люди, задержанные зато, что они без документов, и просто зато, что они люди. Людей этих почти не кормили и не выпускали не только на прогулку, но и по естественным надобностям. В камерах стояло невыносимое зловоние, и старые полы барака, давно тронутые грибком, были загажены, пропитаны мочою и кровью. Но как ни забиты были все камеры, Матвея Шульгу, или Евдокима Остапчука, под чьим именем он был арестован, поместили отдельно. Он был избит, еще когда его брали, - он оказал сопротивление и обнаружил такую физическую силу, что с ним долго не могли справиться. Потом его били здесь в тюрьме гауптвахтмайстер Брюкнер, вахтмайстер Балдер и арестовавшие его ротенфюрер СС - Фенбонг, начальник полиции Соликовский и немецкий полицейский Игнат Фомин, надеясь сразу же, пока он не пришел в себя, сломить его волю. Но если от Матвея Костиевича нельзя было ничего выведать в обычном состоянии, тем более нельзя было ничего выведать, когда он был в ожесточении борьбы. Он был так силен, что и теперь, избитый и окровавленный, он лежал не от изнеможения, а заставляя себя лежать, чтобы отдохнуть. Но если бы его снова взяли, он мог бы еще сражаться столько, сколько бы потребовалось. У него саднило лицо, один глаз затек кровью. У него страшно ломило руку, по которой, выше кисти, его ударил железным прутом унтер Фенбонг. Душу Матвея Костиевича терзали представления того, как немцы где-то также мучают его жинку, его детей, мучают из за него, из за Шульги, и нет уже никакой надежды, чтобы он когда-нибудь мог их спасти. Но страшнее физической боли и этой душевной муки палило Костиевича сознание того, что он попал в руки врага, не выполнив своего долга, и что он сам в этом виновен. То, казалось бы, естественное в его положении оправдание, что неона другие люди, плохо организовавшие дело, виноваты в его провале, только в самое первое время пришло ему в голову, но он тотчас же отбросил его как ложное утешение слабых. По опыту своей жизни он знал, что успех всякого общественного дела не может не зависеть от многих людей, среди которых найдутся и такие, кто плохо выполнит свою часть дела. Но только слабый духом и жалкий человек, будучи поставлен на чрезвычайное дело в чрезвычайных обстоятельствах и не выполнив его, способен жаловаться на то, что другие люди виноваты в этом. Внутренний чистый голос совести говорил ему, что он, особенный человек, с опытом прошлого подполья, потому и был выдвинут на это чрезвычайное дело в чрезвычайных обстоятельствах, чтобы своей волей, опытом, организационным навыком преодолеть все и всякие опасности, трудности, лишения, препятствия, ошибки других людей, от которых зависело это дело. Вот почему Матвей Костиевич не мог винить и не винил никого в своем провале. И сознание того, что он не только провалился сама провалил все дело, страшнее и горше всякой иной муки терзало душу Костиевича. Неумолкающий правдивый голос совести подсказывал ему, что где-то, в чем-то он поступил неправильно. Ион снова и снова мучительно перебирал в памяти своей мельчайшие подробности своих поступков и слов с того момента, как расстался с Иваном Федоровичем Проценко, и не мог найти, где, в чем и когда он поступил неправильно. И в страшных мучениях, в тоске невыносимой душа его обращалась к Проценко и вопрошала- Ну, а ты ж, Иван Федорович Як ты Чи жив ты Бьешь литы проклятых ворогов, пересилил литы их, перехитрил литы их Или, может быть, также как именя, терзают душу твою А может, вороны уже клюют серед степу твои веселые очи Глава двадцать пятая Немцы окружили их на рассвете, а теперь уже солнце склонялось к вечеру. Когда-то здесь был ручей, впадавший в Северный Донец. Ручей так давно пересох, что жители ближнего хутора Макаров Яр уже не помнили, когда здесь была вода. На месте ручья осталась лесистая балка узкая в вершине и все более широкая к устью, она имела форму треугольника, - лес широкой полосой выходил на самый берег Донца. Иван Федорович лежал в низкорослых кустах на самом трудном участке обороны в вершине балки. Немецкая пуля скубанула его повыше правой залысины, сняв кусочек кожи с волосами, кровь натекла на висок и запеклась, но Иван Федорович не чувствовал этого. Он лежал в кустах и стрелял из автомата, а рядом остывал другой автомат. Уже мало людей оставалось вокруг. Екатерина Павловна, жена Проценко, давно уже покинула своих раненых. Она лежала неподалеку от мужа с лицом строгими бледными тоже стреляла. Все движения ее были экономные, точные, полные скрытой энергии и не замечаемого ею самой природного изящества, - со стороны казалось, она управляет своим автоматом одними пальцами. Правее ее лежал старик Нарежный, колхозник из Макарова Яра, пулеметчик старого германского бою, как определил он себя. Тринадцатилетний мальчик, внук Нарежного, обложенный ящиками с патронами, заряжал диски. А позади ящиков, в ложбинке, не отпуская нагретой трубки телефона, адъютант командира, погибшего прошлой ночью, все время бубнил на своем условном языке- Мама слушает. мама слушает. Кто Здорово, тетя. Мало слив Возьми у племянника. Мама слушает, мама слушает. У нас все в порядке. Ау вас Дальние родственники Дайте им жару. Сестричка Сестричка Сестричка. Ты что заснула Братец просит подсобить огоньком налево. Если бы ночи небыли такими лунными, можно было бы уйти вплавь на ту сторону Донца. Правда, партизанская база на той стороне, под станицей Митякинской, была давно обнаружена немцами и разграблена, чудом уцелел только многострадальный газик