Главная страница

молодая_гвардия. Александр Фадеев Молодая Гвардия


Скачать 5.3 Mb.
НазваниеАлександр Фадеев Молодая Гвардия
Дата23.03.2022
Размер5.3 Mb.
Формат файлаpdf
Имя файламолодая_гвардия.pdf
ТипДокументы
#411971
страница12 из 36
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   36
В
этом тяжелом ритмическом движении неисчислимых войск и орудий войны был свой неумолимый порядок - Ordnung. И казалось, нет на свете такой силы, какая могла бы противостоять этой силе с ее неумолимым железным порядком - ОЛпипЛом.
Вдавливая громадными колесами землю, плавно и грузно катились высокие, как вагоны, грузовики с боеприпасами и продовольствием, сплюснутые и пузатые цистерны с бензином. Солдаты были в добротном по виду и ладно пригнанном обмундировании. Офицеры были нарядны. С немцами двигались румыны, венгры, итальянцы. Пушки, танки, самолеты этой армии носили клейма всех заводов Европы. У человека, знавшего не только русскую грамоту, рябило в глазах от одних марок заводов грузовых и легковых машин, ион ужасался тому, какая производственная сила большинства стран Европы питала немецкую армию, двигавшуюся сейчас через донецкую степь в реве моторов, в чудовищной пыли, мглою закрывавшей небо.
Даже самый маленький человек, мало смысливший в делах войны, чувствовали видел, как под напором этой силы советские армии стремительно откатывались на восток и юговосток, все дальше, неотвратимо, иному казалось - безвозвратно, - к Новочеркасску, Ростову, за тихий Дон, в сальские степи, на Кубань. И кто уже знает правду, где они теперь. И уже только по немецким сводками разговорам немецких солдат можно догадываться, где, на каком рубеже бьется, а может быть, уже сложил голову заземлю родную сын твой, отец, муж, брат.
В то время как через город еще продолжали двигаться немецкие части, пожирая, как саранча, все, что еще не было пожрано частями, прошедшими ранее, в Краснодоне, как в уже освоенном доме, хозяйственно и прочно оседали глубокие тылы наступающих немецких армий, их штабы, отделы снабжения, резервные части.
В эти первые дни существования под властью немцев никто из местных жителей не разбирался в том, какое немецкое начальство здесь временно, а какое постоянно, какая власть установилась в городе и что требуется от жителей, кроме того, что творилось у каждого в доме по произволу проходящих солдат и офицеров. Каждая семья существовала сама по себе, и, все более сознавая безвыходность и ужас своего положения, каждая по- своему применялась к этому новому и ужасному положению.
Новым и ужасным в жизни бабушки Веры и Елены Николаевны было то, что в их доме расположился один из немецких штабов во главе с генералом бароном фон Венцелем, его адъютантом и денщиком с палевой головой и палевыми веснушками. Теперь у их дома всегда стоял немецкий часовой. Теперь их дом всегда был полон свободно, как в свой собственный дом, приходивших и уходивших, то совещавшихся, то просто пивших и евших немецких генералов и офицеров, звуков их немецкой речи и звуков немецких маршей и немецкой речи по радио. А хозяева дома, бабушка Вера и Елена Николаевна, были
вытеснены в маленькую, нестерпимо душную от беспрерывно топившейся рядом на кухне плиты комнатку и с самого раннего утра до поздней ночи обслуживали господ немецких генералов и офицеров.
Еще вчера бабушка Вера Васильевна была заслужившая себе работой на селе общественное имя персональная пенсионерка, мать геолога одного из крупнейших трестов Донбасса, а Елена Николаевна - вдова видного советского работника, заведующего земельным отделом в Каневе, мать лучшего ученика краснодонской школы, - еще вчера обе они были всем известны и всеми уважаемые люди. А теперь они были в полном и беспрекословном подчинении у немецкого денщика с палевыми веснушками.
Г енерал барон фон Венцель был настолько поглощен делами войны, что не замечал бабушки Веры и Елены Николаевны. Он часами сидел над картой, читал, надписывали подписывал бумаги, которые подавал ему адъютант, и пил коньяк с другими генералами. Иногда генерал сердился и кричал так, будто командовал на плацу, и другие генералы стояли передним, вытянув руки по сдвоенным красным лампасам. И бабушке Вере и Елене Николаевне было ясно, что по воле генерала фон Вениеля движутся через Краснодон вглубь страны немецкие войска станками, самолетами, пушками и генералу важно именно то, чтобы они двигались и приходили всегда вовремя ив то место, куда им назначено. А все то, что они делали в местах, где они проходили, это не интересовало генерала фон Венцеля, как не интересовало его то, что он живет в доме бабушки Веры и Елены Николаевны.
По приказу генерала фон Венцеля или сего холодного молчаливого согласия возле него и вокруг него совершались сотни и тысячи дурных и грязных поступков. В каждом доме что - нибудь отбирали, отбирали и у бабушки Веры и у Елены Николаевны сало, мед, яйца, масло, чтобы ублаготворить и порадовать генерала в его тяжелом военном быту. И генерал ел сало, мед, яйца и масло, но это не мешало ему так высоко носить неподвижную узкую голову с малиновым кадыком, уверенно расположившимся меж пальмовых ветвей, что казалось - ничто дурное и грязное не в силах досягнуть до сознания генерала.
Генерал был очень чистоплотный человек дважды вдень, утром и перед сном, мылся с головы до ног горячей водой. Морщины на узком лице генерала и его кадык всегда были чисто выбриты, промыты, надушены. Для него была сделана отдельная уборная, которую бабушка Вера должна была ежедневно мыть, чтобы генерал мог совершать свои дела, не становясь на корточки. Генерал ходил в уборную по утрам всегда водно и тоже время, а денщик караулил возле и, услышав покашливание генерала, подавал ему специальную вафельную бумажку. Но при этой своей чистоплотности генерал не стеснялся при бабушке Вере и Елене Николаевне громко отрыгивать пищу после еды, а если он находился один в своей комнате, он выпускал дурной воздух из кишечника, не заботясь о том, что бабушка Вера и Елена Николаевна находятся в комнате рядом.
А адъютант на длинных ногах старался во всем походить на генерала. Казалось, он, адъютант, даже вырос таким длинным только затем, чтобы походить на своего длинного генерала. Итак же, как генерал, он старался не замечать ни бабушки Веры, ни Елены
Николаевны.
Ни для генерала, ни для его адъютанта бабушка Вера и Елена Николаевна не существовали не только как люди, а даже как предметы. А денщик был теперь их полновластный начальники хозяин.
И, осваиваясь с этим новыми ужасным положением, бабушка Вера с первых же дней обнаружила, что она несогласна мириться с этим положением. Хитрая бабушка Вера
догадалась, что денщик с палевыми веснушками не настолько властен в присутствии своих начальников, чтобы посметь убить ее, бабушку Веру. И с каждым днем она все смелее пререкалась с денщиком, а когда он кричал на нее, она сама кричала на денщика. Однажды, вспылив, он пнул ее своим громадным каблуком в поясницу, но бабушка в ответ изо всей силы ударила его сковородкой по голове, и как это ни странно было, побагровевший денщик словно захлебнулся. Такие странные и сложные отношения установились у бабушки Веры с денщиком с палевыми веснушками. А Елена Николаевна все еще находилась в состоянии глубокого внутреннего оцепенения и, неподвижно нося чуть закинутую назад голову в короне пышных светлорусых волос, механически, молча исполняла то, что от нее требовали.