Ивана Федоровича, спрятанный в старом глиняном карьере, вход в который был завален и замаскирован. И все же за рекой действовала другая немецкая администрация, там начиналась уже Ростовская область, и легче было спрятаться, рассыпавшись по-двое, по- трое. Но ночи стояли светлые, как дни. Была еще последняя надежда - с наступлением ночи прорваться в степь. Но если бы даже удалось прорваться в степь, хотя бы части отряда, дело все равно было проиграно. И сознание этого больше, чем чувство ответственности за жизни людей, чем представление собственной гибели и гибели жены, терзало душу Ивана Федоровича. Они начали неплохо, - нет, совсем неплохо. В непосредственной близости от Ворошиловграда они произвели переполох в движущихся на восток немецких войсках ив их тылу. Они истребляли отставших солдат и офицеров, жгли цистерны с бензином, захватывали обозы, ловили в селах немецких сельскохозяйственных администраторов. Но несколько дней назад части СС оцепили и прочесали всю местность в прилегающем к Донцу четырехугольнике - Ворошиловград, Краснодон, Г ундоровская, Макаров Яр. И отряд был захвачен в этой лесистой балке, как в ловушке. На десятки верст поэту сторону Донца тянулась степь, так густонаселенная, что рудники, хутора, станицы почти примыкали одни к другим. Партизанские отряды, созданные по слепому подражанию отрядам лесных местностей или таких, где были широкие незаселенные степные пространства, - отряды этого типа были непригодны в густонаселенном промышленном Донбассе. Мысль эта сверлила и мучила Ивана Федоровича. Но он не только не имел права поделиться этой мыслью с кем-либо, даже с женой он должен был сохранять видимость того, что все идет так, как было предусмотрено. Лежа в кустах, маленький, складный, румяный, уже обросший мягкой темной мужицкой бородой, Иван Федорович исправно бил по противнику и перекидывался шутками с стариком Нарежным. Как ни тяжело было их положение, оба они были довольны и взаимным соседством и нельзя сказать чтобы уж очень сложным разговором, который вели между собой. Примерно через каждые полчаса Иван Федорович с посверкивающей в глазах его лукавой искрой говорил- Ну, як, Корний Тихонович, трошки жарко? На что Корней Тихонович не оставался в долгу и отвечал- Тане можу сказать, шоб прохладно, но ще и нежарко, Иван Федорович. А если немец особенно наседал, Иван Федорович говорил- Коли б вин мав миномети да пидкинув бы нам огурков, вот тоди б нам дюже жарко було! А, Корний Тихонович? На что Корней Тихонович опять-таки не оставался в долгу и спокойно отвечал- Шоб такий лис закидать, треба богато огурков, Иван Федорович... В лице у Нарежного было что-то молдаванское, даже турковатое: борода с курчавинкой, черная, смолистая, глаза черные, быстрые, с огоньком, и весь он, подсушенный, как стебель на солнце, с широкими сильными сухими плечами и сильными загорелыми руками, при кажущейся медлительности движений был полон скрытого огня. Отряд, над которым, после гибели его командира, Проценко принял командование, состоял частью из людей, заранее оставленных в области, главным образом рабочих заводов, студентов, милиционеров, частью из примкнувших к ним колхозников окружных хуторов и станиц, людей пожилых и подростков. И старик Нарежный был дорог Ивану Федоровичу особенно потому, что он сам пришел в отряд, никем не привлеченный, пришел с внуком, сыном своего сына, находившегося на фронте- Ну, як, Корний Тихонович, трошки жарко - в который уже раз спросил Иван Федорович. И вдруг оба они сквозь вихрь автоматного огня услышали нарастающий издали со стороны Макарова Яра стрекот моторов. На секунду они даже перестали стрелять- Чуешь, Корний Тихонович- Чую. Иван Федорович предостерегающе повел глазами в сторону жены и вытянул губы в знак молчания. По дороге, невидной отсюда, двигался на подмогу немцам отряд мотоциклистов. Должно быть, его услышали в разных местах балки. Телефон лихорадочно заработал. Солнце уже закатилось, но луна еще не взошла, и сумерки не надвинулись и тени ушли, в небе еще тлели множественные тихие светлые краски, переходящие одна в другую, и на земле - на кустах и деревьях, - на лицах людей, на ружьях и разбросанных потраве расстрелянных гильзах - на всем лежал этот странный меркнущий свет, готовый вот-вот быть поглощенным тьмою. Всего несколько мгновений постояла эта неопределенность - ни день, ни вечери вдруг точно какая-то сумеречная изморозь или роса начала рассеиваться в воздухе, оседала на кустах и на земле и мгновенно густела. Стрекот мотоциклов, нараставший со стороны Макарова Яра, распространился по всей местности. Перестрелка развивалась то там, то здесь, все сильнее разгораясь у самой реки. Иван Федорович взглянул на часы- Треба тикать. Терехин! В двадцать один ноль-ноль... - не оборачиваясь, сказал он адъютанту у телефона. У Ивана Федоровича было условлено с командирами групп партизан, рассеянных по роще, что по его сигналу все группы сходятся в ложбине, выходящей в степь, у старого граба. Отсюда они должны были пойти на прорыв. Этот момент уже наспевал. Чтобы обмануть бдительность немцев, две группы партизан, оборонявшие рощу у самого Донца, должны были задержаться долее других и демонстрировать как бы последнюю отчаянную попытку переправиться через реку. Иван Федорович быстро огляделся, ища, кого бык ним послать. Среди партизан, оборонявших вершину балки, находился один краснодонский парень - комсомолец Евгений Стахович До прихода немцев он учился в Ворошиловграде на курсах командиров ПВХО. Он выделялся среди партизан своим развитием, сдержанными манерами и очень рано сказывающимися навыками общественного работника. Иван Федорович, не доверяя явкам, данным ему Шульгою, предполагал использовать Стаховича для связи с краснодонским подпольем. И вот слева от себя Иван Федорович увидел его бледное лицо и мокрые растрепавшиеся светлые волосы, которые в другое время небрежными пышными волнами покоились на его горделиво вскинутой голове. Парень сильно нервничал, но из самолюбия не отползал вглубь балки. И это понравилось Ивану Федоровичу. Он послал Стаховича. Евгений Стахович, насильственно улыбнувшись, пригибаясь худым телом к земле, побежал к берегу реки. - Гляди ж, Корний Тихонович, не задержись и ты - сказал Проценко отважному старику, остававшемуся с группой партизан прикрыть отход. С того момента, как партизаны, спрятавшиеся у самой реки, начали демонстрировать переправу через Донец, здесь, на берегу Донца, сосредоточились главные силы немцев и весь неприятельский огонь был направленна эту часть леса и нареку. Визг пуль и их щелканье в кустах сливались в один сплошной режущий звук. Казалось, пули дробятся в воздухе и люди дышат раскаленной свинцовой пылью. Командовал этими группами партизан начальник штаба отряда, пожилой человек, в прошлом военный. Получив через Стаховича приказ Проценко, начальник штаба отправил большую часть партизан на сборный пункт, в ложбину, асам во главе двенадцати человек остался прикрывать отход. Стаховичу было страшно здесь и очень хотелось уйти вместе с другими, но уйти неловко было, ион, пользуясь тем, что никто не следит за ним, залег в кусты, уткнувшись лицом в землю и подняв воротник пиджака, чтобы хоть немного закрыть уши, В какие-то мгновения не столь оглушающего сосредоточения огня можно было слышать резкие выкрики немецкой команды. Отдельные группы немцев уже вклинились в лес, где-то со стороны Макарова Яра - Пора, хлопцы, - вдруг сказал начальник штаба. - Лида бегом!... Партизаны разом прекратили огонь и бросились за командиром. Несмотря на то, что неприятель не только не убавил огня, а все усиливал его, партизанам, бежавшим по лесу, казалось, что наступила абсолютная тишина. Они бежали что было силы и слышали дыхание друг друга. Но вот в ложбине они увидели скрытно залегшие одна возле другой темные фигуры своих товарищей. И, пав на землю, уже ползком примкнули к ним- А, дай вам боже - одобрительно сказал Иван Федорович, стоявший у старого граба. - Стахович тут- Тут, - не подумав, отвечал начальник штаба. Партизаны переглянулись и не обнаружили Стаховича. - Стахович! - тихо позвал начальник штаба, вглядываясь в лица партизан в ложбине. Но Стаховича не было- Та вы, хлопцы, може, до того очумели, шо не бачили, як его вбило. А може, кинули его десь раненого - сердился Проценко. - Что я, мальчик, что ли, Иван Федорович - обиделся начальник штаба. - Как мыс позиции уходили, он был снами, целехонек. А бежали мы по самой гущине и не теряли друг друга. В это время Иван Федорович увидел скрытно подползавшую к нему сквозь кусты, гибкую, несмотря на преклонный возраст, фигуру Нарежного, за ним тринадцатилетнего внука его и еще несколько бойцов- Ах, ты, сердяга Друг - обрадованно воскликнул Иван Федорович, не в силах скрыть своих чувств. Вдруг он обернулся и тоненько, слышно для всех протянул- Гото-овсь!... В позах партизан, припавших к земле, появилось что-то рысье- Катя - тихо сказал Иван Федорович. - Ты ж не отставай от меня. Если я когда. Если было что. - Он махнул рукой. - Прости меня- Прости и ты. - она чуть наклонила голову. - Если останешься жива со мной. Он не далей договорить и сам сказал- Таки со мной. Детям расскажешь. Это было все, что они успели сказать друг другу. Проценко тоненько крикнул- Вперед! И первый выбежал из ложбины. Луна, высунувшаяся из-за края степи, осветила как бы несшиеся низко над степью две цепочки людей, построившиеся набегу клином с вожаком во главе, как караван журавлей. Они не могли дать себе отчета в том, сколько их осталось и сколько времени они бежали. Кричать уже не было силы казалось, не было уже и дыхания, ни сердца бежали молча, иные - еще стреляя набегу, другие - побросав автоматы, чтобы легче было бежать. Иван Федорович, оглядываясь, видел Катю, Нарежного, его внука, и это придавало ему силы. Вдруг где-то позади и справа по степи раздался рев мотоциклов, он далеко разнесся в ночном воздухе. Звуки моторов возникли уже где-то впереди они обступали бегущих со всех сторон. Одно мгновение Ивану Федоровичу казалось, что все кончено единственным выходом для них было залечь вкруговую оборону здесь, посреди степи, и погибнуть с честью. Но инстинкт подсказал людям другое рассыпаться, уйти в землю, проползти неслышно как змеи, пользуясь зыбким светом луны и изрезанным рельефом местности. И люди исчезли из глаз - один за другим. Не прошло и нескольких минут, как Иван Федорович, Катя, Нарежный и внук его остались одни в степи, залитой светом луны. Они оказались среди колхозных бахчей, простиравшихся на несколько гектаров впереди вверх и, должно быть, поту сторону длинного холма, вырисовывавшегося своим гребнем на фоне неба- Обожди трохи, Корний Тихонович, бо вже нечем дыхать! - И Иван Федорович бросился на землю- Соберитесь с силами, Иван Федорович, - стремительно склонившись к нему и жарко дыша ему в лицо, заговорил Нарежный. - Не можно нам отдыхать За той горкой село, там я людей знаю, спрячут нас... И они