В один из таких дней Елена Николаевна шла по улице, параллельной Садовой, за водой и вдруг увидела двигавшуюся ей навстречу знакомую подводу, запряженную буланым коньком, и идущего рядом с подводой сына Олега.
Елена Николаевна беспомощно оглянулась, выронила ведра и коромысло и, раскинув руки, кинулась к сыну- Олежка... мальчик. - повторяла она, то припадая лицом к груди его, то поглаживая его светлорусые, позолотившиеся от солнца волосы, то просто касаясь ладонями его груди, плеч, спины, бедер.
Он был выше нее наголову за эти дни он сильно загорел, осунулся в лице, возмужал но сквозь эту возмужалость более чем когда-либо проступали те, навеки сохранившиеся для нее в сыне черты его, какие она знала в нем, когда он лепетал первые слова и делал первые шажки на полных круглых загорелых ножках и его заносило вбок, как ветром. Он действительно бы еще только большое дитя. Он обнимал мать своими большими сильными руками, а глаза его из-под широких светлых бровей сияли так, как они сияли матери все эти шестнадцать с половиной лет, - чистыми ясным сыновним светом, ион все повторял- Мамо. мамо. мамо.
Никого и ничего не существовало для них в эти несколько мгновений ни двух немецких солдат, из ближнего двора наблюдавших за ними - нет ли в этом чего-либо, нарушающего порядок, Ordnung, ни стоявших возле брички родных, с разными чувствами смотревших навстречу материи сына дядя Коля-флегматично и печально, тетя Марина - со слезами на черных, красивых, утомленных глазах, трехлетний мальчик - удивленно и капризно, почему не его первого обнимает и целует тетя Лена, а дед-возчик - с тактичным выражением старого человека вот, мол, какие дела бывают на свете. А добрые люди, тайком наблюдавшие из окон за встречей так похожих друг на друга рослого юноши, с непокрытой опаленной солнцем головой, и совсем еще молодой женщины с пышными косами, окружавшими ее голову, могли бы подумать, что это встретились брат и сестра, когда б они не знали, что это Олег Кошевой вернулся до матери своей, как возвращались теперь сотни и тысячи краснодонцев, не успевших уйти от беды, возвращались к своим родным, в свои хаты, занятые немцами.
Тяжело было в эти дни тем, кто покинул родные места, дом, близких людей. Ноте, кто успел уйти от немца, брели уже по своей, советской земле. Насколько тяжелее било тем, кто приложил все усилия, чтобы уйти от немца, и пережил крах этих усилий, и видел смерть перед лицом своими теперь брел породным местам, которые еще вчера были своими, а вот стали немецкими,
- брел без пищи, без крова, в одиночку, павший духом, отданный на милость встречного немца-победителя, как преступник в глазах его.
В то мгновение, когда. в открытой яркой степи, в белом тусклом блеске воздуха Олеги его товарищи увидели двигавшиеся прямо на них немецкие танки, души их содрогнулись, впервые став перед лицом смерти. Но смерть повременила.
Немцы-мотоциклисты оцепили всех, кто не успел переправиться, и согнали водно место к Концу. И здесь снова сошлись вместе и Олег с товарищами, и Ваня Земнухов с Клавой и ее матерью, и директор шахты № бис Валько. Валько был весь мокрый - бриджи и пиджак хоть выжми, - вода хлюпала в его хромовых сапогах.
В эти минуты всеобщего смятения мало кто обращал внимание друг на друга, но при взгляде на Валько каждый думал Вот и этому не удалось переплыть Донец». А он с выражением какой-то сосредоточенной злости на смуглом небритом цыганском лице присел на землю, снял свои добротные сапоги, вылил воду, выжал портянки, обулся и, обернув к ребятам сумрачное лицо свое, вдруг, не то чтобы подмигнула чуть-чуть свел веки черного глаза не робейте, моля с вами.
Немецкий офицер-танкист, в черном шлеме-берете, с лицом закопченными злым, на ломаном русском языке приказал всем военным выйти из толпы. Военные, уже без оружия, выходили из толпы группами или в одиночку. Немецкие солдаты, пиная их прикладами в спину, уводили в сторону, и вскоре неподалеку от толпы образовалась на степи другая, меньшая толпа военных. Что-то пронзительно-печальное было в лицах, взглядах этих людей, жавшихся друг к другу в своих застарело-грязных гимнастерках и запыленных сапогах среди залитой солнцем яркой степи.
Военных построили в колонну и погнали вверх по Донцу. А всех гражданских людей распустили по домам.
И люди начали растекаться по степи в разные стороны от Донца. Большая часть потянулась вдоль дороги на запад, через хутор, где ночевали Ваня и Жора, в сторону Лихой.
Отец Виктора Петрова и дед, везший Кошевого и его родню, в тот момент, как увидели в степи немецкие танки, присоединились с подводами к своим. И вся их группа, включавшая теперь и Клаву Ковалеву с матерью, влилась в поток людей и подвод, отходивших на запад, в сторону Лихой.
Некоторое время никто из людей не верил, что все именно таки будет, отпустили их и нет в этом никакого подвоха. - все с опаской косились надвигавшихся по дороге встречным потоком немецких солдат. Но солдаты с усталыми, потными, грязными от размазавшейся пыли лицами, озабоченные тем, что ждало их впереди, почти не смотрели на русских беженцев.
Когда прошло первое потрясение, кто-то неуверенно сказал- На то есть приказ немецкого командования - местных жителей не обижать...
Валько, от которого валил под солнцем пар, как от лошади, мрачно усмехнулся и, кивнув на колонну злых, вымазанных, как черти, немецких солдат, сказал- Не видишь, у них времени нет. А то дали б они тебе водички испить- А ты, кажись, уже испил - вдруг весело отозвался чей-то голос, один из тех неунывающих голосов, какие при всех, даже самых ужасных, обстоятельствах жизни обязательно обнаружатся во всяком сборище русских людей- Я уже испил, - мрачно согласился Валько. И, подумав, добавил - Да еще не всю чару.
На самом деле вот что произошло с Валько, когда он, покинув на берегу ребят, спустился к переправе. Благодаря свирепому своему виду он все же заставил одного из военных, ведавших переправой, вступить с ним в переговоры. От военного Валько узнал, что командование переправой находится на той стороне реки, потому что на этой стороне вот
вот могут появиться немцы. Я из него, сукиного сына, печенки выну, а заставлю, чтобы он со своими лайдаками порядок мне навел яростно думал Валько, прыгая с края одного понтона на край другого, сбоку от двигавшихся по наплавному мосту машин. В это время налетели немецкие пикировщики, ион, как и все люди, прыгавшие вместе с ним, вынужден был лечь. Потом ударила немецкая артиллерия, на понтонах началась паника. И тут Валько заколебался.
По своему положению он не только имел право, а обязан был воспользоваться последней возможностью перебраться на ту сторону Донца. Но как это бывает в жизни даже очень сильных и рассудительных натур, с горячей кровью, скрытно кипящей в жилах, иногда долг частный, меньший, но ближний, берет верх над долгом общими главным, но дальним.
Едва Валько представил себе, что могут подумать о нем его рабочие, Григорий Ильич
Шевцов - его друг, ребята-комсомольцы, оставшиеся на берегу, - едва Валько представил себе это, вся кровь прихлынула к черному лицу его, ион повернул обратно. В это время уже по всей ширине наплавного моста бежали навстречу ему люди сплошной лавиной. Тогда он, в чем был, бросился вводу и поплыл к берегу.