поползли бахчами за Нарежным, который изредка оборачивал на Ивана Федоровича и на Катю кремневое лицо свое с пронзительными глазами и черной курчавой бородой. Они выползли на гребень холма и увидели перед собой село с белыми хатами и черными окнами, - оно начиналось метрах в двухстах от них. Бахчи тянулись до самой дороги, пролегавшей вдоль плетней ближнего ряда хат. И почтив тот самый момент, как они выползли на гребень холма, по этой дороге промчалось несколько немцев-мотоциклистов, свернувших вглубь села. Огонь автоматов попрежнему вспыхивал то там, то тут иногда казалось, что кто-то стрелял в ответ, и эти раскатистые звуки в ночи отзывались в сердце Ивана Федоровича болью и мраком. Внук Нарежного, совсем непохожий на деда, белесый, иногда робко и вопросительно подымал на Ивана Федоровича детские глаза, и трудно было смотреть в эти глаза. На селе слышны были резкие удары прикладов о двери, немецкая ругань. То наступала тишина, и вдруг доносился детский вскрик или женский вопль, переходивший в плачи снова вздымавшийся до вопля-мольбы в ночи. Иногда ив самом селе, и мимо него, и совсем в стороне взревывали мотоциклы - один, несколько, а то казалось - целый отряд движется. Луна вовсю сияла на небе. Иван Федорович, Катя, у которой саднила нога, натертая сапогом, и Нарежный с внуком - все лежали на земле, мокрые и съежившиеся от холода. Так дождались они, когда все стихло и на селе ив степи- Ну, пора, бо развидняе, - шепнул Нарежный. - Будем ползти по одному, друг за дружкой. По селу слышны были шаги немецких патрулей. Изредка то там, то здесь вспыхивал огонек спички или зажигалки. Иван Федоровичи Катя остались лежать в бурьяне позади хаты, где-то в центре села, а Нарежный с внуком перелезли через плетень. Некоторое время их неслышно было. Запели первые петухи. Иван Федорович усмехнулся- Ты что - шопотом спросила Катя- Немцы всех петухов порезали, два-три на все село поют! Они впервые внимательно, осмысленно посмотрели друг другу в лицо и улыбнулись одними глазами. Ив это время послышался шопот из-за плетня- Где вы Идите до хаты. Высокая, худая женщина, сильной кости, повязанная белой хусткой, высматривала их через плетень. Черные глаза ее сверкали при свете луны - Вставайте, не бойтесь, нема никого- сказала она. Она помогла Кате перелезть через плетень- Как вас зовут - тихо спросила Катя- Марфа, - сказала женщина- Ну, як новый порядок - с угрюмой усмешкой спрашивал ее Иван Федорович, когда ион, и Катя, и старик Нарежный с внуком уже сидели в хате за столом при свете коптилки- А новый порядок ось який: приихав до нас нимець в комендатуры и наложив шесть литров молока з коровы у день, девъять штук яець з курицы в мисяць, - застенчиво ив тоже время с какой-то диковатой женственностью, покашиваясь на Ивана Федоровича своими черными глазами, сказала Марфа. Ей было уже лет под пятьдесят, ново всех движениях ее, с какими она подавала на стол еду и убирала посуду, было что-то молодое, ловкое. Чисто прибранная беленая хата, украшенная вышитыми рушниками, была полна ребят - мал мала меньше. Старший ее сын, четырнадцати лети дочь, двенадцати, поднятые с постелей, дежурили теперь на улице- Як два тыждня, таки новое завдання сдавать худобу. Ось дивитесь, у нашому сели не бильш, як сто дворов, а вже в другий раз получили завдання на двадцять голов худобы,-ото вами новий порядок- говорила она- Ты ж не журись, тетка Марфа Мы знаемо их ще по осьмнадцатому року, Воны як прийшли быстро, таки уйдуть!... - сказал Нарежный и вдруг захохотал, показав крепкие зубы. Его турковатые глаза на кремнистом загорелом лице мужественно и лукаво сверкнули. Иван Федорович искоса взглянул на Катю, строгие черты лица которой распустились в доброй улыбке. После многих суток боев и этого страшного бегства такою молодой свежестью повеяло на Ивана Федоровича и на Катю от двух этих немолодых людей- А що ж я бачу, тетка Марфа, як воны вас ни обдирают, ау вас ще е трошки, - подмигнув Нарежному, сказал Иван Федорович, указав кивком головы на стол, на который Марфа от щирого сердца выставила и творог, и сметану, и масло, и яичницу на сале- Хиба ж вы не знаете, що у доброй украинской хати, як бы ни шуровав, всего ни съисты, ни скрасты, пока жину не убьешь - отшутилась Марфа с таким девическим смущением, до краски в лицеи с такой грубоватой откровенностью, что и Иван Федоровичи Нарежный прыснули в ладони, а Катя улыбнулась. - Я ж усе заховала!-засмеялась и Марфа- Ах, ты ж умнесенька жинка - сказал Проценко и покрутил головой. - Кто ж ты теперь - колхозница, чи единоличница- Колгоспница, вроде як в отпуску, пока немцы не уйдуть, - сказала Марфа. - А немцы считають нас низа кого. Всю пашу колгоспну землю воны считають за германьским... як воно там - райхом? Чи як воно там, Корний Тихонович- Та райхом, нехай ему - с усмешкой сказал старик- На сходи зачитывали якуюсь-то там бумагу, - як его там, Розенберга, чи як его там, злодия, Корний Тихонович- Та Розенберга ж, хай ему - отвечал Нарежный. - Ций Розенберг каже, що колысь получим землю у единоличие пользование, та не уси, а хто буде добро робити для германьского райха и хто буде маты свою худобу, та свий инвентарь. А який же там, бачите, инвентарь, коли воны гонють нас колгоспну пшеницу жаты серпами, а хлиб забирають для своего райха. Мы, бабы, вже одвыкли серпами жаты! Выйдем на поле, ляжем пид пшеницу от сонця та спим- А староста - спросил Иван Фелорович. - А староста у нас свий, - отвечала Марфа- Ах ты, умнесенька жинка - снова сказал Проценко и снова покрутил головой - Аде ж чоловик твий? - Де ж вин На фронти. Мий Г ордий Корниенко на фронти, - серьезно сказала она- А скажи прямо вону тебя сколько детей, а ты нас прячешь, - неужто не боишься за себя и за них - вдруг по-русски спросил Иван Федорович- Не боюсь!-также по-русски отвечала она, прямо взглянув на него своими черными молодыми глазами. - Пусть рублять голову. Не боюсь. Знать буду, за що пойду насмерть, А вы мне тоже скажите вы с нашими, с теми, що на фронте, связь отселя имеете- Имеем, - отвечал Иван Федорович- Так скажите ж нашим, пусть воны бьются до конца. Пусть наши мужья себя не жалиють, - говорила она с убежденностью простой, честной женщины. - Я так скажу може, наш батько, - она сказала наш батько» как бы от лица детей своих, имея ввиду мужа, - може, наш батько и не вернется, може, вин сложит свою голову в бою, мы будем знать, за що! А коли наша власть вернется, вона будет отцом моим детям- Умнесенька жинка - в третий раз нежно сказал Иван Федоровичи наклонил голову и некоторое время не подымал ее. Марфа оставила Нарежного с внуком ночевать в хате оружие их она спрятала и не боялась за них. А Ивана Федоровича и Катю она проводила в заброшенный, поросший сверху бурьяном, а внутри холодный, как склеп, погреб- Трошки буде сыро, да я вам прихватила два кожушка, - застенчиво говорила она. - Ось сюда, тут солома. Они остались одни, и некоторое время молча сидели на соломе в полной темноте. Вдруг Катя теплыми руками обхватила голову Ивана Федоровича и прижала ее к своей груди. И что-то мягко распустилось в душе его- Катя - сказал он- Это все придется начинать сначала. Все, все сначала, - в сильном волнении говорил он, высвобождаясь из ее объятий. - Мы в народе найдем тысячи таких людей, як Нарижный, як Марфа, тысячи тысяч. Не-ет! Пускай этот Гитлер оглупил целую немецкую нацию, - на то ж они и немцы Ане думаю я, щоб вин передурив Ивана Проценка, не може того буты! - яростно говорил Иван Федорович Глава двадцать шестая Как, незаметно для человеческого глаза, под корнями деревьев и трав, по трещинами капиллярным сосудам земли, подпочвой, бесшумно, беспрерывно сочатся в разных направлениях грунтовые воды, так под властью немцев степными, лесными, горными тропами, балками, под крутыми берегами рек, по улицами закоулкам городов и сел, по людным базарами черным ночным яругам двигались с места на место миллионы мужчин, женщин, детей, стариков всех национальностей, населяющих нашу землю. Согнанные сродных мест, вновь возвращающиеся народные места, ищущие таких мест, где их не знают, пробирающиеся через рубежи фронта на свободную советскую землю, выбирающиеся из окружения, бежавшие из немецкого плена или из концентрационных лагерей, просто брошенные нуждою на поиски одежды и пищи, поднявшие оружие для борьбы с угнетателем - партизаны, подпольщики, диверсанты, агитаторы, разведчики в тылу врага, разведчики отступившей великой армии великого народа, - они идут, идут, неисчислимые, как песок... По степной дороге, от Донца, идет маленький румяный человек под солнцем. Он в простой крестьянской одежде, у него темная мягкая мужицкая борода, за плечами у него грубый полотняный мешок. Также, как он, идут тысячи, тысячи. Как узнать, кто он У него синие глаза, но разве можно всем заглянуть в глаза и разве все можно узнать по глазам Может быть, в них поскакивают чертовские искры, а к господину вахтмайстеру или даже к гауптвахтмайстеру они обернутся самыми обыкновенными человеческими глазами. Маленький человек с темной бородой в одежде крестьянина входит в город Ворошиловград и теряется в уличной толпе. Зачем он пришел в город Может быть, он несет в мешке на базар масло, или творог, или утку, чтобы обменять это на гвозди, на бязь или на соль. А может быть, это самый страшный человек, способный подорвать власть самого советника седьмого отдела фелькомендатуры доктора Шульца. Юноша, съежившись, спит в низинке в степи, солнце пригревает его, и от одежды его подымается пар. Солнце подсушило мокрый след на траве, который юноша оставил за собой после того, как вылез из реки. Как же он устал, плывя по реке, если он заснул в степи ночью в мокрой одежде! Но когда солнце начинает калить, юноша просыпается и идет. Светлые волосы его высохли и сами собой небрежными живописными волнами распались на его голове. Вторую ночь он ночует в шахтерском поселке в случайной квартире, где ему дают приют, потому что он почти земляк он из Краснодона, он учился в Ворошиловграде, а теперь возвращается домой. Ион свободно, среди бела дня входит в Краснодон. Он не знает, что сего родителями, не стоят ли у них на квартире немцы, и поэтому он идет сначала к своему товарищу по школе, Володе Осьмухину. У Володи раньше стояли немцы, но сейчас их нет- Женя. Откуда ты? Но товарищ Володи в обычной своей несколько горделивой и официальной манере говорит- Ты мне скажи сначала, чем ты дышишь?. Это старый товарищ Володи, комсомолец Евгений Стахович, передним нечего таиться, и Володя рассказывает ему все, что касается лично Володи - Так. - говорит Стахович. - Это хорошо. Я Другого от тебя и не ждал... Он говорит это с оттенком покровительства. Но, должно быть, он имеет на это право. Он не только жаждет приобщиться к подпольной борьбе, как Володя. Он уже сражался в партизанском отряде, и, по его словам, он послан официально штабом, чтобы организовать дело в Краснодоне. - Здорово. - с уважением говорит Володя. - Мы немедленно должны пойти к Олегу- А кто такой, этот Олег - самолюбиво спрашивает Стахович, потому что Володя произносит имя Олега с большим уважением- Это, брат, такой парень. - неопределенно говорит Володя. Нет, Стахович не знает Олега. Но если это ценный парень, почему бык нему и не пойти. Человек с военной выправкой, одетый в штатское, тихо стучит в дверь квартиры Борц. Дома только одна маленькая Люся. Мама ушла на рынок обменять кое-что из вещей на продукты, а Валя. Нет, дома находится еще папа, но это и есть самое страшное. Папа в своих темных очках мгновенно прячется в гардероб. А Люся с замиранием сердца, приняв взрослое выражение, подходит к двери испрашивает можно независимее! - Кто там- Валя дома - приятным застенчивым тенорком спрашивает из-за двери мужской голос- Ее нет. - Люся притихла.