В то время когда немцы уже обстреливали и оцепляли этот берег Донца и люди с этого берега, обезумев, бежали по понтонам на другой береги дрались у спуска к понтонами десятками и сотнями перебирались вплавь на другой берег, - Валько, рассекая волны своими сильными руками, плыл к этому берегу. Он знал, что будет первым из тех, с кем немцы расправятся, а плыл, потому что поступить иначе ему не позволяла совесть.
Н а беду себе, немцы поступили так недальновидно, что не убили Валько, а отпустили его вместе с другими. И вот, вместо того чтобы двигаться на восток, к Саратову, куда он обязан был явиться по службе и где находились его жена и дети, Вальков потоке беженцев двигался на запад.
Еще не доходя Лихой, вся эта сборная колонна беженцев начала распадаться. Валько предложил группе краснодонцев выделиться из остальной колонны, обойти Лихую и двигаться к
Краснодону вдали от больших дорог, проселками, а то и целиною.
Как это всегда бывает в трудные моменты жизни народов и государств, в душе даже самого рядового человека мысли о собственной судьбе тесно переплетаются с мыслями о судьбе всего народа и государства.
В эти первые дни после того, что было пережито ими, и взрослые и ребята находились в подавленном настроении и почти не говорили друг с другом Они подавлены былине только тем, что ждало их впереди, аи тем, что будет теперь со всей советской землей. Но каждый переживал это по-своему.
В состоянии наибольшего душевного равновесия находился трехлетний сынишка Марины, двоюродный братик Олега. Никаких сомнений в устойчивости того мира, в каком он жилу него не было, поскольку мама и папа всегда были при нем. Ему, правда, страшно было один момент, когда что-то заревело и загремело в небе и кругом так бухало и бежали люди. Но он рос в такое время, когда кругом всегда бухало и всегда бежали люди поэтому он поплакал немного и успокоился. И теперь уже все было хорошо. Он только находил, что путешествие несколько затянулось. Это ощущение особенно владело им в полдень, когда его всего размаривало, ион начинал хныкать, скоро ли приедет домой к бабушке. Но стоило остановиться на привали отведать кашки, и потыкать палкой в норку суслика, и обойти, ступая боком, почтительно задирая голову, вокруг гнедых коней, каждый из которых был чуть не ввдвое больше буланого конька, а потом сладко поспать, уткнувшись головенкой в
мамины колени, - как все становилось на свои места, и мир снова был полон прелести и чудес.
Дед-возчик думало том, что вряд ли его жизни, жизни маленького старого человека, грозит опасность при немцах. Но он боялся, что немцы еще в дороге отберут у него лошадь. Кроме того, он думало том, что немцы лишат его пенсии, которую он получал, как возчик, проработавший на шахтах сорок лети не только лишат пособия, которое он получал за трех сыновей-фронтовиков, а еще, пожалуй, будут утеснять зато, что у него столько сыновей в Красной Армии. И его глубоко волновал вопрос о том, победит ли Россия в войне. В свете того, что он видел, он очень боялся, что Россияне победит. И тогда он, маленький дед, со взъерошенными на затылке серыми перышками, как у воробышка, очень жалело том, что не умер прошлой зимой, когда унего, как говорил ему доктор, случился приступ. Но иногда он вспоминал всю свою жизнь и войны, в которых сам участвовал, вспоминал, что Россия велика, богата, аза последний десяток лет стала еще богаче- неужели же найдется у немца сила победить ее, Россию И когда дед думал таким овладевало нервное оживление, он почесывал высохшие, черные от солнца лодыжки, почмокивал на буланого конька, по- детски выпячивая губы и подшевеливая конька вожжою.
Николаю Николаевичу, дяде Олега, было всего обиднее то, что его так хорошо начавшаяся работа в тресте - работа молодого геолога, выдвинувшегося впервые же годы исключительно удачными разведками, - вдруг прервалась таким неожиданными ужасным образом. Ему казалось, что немцы непременно убьют его, а если не убьют, ему придется проявить немало изворотливости, чтобы уклониться от службы у немцев. А он знал, что при всех условиях не пойдет служить к немцам, потому что служить у немцев ему было также неестественно и неудобно, как ходить на четвереньках. А молоденькая тетушка Марина подсчитывала, из каких источников дохода складывалась их жизнь до немцев. И получалось, что их жизнь до немцев складывалась из заработка Николая Николаевича, пенсии Елены Николаевны, которую она получала за покойного мужа - отчима Олега, пенсии бабушки Веры Васильевны, квартиры, которую им давал трест, и огорода, который они разводили при доме. И выходило так, что первых трех источников существования они с приходом немцев безусловно лишились и могли лишиться остальных. Она все вспоминала убитых детей на переправе и переносила жалость к ним на своего ребенка и начинала плакать. Ей приходили в голову рассказы о том, что немцы грубо пристают к женщинами совершают насилия над ними, и тогда она вспоминала, что она хорошенькая женщина и к ней уж, наверное, будут приставать немцы, иона то ужасалась, то утешала себя тем, что будет нарочно попроще одеваться и изменит прическу и все, может быть, обойдется.
Отец Виктора Петрова, лесничий, знал, что возвращение домой грозит смертельной опасностью ему, как человеку, известному в районе своим участием в борьбе против немцев в
1918 году, и его сыну - комсомольцу. Но он заходил в тупик, когда думало том, как ему теперь поступить. Он знал, что кто-нибудь из партийных людей обязательно оставлен для организации подпольной и партизанской борьбы. Носам он, человек беспартийный и немолодой, уже не был таким боевым человеком, как в молодости. Всю жизнь он честно работал рядовым лесничими привык к той мысли, что он до конца жизни останется лесничим, даст образование сыну и дочери и выведет их в люди. Но когда в сердце к нему закрадывалась мысль о том, что прошлое его может остаться неизвестным для немцев и у него сохранится возможность также служить лесничим при немцах, - им овладевали такая тоска и отвращение, что ему, крупному, сильному человеку, хотелось плакать и драться
В это же самое время сын его, Виктор, находился в состоянии крайней обиды и оскорбления за Красную Армию. Он с детства обожал Красную Армию и ее командиров и с первых дней войны готовился к тому, чтобы принять участие в войне как командир Красной Армии. Он был руководителем военного кружка в школе, и проводил военные занятия и физические упражнения в кружке под дождем и на морозе, как учил этому Суворов. Поражения Красной Армии, конечно, не могли пошатнуть в глазах Виктора ее престижа. Но обидно было, что ему своевременно не удалось попасть в Красную Армию командиром, а между тем, будь он теперь командиром Красной Армии, она, несомненно, не попала бы в такое тяжкое и горестное положение. Что же касается его судьбы при немцах, то о ней Виктор просто не думал, целиком полагаясь на отца и на друга своего Анатолия Попова, который во всех трудных случаях жизни умел найти что-нибудь неожиданное и абсолютно правильное.
А друг его Анатолий всей душой болел за отечество и, молча покусывая ногти, всю дорогу думало том, что же ему, Анатолию, теперь делать За время войны он столько прочел докладов на комсомольских собраниях о защите социалистического отечества, но нив одном из докладов он не мог выразись еще итого ощущения отечества, как чего-то большого и певучего, какой была его, Анатолия, мама, Таисья Прокофьевна, с ее рослым полным телом, лицом румяным, добрыми с чудными старинными казачьими песнями, которые она певала ему с колыбели. Это ощущение отечества всегда жило в его сердце и исторгало слезы из глаз его призвуках родной песни или при виде потоптанного хлеба и сожженной избы. И вот отечество его находилось в беде, такой беде, что ни видеть это, ни думать об этом нельзя было без острой боли сердечной. Надо было действовать, Действовать немедленно, но - как, где, с кем?
Этого рода мысли, в большей или меньшей степени, волновали всех его товарищей.
И только Уля не имела сил думать ни о судьбе родной земли, ни о личной своей судьбе. Все, что она пережила с того момента, как увидела пошатнувшийся копер шахты
№2 бис прощание с любимой подругой и с матерью, этот путь по обожженной солнцем, вытоптанной степи и, наконец, переправу, где в этой окровавленной верхней части туловища женщины с красным платком на голове ив мальчике с вылетевшими из орбит глазами точно воплотилось все пережитое ею, - все это снова и снова, то остро, как кинжалы, то тяжко-тяжко, как жернова, поворачивалось в кровоточащем сердце Ули. Всю дорогу она шагала рядом с телегой, молчаливая, будто спокойная, и только эти черты мрачной силы, обозначившиеся в ее глазах, ноздрях, губах, выдавали, какие бури волнами ходили в душе ее.
Зато Жоре Арутюнянцу было совершенно ясно, как он будет жить при немцах. Ион очень авторитетно рассуждал вслух- Каннибалы Разве наш народ может сними примириться, да Наш народ, как ив прежде оккупированных немцами местностях, безусловно возьмется за оружие. Мой отец - тихий человек, ноя не сомневаюсь, что он возьмется за оружие. А мать, с ее характером, та безусловно возьмется за оружие. Если наши старики так поступают, как же мы, молодежь, должны поступать Мы, молодежь, должны взять на учет - выявить, потом взять на учет, - поправился Жора, - всех ребят, кто не уехали немедленно связаться с подпольной организацией. Мне, по крайней мере, известно, что в Краснодоне остались Володя Осьмухин и Толя Орлов, - разве они будут сидеть сложа руки А Люся, сестра Володи, эта прекрасная девушка, - с чувством сказал Жора, - она, во всяком случае, безусловно не будет
сидеть сложа руки.
Выбрав момент, когда никто, кроме Клавы, не мог их слышать, Ваня Земнухов сказал Жоре- Слушай, ты, абрек Честное слово, все с тобой согласны. Но, придержи язык. Во- первых, это дело совести каждого. А во-вторых, ты жене можешь поручиться за всех. А ну, как кто-нибудь невзначай трепанет, что тогда будет - и тебе и всем нам- Почему ты назвал меня абреком - спросил Жора, в черных глазах которого появилось вдохновенно-самодовольное выражение- Потому что ты черный и действуешь, как наездник- Ты знаешь, Ваня, когда я перейду в подполье, я обязательно возьму себе кличку Абрек, - понизив голос до шопота, сказал Жора Арутюнянц.
Ваня разделял мысли и настроения Жоры Арутюнянца. Ново все, о чем бы сейчас Ваня ни думал, властно вторгалось чувство счастья от близости Клавы и чувство гордости, когда он вспоминал свое поведение у переправы, и снова слышал слова Ковалева: Ваня, спаси их - и чувствовал себя спасителем Клавы. Это чувство счастья было тем более полным, что Клава разделяла с ним это чувство. Если бы не беспокойство за отца и не жалобные причитания матери, Клава Ковалева была бы открыто и просто счастлива с любимым человеком, здесь, в залитой солнцем донецкой степи, несмотря на то, что на горизонте то там, то тут возникали башни немецких танков, стволы зениток и каски, каски, каски немецких солдат, мчавшиеся над золотистой пшеницей в реве моторов ив пыли.
Но среди всех этих людей, так по-разному думавших о судьбе своей и всего народа, было два человека, тоже очень разных по характеру и по возрасту, но удивительно схожих тем, что оба они находились в состоянии небывалого морального подъема и энергической деятельности. Одним из этих людей был Валько, а другим - Олег.
Валько был человек немногословный, и никто никогда не знал, что совершается в душе его под цыганской внешностью. Казалось, все в его судьбе изменилось к худшему. А между тем никогда еще его не видели таким подвижными веселым. Всю дорогу он шел пешком, обо всех заботился, охотно заговаривал с ребятами, то с одним, та с другим, будто испытывая их, и все чаще шутил.
А Олегу тоже не сиделось в бричке. Он вслух выражал нетерпение, когда же, наконец, увидит мать, бабушку. Он с наслаждением потирал кончики пальцев, слушая Жору Арутюнянца, а то вдруг начинал подсмеиваться над Ваней и Клавой или с робким заиканием утешал Улю, или нянчил трехлетнего братишку, или объяснялся в любви тетушке Марине, или пускался в длинные политические разговоры с дедом. А иногда он шагал рядом с бричкой, молчаливый, с резко обозначившимися на лбу продольными морщинами, с упрямой еще детской складкой полных губ, как бы чуть тронутых отзвуком улыбки, с глазами, устремленными вдаль с задумчивым, сурово-нежным выражением.
Они были уже не более чем водном переходе от Краснодона, когда вдруг наскочили на какую-то отбившуюся команду немецких солдат. Немецкие солдаты деловито - даже не очень грубо, а именно деловито - обшарили обе подводы, взяли из чемоданов Марины и Ули все шелковые вещи, сняли с отца Виктора и с Валько сапоги и взяли у Валько старинные золотые часы, которые, несмотря на купанье, что он перенес, великолепно шли.
Душевное напряжение, какое они испытывали в этом первом непосредственном столкновении с немцами, от которых все ждали худшего, перешло в смущение друг перед другом, а потом в неестественное оживление - все наперебой изображали немцев, как они
обшаривали подводы, - поддразнивали Марину, очень сокрушавшуюся по шелковым чулками даже не пощадили Валько и отца Виктора, больше других чувствовавших себя смущенно в бриджах ив тапочках. И только Олег не разделял этого ложного веселья, в лице у него долго стояло резкое, злое выражение.
Они подошли к Краснодону ночью, и по совету Валько, полагавшего, что ночное движение в городе воспрещено не вошли в города остановились на ночлег в балке. Ночь была месячная. Все были взволнованы и долго не могли уснуть.
Валько пошел разведать, куда тянется балка. И вдруг услышал за собой шаги. Он обернулся, остановился и при свете месяца, блестевшего по росе, узнал Олега- Товарищ Валько, мне очень нужно с вами поговорить. Очень нужно, - сказал Олег тихим голосом, чуть заикаясь- Добре, - сказал Валько. - Да стоя придется, бо дюже мокро. - Он усмехнулся- Помогите мне найти в городе кого-нибудь из наших подпольщиков, - сказал Олег, прямо глядя в потупленные под сросшимися бровями глаза Валько.
Валько резко поднял голову и некоторое время внимательно изучал лицо Олега.
Перед ним стоял человек нового, самого юного поколения.
Самые, казалось бы, несоединимые черты - мечтательность и действенность, полет фантазии и практицизм, любовь к добру и беспощадность, широта души и трезвый расчет, страстная любовь к радостям земными самоограничение, - эти, казалось бы, несоединимые черты вместе создали неповторимый облик этого поколения.
Сказать правду, Валько плохо знал его, но он верил в него- Подпольщика ты вроде уже нашел, - с усмешкой сказал Валько, - а что нам дальше делать, об том мы сейчас поговорим.
Олег молча ждал- Я вижу, тыне сегодня решился, - сказал Валько.
Он был прав. Едва возникла непосредственная угроза Ворошиловграду, Олег, впервые скрыв от матери свое намерение, пошел в райком комсомола и попросился, чтобы его использовали при организации подпольных групп.