в ожидании- А вы откройте, не бойтесь, - говорит тот же голос. - Кто это говорит со мной- Люся- Люся Валина сестренка Вы откройте, не бойтесь. Люся открывает. На крыльце стоит незнакомый ей высокий, стройный и скромный молодой человек. Люся воспринимает его, как взрослого мужчину. У него добрые глаза и мужественная складка очень худого лица. Он, улыбаясь одними глазами, смотрит на Люсю и делает ей под козырек- Скоро она вернется - вежливо спрашивает он. Люся принимает этот знак уважения серьезно и благосклонно- Не знаю, - говорит она, снизу вверх серьезно глядя в глаза этому мужчине. В лице у него разочарование. Некоторое время он стоит молча, потом снова берет под козырек. Но едва он по-солдатски поворачивается уходить, Люся быстро спрашивает- А что передать? В глазах у него мгновенно возникает насмешливое выражение, но он говорит совершенно серьезно- Передайте, что жених приходил. И сбегает с крыльца- Ивы сразу уходите А как же она вас найдет - в волнении торопливо говорит Люся вслед ему. Но она говорит это слишком робко и слишком поздно. Он уже удаляется по Деревянной улице в сторону к переезду. У Вали жених. Люся взволнована. Конечно, она не может рассказать об этом папе. Об этом невозможно рассказать имаме. Никто же его у нас в домене знает. Но, может быть, они еще не женятся успокаивает себя Люся. Молодые люди - двое юношей, почти мальчиков, и две девушки гуляют в степи. Почему в такое страшное время, когда решительно никто не гуляет, двое юношей и две девушки гуляют в степи Они гуляют в будний день, в рабочее время очень далеко от города. Нос другой стороны, гулять никем не запрещено Они гуляют попарно, юноша с жесткими, светлыми, чуть курчавыми волосами, босой, ловкий и быстрый в движениях, и загорелая девушка с голыми, покрытыми пушком ногами и руками и русыми золотистыми косами другой юноша, белоголовый, маленький, веснущатый, и с ним девушка, тихая, не броско одетая, с умненькими глазками- ее зовут Тося Мащенко. Пары то расходятся далеко-далеко, то опять сходятся водно место. Они гуляют неутомимо сутра до вечера, страдая от жажды, под слепящим солнцем, от которого у белоголового юноши становится втрое больше веснушек. И всякий раз приносят что- нибудь в руках ив карманах патроны, гранаты, иногда немецкое ружье, револьвер, русскую винтовку. В этом нет ничего удивительного они гуляют в районе последних боев отступившей Красной Армии, возле станции Верхнедуванной. Вместо того чтобы снести это оружие немецкому коменданту, они сносят его водно скрытое место у рощи и зарывают. Но их никто не видит. Однажды паренек, быстрый в движениях, который всеми коноводит, находит заряженную мину и на глазах девушки со светлорусыми косами, с необыкновенной точностью орудуя шустрыми пальцами, разряжает эту мину. Несомненно, в этом районе должно быть много мин. Он научит всех, каких разряжать. Мины тоже пригодятся. Девушка с русыми, золотистыми косами возвращается домой вечером, сильно загоревшая, усталая, возбужденная, - и это уже не в первый вечер. Люсе удается на минутку увлечь ее в садик. Поблескивая в темноте белками глаз, Люся страшным шопотом сообщает ей о женихе- Какой жених Что ты мелешь - сердито говорит Валя, немного растерявшись. Мысль о том, что, может быть, это шпион, подосланный немцами, и противоположная мысль, что это представитель подпольной большевистской организации, узнавший о деятельности Вали, разыскивает ее, - оба эти предположения быстро отпадают. Хотя Валя начинена литературой приключений, как мина взрывчатым веществом, она человек реального, практического склада, как все ее поколение. Она перебирает в памяти всех своих знакомых. И вдруг ее точно озаряет. Весна прошлого года. прощальный спектакль драмкружка в клубе имени Ленина, - проводы Вани Туркенича в Севастопольское зенитноартиллерийское училище. Он в роли жениха, Валя - невесты. Жених. Ну да, конечно! Ваня Туркенич! Обычно он всегда играл роли комических стариков. Конечно, здесь не Московский Художественный театр. Моя установка такая, - говорил Ваня - зритель от первого ряда до последнего должен сидеть мокрый от хохота. И это ему вполне удавалось. В чем бы он ни выступал, в Бесталанной или На перши гули, он неизменно гримировался под садовника Данилыча. Но ведь он жена фронте, как же он мог очутиться в Краснодоне? Он же лейтенант Красной Армии. Прошлой зимой он заезжал в город по дороге в Сталинград, куда его послали переучиваться стрелять из зенитных пушек по танкам- Вечно ты, мама, - ну какое тебе дело Яне хочу ужинать - И Валя мчится к Олегу. Туркенич в Краснодоне! Маленькая беленькая девушка идет через всю большую землю. Она прошла уже всю Польшу