Его очень обидели, когда сказали без всякого объяснения причин примерно следующее- Вот что, хлопец собирай-ка свои монатки да уезжай подобру-поздорову, да поживее.
Он не знал, что райком комсомола не создавал своих подпольных группа те комсомольцы, которых оставляли в распоряжение подпольной организации, были уже выделены заранее. Поэтому ответ, который он получил в райкоме, не только не был грубым, а был даже, в известном смысле, выражением внимания к товарищу. И ему пришлось уехать.
Но в тот самый момент, как прошло первое напряжение событий на переправе и Олегу стало ясно, что уйти не удалось, его таки озарила мысль теперь мечта его осуществится Вся тяжесть бегства, расставания с матерью, неясности всей его судьбы свалилась с души его. И все силы души его, все страсти, мечты, надежды, весь пыли напор юности, - все это хлынуло на волю- Оттого ты таки подобрался, что решился, - продолжал Валько. - У меня у самого такой характер. Еще вчера - иду, а все у меня из памяти не выходит то, как мы шахту взорвали, то, вижу, армия отступает, беженцы мучаются, дети. Итакой у меня мрак на душе - с необыкновенной искренностью говорил Валько. - Должен был радоваться тому, что хоть семью увижу, сначала войны не видался, - а в сердце все стучит Да. Коли успеешь. Ежели успеешь Асам думаю Ну, успею, а дальше что Так было вчера. А что ж
сегодня Армия наша ушла за Дон. Немец нас захватил. Семью я не увижу. Может быть, никогда не увижу. А на душе у меня отлегло. Почему Потому что теперь у меня один шлях, яку чумака. А это для нашего брата самое главное.
Олег чувствовал, что сейчас в балке под Краснодоном, при свете месяца, чудно блестевшего по росе, этот суровый сдержанный человек со сросшимися, как у цыгана, бровями, говорит с ним, с Олегом, так откровенно, как он, может быть, не говорил ни с кем- Ты вот что тыс этими ребятами связи не теряй, это ребята свои, - говорил Валько. - Себя не выдавай, а связь сними держи. И присматривай еще ребят, годных к делу, таких, что покремнистей. Но только смотри, без моего ведома ничего не предпринимай, - завалишься. Я тебе скажу, когда и что тебе делать- Вызнаете, кто оставлен в городе - спросил Олег- Не знаю, - откровенно сознался Валько. - Не знаю, но найду- А мне как вас находить- Тебе меня находить не надо. Коли б у меня была квартира, я бы ее тебе все равно не назвала у меня, откровенно сказать, ее пока что нет.
Как ни печально было являться вестником гибели мужа и отца, но Валько решил на первых порах укрыться в семье Шевцова, где знали и любили Валько. С помощью такой отчаянной девчонки, как Любка, он надеялся установить связи и подыскать квартиру в более глухом месте- Ты лучше дай мне свой адрес, я тебя найду. Валько несколько раз вслух повторил адрес Олега, пока не затвердил- Тыне бойся, я тебя найду, - тихо говорил Валько. - И коли нескоро обо мне услышишь, не рыпайся, жди. А теперь иди, - сказал они своей широкой ладонью легонько подтолкнул Олега в плечо- Спасибо вам, - чуть слышно сказал Олег.
С необъяснимым волнением, словно бы несшим его по росистой траве, подходил он к лагерю. Все уже спали, одни лошади похрустывали травою. Да Ваня Земнухов сидел в головах у спящей Клавы и ее матери, обвив руками острое колено.
«Ваня, друг любимый, с размягченным чувством, которое у него было теперь ко всем людям, подумал Олег. Он подошел к товарищу и с волнением опустился рядом с ним на мокрую траву.
Ваня повернул к нему свое лицо, бледное при свете месяца- Ну как Что он сказал тебе - живо спросил Ваня своим глуховатым голосом- О чем ты спрашиваешь - сказал Олег, удивившись и смутившись одновременно- Что Валько сказал Знает он что-нибудь? Олег в нерешительности смотрел на него- Уж не думаешь литы со мной в прятки играть - сказал Ваня с досадой. - Немаленькие же мы в самом деле- К-как ты узнал - все более изумляясь, глядя на друга широко раскрытыми глазами, шопотом спросил Олег- Не так уж мудрено узнать твои подпольные связи, они такие же, как и у меня, - сказал Ваня с усмешкой. - Неужто ты думаешь, что я тоже не думал об этом- Ваня. - Олег своими большими руками схватили крепко сжал руку Земнухова, сразу ответившую ему энергичным пожатием. - Значит, вместе- Конечно, вместе- Навсегда

- Навсегда, - сказал Ваня очень тихо и серьезно. - Пока кровь течет в моих жилах.
Они смотрели друг другу в лицо, блестя глазами- Ты знаешь, он пока ничего не знает. Но сказал - найдет. Ион найдет, - говорил Олег с гордостью. - Ты ж смотри, в Нижней Александровке не задержись- Нет, об этом не думай, - решительно тряхнув головой, сказал Ваня. Он немного смутился. - Я только устрою их- Любишь ее - склонившись к самому лицу Вани, шопотом спросил Олег- Разве о таких вещах говорят- Нет, тыне стесняйся. Ведь это же хорошо, это же очень хорошо. Она т-такая чудесная, а ты. О тебе у меня даже слов нет, - с наивными счастливым выражением в лицеи в голосе говорил Олег- Да, столько приходится переживать и нами всем людям, а жизнь все-таки прекрасна, - сказал близорукий Ваня- В-верно, в-верно, - сказал Олег, сильно заикаясь, и слезы выступили ему на глаза.
Немногим более недели прошло стой поры, как судьба свела на степи всех этих разнородных людей и ребят и взрослых. Но вот в последний раз всех вместе осветило их солнце, вставшее над степью, и показалось, что целая жизнь оставалась за их плечами, - такой теплотой и грустью и волнением наполнялись их сердца, когда пришла пора расставаться- Ну, хлопцы та дивчата... - начал было Валько, один стоявший среди балки в бриджах и тапочках, махнул смуглой рукой и ничего не сказал.
Ребята обменялись адресами, дали обещание держать связь, простились. И долго еще они видели друг друга, после того как растеклись в разные стороны по степи. Нет-нет, да и взмахнет кто-нибудь рукой или платком. Но вот одни, потом другие исчезли за холмом или в балке. Будто не было этого совместного пути в. великую страшную годину, под палящим солнцем.
Так Олег Кошевой переступил порог родного дома, занятого немцами
Глава двадцатая
Марина с маленьким сыном поселилась в комнатке рядом с кухней вместе с бабушкой Верой и Еленой Николаевной. А Николай Николаевичи Олег сбили себе из досок два топчана и кое-как устроились в деревянном сарайчике во дворе.
Бабушка Вера, истомившаяся без слушателей (не могла же она считать собеседником денщика с палевыми веснушками, сразу обрушила на них ворох городских новостей. Ни одно предприятие и учреждение не работает, но, по приказу немецкого коменданта, люди обязаны являться по месту работы и отсиживать положенные часы. Немцы вылавливают в городе евреев и уводят под Ворошиловград, где будто бы образовано гетто, но многие говорят, что на самом деле евреев довозят до Верхнедуванной рощи и там убивают и закапывают.
И Мария Андреевна Борц очень боится за своего мужа, чтобы кто-нибудь его не выдал. До сих пор ни один коммунист и ни один комсомолец не явились на регистрацию к немецкому коменданту (да чтоб я сама им в глотку полезла, - нехай воны там подавятся сказала бабушка Вера, да, говорят, многих уже раскрыли и поарестовали, но кого именно, про то бабушка Вера не знала. После пожара в тресте при сходных обстоятельствах сгорела новая баня за Шанхаем немцы только прибрали и оборудовали здание под казарму, как вдруг здание загорелось. Из разговоров немецких солдат было известно, что в районе станицы Митякинской ив других местах идут сильные бои между немецкими частями и партизанами. Ив связи со всеми этими. делами в городе ив районе арестовали по подозрению многих невинных людей.
С того момента, как Олег вернулся домой, то оцепенение, в котором все дни со времени его отъезда, а особенно с приходом немцев находилась Елена Николаевна, снялось с нее, точно волшебной рукой. Она теперь все время находилась в состоянии душевного напряжения и той энергической деятельности, которая так свойственна была ее натуре. Как орлица над выпавшим из гнезда орленком, кружила она над своим сыном. И часто-часто ловил он на себе ее внимательный, напряженно беспокойный взгляд Как ты, сынок В силах литы вынести все это, сынок?»
А он после того нравственного подъема, который он испытал в дороге, вдруг впал в глубокое душевное оцепенение. Все было не так, как он представлял себе.
Юноше, вступающему в борьбу, она предстает в мечтах, как беспрерывный ряд подвигов против насилия и зла. Но зло оказалось неуловимыми каким-то невыносимо, мерзко будничным.
Не было в живых лохматого, черного, простодушного пса, с которым Олег так любил возиться. Улица с вырубленными в дворах и палисадниках деревьями и кустами выглядела голой. И по этой голой улице, казалось, ходили голые немцы.
Г енерал барон фон Венцель также не замечал Олега, Марины и Николая Николаевича, как он не замечал бабушки Веры и Елены Николаевны.
Бабушка Вера, правда, не чувствовала ничего оскорбительного для себя в поведении генерала- То ж ихний новый порядок, - говорила бабушка. - А я вже стара и знаю, що то дуже старый порядок, як був у нас при крепостном праве. При крепостном праве у нас тож булы
немцы-помещики, таки ж надменни и таки ж каты, як ций барон, хай ему очи повылазиють. Що жмени на его обижаться Он все равно будет такой, пока наши не прийдуть, та не выдеруть ему глотку...
Но для Олега генерал сего узкими блестящими штиблетами и чисто промытым кадыком был главным виновником того невыносимого унижения, в какое повергнуты были Олеги близкие к нему люди и все люди вокруг. Освободиться от этого чувства унижения, казалось, можно было, только убив немецкого генерала, нона место этого генерала появится другой ипритом совершенно такой же - с чисто промытым кадыком и блестящими штиблетами.
Адъютант на длинных ногах стал уделять много вежливого холодного внимания Марине и все чаще заставлял ее прислуживать ему и генералу. В бесцветных глазах его, когда он смотрел на Марину, было презрительное ив тоже время мальчишеское любопытствующее выражение, будто он смотрел на экзотическое животное, которое может доставить немало развлечения, но неизвестно, как с ним обходиться.
Теперь излюбленным занятием адъютанта было - поманить конфеткой маленького сына Марины и, дождавшись, когда мальчик протягивает толстую ручонку, быстро отправить конфетку в рот к себе. Адъютант проделывал это рази другой, и третий, пока мальчик не начинал плакать. Тогда, присев перед мальчиком на корточки на длинных своих ногах, адъютант высовывал язык с конфеткой на красном кончике, демонстративно сосали жевал конфетку и долго хохотал, выкатив бесцветные глаза.
Он был противен Марине весь - от длинных ног до неестественно белых ногтей. Он был для нее не только не человека даже не скотина. Она брезговала им, как брезгуют в нашем народе лягушками, ящерицами, тритонами. И когда он заставлял ее прислуживать себе, она испытывала чувство отвращения и одновременно ужаса перед тем, что она находится во власти этого существа.
Но кто поистине делал жизнь молодых людей невыносимой, так это денщик с палевыми веснушками. У денщика было удивительно много свободного времени он был главным среди других денщиков, поваров, солдат хозяйственной команды, обслуживавшей генерала. И все свободное время денщика уходило на то, чтобы снова и снова расспрашивать молодых людей, как они хотели уйти от немцев и каким это не удалось, ив который уже раз, высказывать им свои соображения о том, что только глупые или дикие люди могут хотеть уйти от немцев.
Он преследовал молодых людей ив деревянном сарае, где они отсиживались, и на дворе, когда они выходили подышать свежим воздухом, ив доме, когда генерал отсутствовал. И только появление бабушки освобождала их от преследований денщика.
Как это было ни странно, но громадный, с красными руками денщик, внешне державшийся с бабушкой также развязно, как и со всеми, побаивался бабушки Веры. Немец- денщики бабушка Вера изъяснялись друг с другом на чудовищной помеси русского и немецкого языков, подкрепляемой мимической работой лица и тела, всегда очень точной и ядовитой у бабушки и всегда очень грубой, какой-то плотской, и глупой, и злой у денщика. Но они великолепно понимали друг друга.
Теперь вся семья сходилась в дровяном сарайчике завтракать, обедать и ужинать, и все это проделывалось точно украдкой. Ели постные борщи, зелень, вареную картошку и - вместо хлеба
- пшеничные пресные лепешки бабушкиного изготовления. У бабушки было припрятано еще немало всякого добра. Но после того как немцы пожрали все, что плохо лежало, бабушка стряпала только постное, стараясь показать немцам, что больше и нет
ничего. Ночью, когда немцы спали, бабушка тайком приносила в сарай кусочек сала или сырое яичко ив этом тоже было что-то унизительное - есть, прячась от дневного света.
Валько не подавал вестей о себе. И Ваня не приходил. И трудно было представить себе, как они встретятся. Во всех домах стояли немцы. Они с ревнивой наблюдательностью присматривались к каждому приходящему человеку. Даже обычная встреча, разговор на улице вызывали подозрение.
Мучительное наслаждение доставляло Олегу, вытянувшись на топчане с подложенными под голову руками, когда все спали вокруг и свежий воздух из степи вливался в раскрытую дверцу сарая и почти полная луна рассеивала далеко по небу грифельный свет свой и блистающим прямоугольником лежала на земляном полу, у самых ног, - мучительное наслаждение доставляло Олегу думать о том, что здесь же, в городе живет Лена Позднышева. Образ ее, смутный, разрозненный, несоединимый, реял над ним глаза, как вишни в ночи, с золотыми точками луны,
- да, он видел эти глаза весной в парке, а может быть, они приснились ему, - смех, будто издалека, весь из серебряных звучков, как будто даже искусственный, так отделялся каждый звучок от другого, будто ложечки перебирали за стеной. Олег томился от сознания ее близости и от разлуки с ней, как томятся только в юности, - без страсти, без укоров совести, - одним представлением ее, одним счастьем видения.
В те часы, когда ни генерала, ни его адъютанта не было дома, Олеги Николай Николаевич заходили в родной дом. Вносим ударял сложный парфюмерный запах, запах заграничного табака и еще тот специфический холостяцкий запах, которого не в силах заглушить ни запахи духов, ни табака и который в равной степени свойственен жилищам генералов и солдат, когда они живут вне семьи.
В один из таких тихих часов Олег вошел в дом проведать мать. Немецкий солдат-повар и бабушка Вера молча стряпали на плите - каждый свое. А в горнице, служившей столовой, развалясь на диване в ботинках ив пилотке, лежал денщик, курили, видно, очень скучал. Он лежал на том самом диване, на котором обычно спал Олег.