и всю Украину, песчинка в неисчислимом людском песке, заблудившееся семечко. Так доходит она до Первомайки и стучится в окно маленького домика. Если среди сестер Иванцовых ты видишь одну беленькую, то знай, что это сестры Иванихины. Лиля Иванихина, пропавшая без вести на фронте, вернулась под родной кров Уля узнала об этом от Майи Пегливановой и Саши Бондаревой. Вернулась Лиля, добрая, веселая Лиля, душа их компании, первая из них оторвавшаяся от семьи и подруг, первая окунувшаяся в этот страшный мир борьбы, пропавшая без вести, уже похороненная и вновь воскресшая! И все три подруги - тоненькая, с мальчишескими ухватками, Саша Бондарева, смуглая, как цыганка, Майя, с самолюбиво вывернутой полной нижней губкой, всегда деятельная и даже при немецком господстве нисколько не утратившая привычки всех поправлять и всех воспитывать, и Уля со своими волнистыми черными косами, выпущенными на грудь, поверх темно-синего, в белую крапинку, простого платья, почти единственного, оставшегося после пребывания в их доме немецких солдат, - все три подруги побежали к Иванихиным, жившим в центре поселка, недалеко от школы. Было даже странно бежать по поселкуу в котором не было уже ни одного немца. Девушками овладело чувство свободы, они сами не заметили, как оживились. В черных глазах Ули заблестела веселая и такая неожиданная на ее лице озорная улыбка, и эта улыбка, вдруг словно отразилась на лицах подруги на всем, что их окружало. Едва они поравнялись созданием школы, в глаза им бросился наклеенный на одной створке большой школьной двери яркий плакат. Точно по уговору, девушки разом взбежали на крыльцо. На плакате была изображена немецкая семья улыбающийся пожилой немец в шляпе, в рабочем переднике ив полосатой сорочке с галстуком бабочкой, с сигарой в руке, и белокурая, тоже улыбающаяся, моложавая полная женщина, в чепчике и розовом платье, окруженные детьми всех возрастов, начиная от толстого годовалого, с надутыми щеками мальчика и кончая белокурой девушкой с голубыми глазами. Они стоят у двери сельского домика с высокой черепичной крышей, по которой гуляют зобатые голуби. И этот мужчина, и женщина, и все дети, из которых младший даже протягивает ручонки, улыбаются навстречу идущей к ним с белым эмалированным ведром в руке девушке в ярком сарафане, в белом кружевном переднике, в таком же чепчике ив изящных красных туфельках - полной, с сильно вздернутым носом, неестественно румяной и тоже улыбающейся так, что все ее крупные белые зубы наружу. На дальнем плане картины рига и хлев под высокой черепичной крышей с прогуливающимися голубями, кусок голубого неба, кусок поля с колосящейся пшеницей и большие пятнистые коровы у хлева. Внизу плаката написано по-русски: Я нашла здесь Дом и семью. А ниже, справа «Катья». Уля, Майя и Саша особенно сблизились между собой зато время, что в городе стояли немецкие солдаты. Они даже ночевали одна у другой, когда у кого-нибудь из них останавливались немцы на постой, а квартира какой-либо из подруг была свободна. Но за все это время, они, точно по молчаливому соглашению, как бы чувствуя, что еще не созрели для этого, не говорили друг с другом по самому большому и главному вопросу их жизни, - о том, как жить при немцах. Таки теперь, они только переглянулись и молча сошли с крыльца итак же молча, не глядя друг на друга, пошли к Иванихиным. Сиявшая от счастья младшая из сестер, Тоня, со своими длинными ногами еще не девушки и уже не девочки, со своим крупным носом и толстыми прядями темнокаштановых волос, выбежала из домика навстречу им- Девочки Слыхали Боже, я так рада - заговорила она, сразу увлажняясь слезами. В доме полно было девушек. Среди них Уле бросились в глаза недавно вернувшиеся в город сестры Иванцовы, Оля и Нина, которых она не видела уже много месяцев. Но что сталось с Лилей! Вся она, со своими светлыми волосами и добрыми-добрыми, веселыми глазами, была такая беленькая, чистая, мягкая, круглая, как сдобная. Теперь она стояла перед Улей, опустив вдоль высохшего тела беспомощные руки, ссутулившись. Бледное личико ее подернулось нездоровым загаром, один крупный похудевший носик выделялся на лице ее, да глаза смотрели с прежним, добрым выражением. Нет, не прежним. Уля молча, порывисто обняла Лилю и долго не отпускала ее, прижав ее личико к своей груди. А когда Лиля отняла лицо свое от груди Ули, в нем не было выражения размягченности или растроганности. Добрые глаза Лили глядели с каким-то нездешним, отчужденным выражением, как будто то, что Лиля пережила, так отделило ее от подруг детства, что она не могла уже разделять сними их обычных, повседневных чувств, как бы сердечно и бурно они ни выражались. Саша Бондарева перехватила Лилю и завертела ее по комнате- Лилька! Ты ли это. Лилечка, дружочек, золотко мое Как же ты исхудала Но ничего, ничего, ничего, мы тебя откормим. Счастье, что ты нашлась, Лилечка, счастье наше - говорила Саша со своей непосредственной стремительной манерой выражения чувств и кружила Лилю по комнате- Да отпусти ты ее - смеялась Майя, самолюбиво вывернув нижнюю полную своевольную губку. Иона тоже обняла Лилю и расцеловала ее. - Рассказывай, рассказывай - тотчас же сказала Майя. И Лиля, усевшись на стул в центре кружка дивчат, сдвинувшихся к ней, продолжала рассказывать спокойным, тихим голосом- Правда, нам трудно было среди мужчин, ноя была рада, не то что рада, а просто счастлива, что меня не разлучили с нашими ребятами из батальона. Ведьмы же все отступление