Едва Олег вошел в комнату, ленивые, скучающие глаза денщика остановились на нем- Стой - сказал денщик. - Ты, кажется, начинаешь задирать нос, - да, да, я все больше замечаю это - сказал они сел, опустив на пол громадные ступни в ботинках с толстой подметкой. - Опусти руки по швами держи вместе пятки ты разговариваешь с человеком старше тебя - Он пытался вызвать в себе если не гнев, то раздражение, но духота так разморила его, что у него не было силы на это. - Исполняй то, что тебе сказано Слышишь Ты. - вскричал денщик.
Олег, понимавший то, что говорит денщики молча смотревший на его палевые веснушки, вдруг сделал испуганное лицо, быстро присел на корточки, ударил себя по коленками вскричал- Генерал идёт!
В тоже мгновение денщик был уже на ногах. На ходу он успел вырвать изо рта сигаретку и смять ее в кулаке. Ленивое лицо его мгновенно приняло подобострастно-тупое выражение. Он щелкнул каблуком и застыл, вытянув руки по швам- То-то, холуй Развалился на диване, пока барина нет. Вот таки стой теперь, - сказал Олег, не повышая голоса, испытывая наслаждение оттого, что он может высказать это денщику без опасения, что тот поймает его, и прошел в комнату к матери.
Мать, закинув голову, стояла у двери, с бледным лицом, держав руках шитье она все
слышала- Разве так можно, сынок. - начала было она. Нов это мгновение денщик с ревом ворвался к ним- Назад. Сюда. - ревел он вне себя.
Лицо его так побагровело, что невидно стало веснушек- Не об-бращай внимания, мама, на этого ид-диота. - чуть дрожащим голосом сказал Олег, не глядя на денщика, словно его тут и не было- Сюда. Свинья - ревел денщик.
Вдруг он ринулся на Олега, схватил его обеими руками за отвороты пиджака и стал бешено трясти Олега, глядя на него совершенно белыми на багровом лице глазами- Не надо. не надо Олежек, ну, уступи ему, зачем тебе. - говорила Елена Николаевна, пытаясь своими маленькими руками оторвать от груди сына громадные красные руки денщика.
Олег, тоже весь побагровев, обеими руками схватил денщика за ремень под мундиром, и сверкающие глаза его с такой силой ненависти вонзились в лицо денщика, что тот на мгновение смешался- П-пусти:. Слышишь - сказал Олег страшным шопотом, с силой подтянув денщика к себе и приходя в тем большую ярость, что на лице денщика появилось выражение не то чтобы страха, но сомнения в том, что он, денщик, поступает достаточно выгодно для себя.
Денщик отпустил его. Они оба стояли друг против друга, тяжело дыша- Уйди, сынок. Уйди. - повторяла Елена Николаевна- Дикарь. Худший из дикарей, - стараясь вложить, презрение в свои слова, говорил денщик пониженным голосом, - всех вас нужно дрессировать хлыстом, как собак- Это ты худший из дикарей, потому что ты холуй у дикарей, ты только и умеешь воровать кур, рыться в чемоданах у женщин да стаскивать сапоги с прохожих людей, - с ненавистью глядя прямо в белые глаза его, говорил Олег.
Денщик говорил по-немецки, а Олег по-русски, но все, что они говорили, так ясно выражали их позы и лица, что оба отлично понимали друг друга. При последних словах Олега денщик тяжелой набрякшей ладонью с такой силой ударил Олега по лицу, что Олег едва не упал.
Никогда, за все шестнадцать с половиной лет жизни, ничья рука - ни по запальчивости, ни ради наказания - не касалась Олега. Самый воздух, которым он дышал с детства ив семье ив школе, был чистый воздух соревнования, где грубое физическое насилие было также невозможно, как кража, убийство, клятвопреступление. Бешеная кровь хлынула Олегу в голову. Он кинулся на денщика. Денщик отпрянул к двери. Мать повисла на плечах у сына- Олег Опомнись. Он убьет тебя. - говорила она, блестя сухими глазами, все крепче прижимаясь к сыну.
На шум прибежали бабушка Вера, Николай Николаевич, повар-немец в поварской шапочке и белом халате поверх солдатского мундира. Денщик ревел, как ишак. А бабушка Вера, растопырив сухие руки, с развевающимися на них пестрыми рукавами, кричала и прыгала перед денщиком, как наседка, вытесняя его в столовую- Олежек, мальчик, умоляю тебя. Окошко открыто, беги, беги. - жарко шептала Елена Николаевна на ухо сыну- В окошко Не буду я лазить в окошко в своем доме - говорил Олег, самолюбиво подрагивая ноздрями и губами. Но он уже пришел в себя. - Не бойся, мама, пусти, - я итак уйду. Я пойду к Лене, - вдруг сказал он.
Он решительными шагами вышел в столовую. Все отступили передним- И свинья же ты, свинья - сказал Олег, обернувшись к денщику. - Бьешь, когда знаешь, что тебе нельзя ответить. - И неторопливым шагом вышел из дому.
Щ ека его горела. Но он чувствовал, что одержал моральную победу он не только нив чем не уступил немцу, - немец испугался его. Не хотелось думать о последствиях своего поступка. Все равно Бабушка права считаться сих новым порядком К чортовой матери Он будет поступать, как ему нужно. Посмотрим еще, кто кого!
Он вышел через калитку от Саплиных на улицу, параллельную Садовой. И почти у самого дома столкнулся с Степой Сафоновым.
- Ты куда А як тебе, - живо сказал маленький белоголовый Степа, очень радушно, обеими руками, встряхивая большую руку Олега.
Олег смутился- Тут, водно место.
Он хотел даже добавить посемейному делу, но языку него не повернулся- Что у тебя такая щека красная - удивленно спросил Степа, отпустив руку Олега. Он точно подрядился спрашивать невпопад- С немцем подрался, - сказал Олеги улыбнулся- Что ты говоришь Здорово. - Степа с уважением смотрел на красную щеку Олега. - Тем лучше. Як тебе, собственно говоря, и шел немножко поэтому делу- То есть по какому делу - засмеялся Олег- Пойдем, я тебя провожу, а то, если будем стоять, кто-нибудь из фрицев привяжется. - Степа
Сафонов взял Олега под руку- Луч-чше я тебя провожу, - сказал Олег заикаясь. - Может быть, ты вообще можешь отложить на некоторое время свое дело и пойти со мной- Куда- К Вале Борц
- К Вале. - Олег чувствовал угрызения совести оттого, что он до сих пор не навестил Вали.
- У них немцы стоят- Нет. В том-то и дело, что нет. Я, собственно, и шелк тебе по поручению Вали.
Какое это было счастье - вдруг очутиться в доме, в котором не стоят немцы Очутиться в знакомом тенистом садике все стой же, точно отделанной мехом, клумбой, похожей на шапку
Мономаха, истой же многоствольной старой акацией с ее светлозеленой кружевной листвой, такой неподвижной, будто она нашита на синее степное небо.