прошли вместе, столько людей потеряли. Знаете, девочки, всегда жалко, когда гибнут свои люди. Но когда в ротах по семь-восемь человек встрою и всех знаешь по именам, тогда каждого, как родного, отрываешь от сердца. Помню, в прошлом году меня привезли в Харьков раненую, положили в хороший госпиталь, а я все думаю Ну, как же они там в батальоне, без меня Каждый день письма писала, и мне все писали, и отдельные и коллективные, а я все думала Когда же, когда же Потом мне отпуск дали, а после отпуская попала бы в другую часть, а я упросила коменданта, ион меня устроил в эшелон к нашим. Я по Харькову все пешком ходила, потому что один раз села в трамвай итак расстроилась - люди друг дружку толкают, оскорбляют, и я не за себя, аза них за всех расстроилась, - даже неудобно военная, ау меня слезы текут, а мне вдруг так обидно и жалко стало за людей, Ах, если бы вызнали- думала я- как у нас на фронте каждый день гибнут люди, тихо, без лишних слов, как они друг друга берегут, а не самих себя, а ведь это же ваши мужья, отцы, сыновья. Если бы вы только вдумались в это, вы бы вместо того, чтобы грубить, оскорблять друг друга, вы бы должны были уступать друг дружке дорогу, говорить самые ласковые слова, а если кого-нибудь невзначай обидели, утешить и погладить его по головке.» Она рассказывала все это ровным тихим голосом, глядя не на подруга куда-то сквозь них, а они, притихшие, подавшись к ней, слушали, не отводя от нее просветленных глаз- Жили мы в лагере прямо под небом, Дождь идет, так под дождем трусимся; кормили нас одной баландой на отрубях, а тона картофельной шелухе, а работа все ж таки тяжелая, дороги копать, ребята наши таяли, как свечки. День заднем, день заднем, а многих уж нет Мы, женщины, - Лиля таки сказала мы, женщины, а не девушки, - мы, женщины, все ж таки выдерживали дольше, чем мужчины. Там был один наш парень из батальона, сержант Федя, я с ним дружила, очень дружила, - тихо сказала Лиля, - он все шутил про нас, про женщин У вашей сестры внутренний запас. Асам он, когда нас уже стали перегонять в другой лагерь, сам-то уж он не выдержали его конвойный пристрелил. Но он не сразу умер, а еще жили все смотрел на меня, как я ухожу, а я уже не могла его ни обнять, ни поцеловать, а то б и меня убили... Лиля рассказала, каких перегнали в другой лагерь, и там, в женском отделении лагеря, была надсмотрщица немка, Гертруда Геббех, и эта волчица терзала девушек до смерти. И Лиля рассказала, как они, женщины, сговорились или погибнуть самим, или уничтожить Гертруду Геббех и каким удалось, возвращаясь ночью с работы в лесу, обмануть охрану, подкараулить Гертруду Геббех и накрыть ее шинелью и задушить, и они, несколько женщин и девушек, бежали, но они не могли вместе итти через всю Польшу и Украину домой и разошлись, и Лиля одна добиралась эти сотни и сотни километров, и ее прятали и кормили поляки, а потом наши украинцы. Все это рассказывала Лиля, когда-то такая же обыкновенная краснодоночка, беленькая, толстая, добрая девочка, - она была такая же, как они все. И трудно было представить себе, что это она душила Гертруду Геббех и потом прошла вот этими маленькими ногами с вздувшимися жилками через всю Польшу и Украину, занятую немцами. И каждая из девушек думала о себе А если бы все это выпало намою долю, смогла ли бы я вынести все это и как бы я себя вела?» Она была прежняя Лиля, но была другая. Нельзя сказать, чтобы она ожесточилась сердцем после всего, что перенесла, она не выказывалась и не заносилась перед подругами, нет, она стала многое понимать в жизни. В каком-то смысле она стала даже добрее к людям, точно она узнала им цену. И при всем том, что она и физически и душевно стала как бы суше, этот великий человеческий свет добра озарял ее исхудавшее лицо. Все девушки снова стали целовать Лилю, каждой хотелось погладить ее или хотя бы дотронуться до нее. И только Шура Дубровина, девушка постарше, студентка, была сдержаннее других, потому что она уже ревновала Майю Пегливанову к Лиле. - И что это, дивчата, у всех глаза на мокром месте, в самом деле - воскликнула Саша Бондарева. - Давайте заспиваем! И она было затянула Спят курганы темные, но тут девушки зашикали на нее разные жили в поселке, и мог забрести кто-нибудь из полицаев. Стали подбирать какую-нибудь старинную украинскую, а Тоня предложила Землянку- Она и наша, и вроде не придерешься, - робко сказала Тоня. Но все нашли, что итак невесело на душе, ас этой Землянкой еще расплачешься. И Саша, которая среди всех первомайских девушек была главная певунья, затянула: На закате ходит парень Возле дома моего, Поморгает мне глазами И не скажет ничего. И все подхватили. В этой песне не было ничего, что могло бы насторожить полицейское ухо. Но это была песня, много раз слышанная девушками по радио в исполнении любимого хора имени Пятницкого, и именно потому, что они не раз слышали песню по радио из Москвы, теперь они точно проделывали с этой песней обратный путь отсюда, из Первомайки, в Москву. Вся та жизнь, в которой девушки росли, которая была для них такой же естественной жизнью, какой живут в поле жаворонки, вошла в комнату вместе с этой песней. Уля подсела к сестрам Иванцовым, но старшая Оля, увлеченная пеньем, только ласково и сильно пожала Уле руку, повыше локтя, - в глазах у нее точно синий пламень горел, отчего ее лицо с неправильными чертами стало даже красивым. А Нина, с вызовом смотревшая вокруг себя из-под могучего раскрытия бровей, вдруг склонилась к |