Марии Андреевне все ученики ее школы еще казались маленькими. Она долго тискала, целовала Олега, шумела- Забыл старых друзей Когда вернулся, а глаз не кажешь, - забыл А где тебя больше всех любят Кто сиживал у нас часами, наморщив лоб, пока ему играли на пианино Чьей библиотекой ты пользовался, как своей. Забыл, забыл Ах, Олежка-дролежка! Ау нас. - Она схватилась за голову. - Как же - прячется - сделав страшные глаза, сказала она шопотом, вырвавшимся из нее, подобно паровозному пару, и слышным на всю улицу. - Да, да, даже тебе не скажу - где. Так унизительно и ужасно прятаться в собственном доме И. кажется, ему придется уйти в другой город. У него не так ярко выражается еврейская внешность, - как ты находишь Здесь его просто выдадут, а в Сталино у насесть верные друзья, мои родственники, русские люди. Да, придется ему уйти, - говорила Мария
Андреевна, и лицо ее приняло грустное, даже скорбное выражение, нов силу исключительного здоровья Марии Андреевны скорбные чувства не находили на ее лице соответствующей формы несмотря на предельную искренность Марии Андреевны, казалось, что она притворяется.
Олег насилу освободился из ее объятий- И правда, свинство с твоей стороны, - говорила Валя, самолюбиво приподнимая верхнюю полную губу, - когда вернулся, а не зашел- И т-ты ведь могла зайти - сказал Олег с смущенной улыбкой- Если ты рассчитываешь, что девушки будут сами заходить к тебе, тебе обеспечена одинокая старость - шумно сказала Мария Андреевна. Олег весело взглянул на нее, и они вместе засмеялись- Вызнаете, он уже с фрицем подрался, - видите, какая у него щека красная - с удовольствием сказал Степа Сафонов.
- . Серьезно, подрался - Валя с любопытством смотрела на Олега. - Мама, - вдруг обернулась она к матери, - мне кажется, тебя в доме ждут- Боже, какие конспираторы - шумно сказала Мария Андреевна, воздев к небу свои плотные руки. - Уйду, уйду- С офицером С солдатом - допытывалась Валя у Олега.
Кроме Вали и Степы Сафонова, в садике присутствовал незнакомый Олегу паренек, худенький, босой, с курчавыми жесткими светлыми волосами на косой пробор и с чуть выдавшимися вперед губами. Паренек молча сидел в развилине меж стволов акаций и с момента появления Олега не спускал с него твердых по выражению, пытливых глаз в этом его взгляде и во всей манере держать себя было что-то внушающее уважение, и Олег тоже невольно посматривал в его сторону- Олег - сказала Валя с решительным выражением в лицеи в голосе, когда мать вошла в дом.
- Помоги нам установить связь с подпольной организацией. Нет, ты подожди, - сказала она, заметив, как в лице Олега сразу появилось отсутствующее выражение. Впрочем, он тут же простодушно улыбнулся. - Ведь ты же, наверно, знаешь, как это делается У вас в доме всегда бывало многопартийных, и я знаю, что ты больше дружишь со взрослыми, чем с ребятами- Нет, к сожалению, связи мои п-потеряны, - с улыбкой отвечал Олег- Говори кому другому, здесь все свои. Да Ты, может быть, его стесняешься Это же Сережа
Тюленин! - воскликнула Валя, быстро взглянув на паренька, молча сидевшего в развилине стволов.
Валя ничего больше не добавила к характеристике Сережи Тюленина, но этого было вполне достаточно- Я говорю правду, - сказал Олег, обращаясь уже к Сереже Тюленину и не сомневаясь в том, что он-то, Сережа Тюленин, и был главным зачинщиком этого разговора. - Я знаю, что подпольная организация существует. Яне сомневаюсь, что поджог треста и бани - это ее рук дело, - говорил Олег, не заметив, как при этих его словах какая-то искорка-дичинка промелькнула в глазах у Вали и улыбка чуть тронула ее верхнюю полную яркую губу. - И у меня есть сведения, что в ближайшее время мы, комсомольцы, получим указания, что нам делать- Время идет. Руки горят - сказал Сережка.
Они стали обсуждать ребят и дивчат, которые могли бы быть в городе. Степа Сафонов, -
общительный парень, друживший с ребятами и дивчатами всего города, - всем им давал такие отчаянные характеристики, что Валя, Олеги Сережка, позабыв о немцах и о том, ради чего они подняли этот разговор, покатывались от хохота- А где Ленка Позднышева? - вдруг спросила Валя. - Она здесь - воскликнул Степа. - Я ее на улице встретил. Идет, такая расфуфыренная, голову вот так несет, - и Степа с вздернутым веснущатым носиком будто проплыл посаду- Я ей Ленка, Ленка, а она только головой кивнула, вот так, - показал Степа- И вовсе непохоже - лукаво косясь на Олега, фыркала Валя- Помнишь, как мы чудно пели у нее Три недели тому назад, всего три недели, подумать только - сказал Олег, с доброй грустной улыбкой взглянув на Валю. Он сразу заторопился уходить.
Они вышли вместе с Сережкой- Мне Валя много рассказывала о тебе, Олег, да я, как тебя увидели сам положился на тебя душою, - кинув на Олега несколько смущенный быстрый взгляд, сказал Сережка. - Говорю тебе об этом так, чтобы ты знали больше говорить об этом не буду. А дело вот в чем это никакая не подпольная организация подожгла трест и баню, это я поджег- К-как, один - Олег с заблестевшими глазами смотрел на Сережку- Сам, один.
Некоторое время они шли молча- П-плохо, что один. Здорово, смело, но. плохо, что один, - сказал Олег, на лице которого было одновременно и добродушное и озабоченное выражение- А подпольная организация есть, я знаю, - продолжал Сережка, никак не отозвавшись на замечание Олега. - Я было напал на след, да. - Сережка с досадой махнул рукой, - не зацепился.
Он рассказал Олегу о посещении Игната Фомина и о всех обстоятельствах этого посещения, не утаив, что он вынужден был дать человеку, который скрывался у Фомина, ложный адрес- Ты Вале об этом тоже рассказывал - вдруг спросил Олег- Нет, Вале я этого не рассказывал, - спокойно сказал Сережка- Х-хорошо. очень х-хорошо! - Олег схватил Сережку за руку. - Ведь если у тебя с этим человеком был такой разговор, ты можешь к нему и еще зайти - говорил он волнуясь- В том-то и дело, что нет, - сказал Сережка, и возле его словно бы подпухших губ легла жесткая складка. - Человека этого его хозяин, Игнат Фомин, немцам выдал. Он его не сразу выдала так на пятый, на шестой день после того, как немцы пришли. По Шанхаю болтают, будто он хотел через того человека всю организацию раскрыть, а тот, видать, был осторожный. Фомин подождал, подождал, да и выдал его, и сам пошел в полицию служить- В какую полицию - удивленно воскликнул Олег пока он сидел в дровяном сарайчике, вот какие дела творились в городе- Знаешь, барак внизу, за райисполкомом, где наша милиция была. Там теперь немецкая полевая жандармерия, и они при себе формируют полицию из русских. Говорят, нашли сволочь на место начальника, - какой-то Соликовский. Служил десятником на мелкой шахтенке, где-то в районе. А сейчас сего помощью набирают из разной шпаны- Куда они его дели Убили - спрашивал Олег- Коли дураки, так уже убили, - сказал Сережка- а думаю, еще держат. Им надо от него все узнать, а он не из таких, что скажет. Наверно, держат в том же бараке да жилы тянут
Там и еще арестованные есть, только не могу дознаться, кто такие...
У Олега вдруг сердце сжалось от страшной мысли пока он ждет вестей от Валько, этот могучей души человек со своими цыганскими глазами, может быть, уже сидит в этом бараке под горой в темной и тесной каморке, и из него тоже тянут жилы, как сказал Сережка- Спасибо. Спасибо, что все это рассказал, - глухим голосом сказал Олег.
И он, руководствуясь только соображениями целесообразности, без малейшего колебания в том, что нарушает обещание, данное Валько, передал Сережке свой разговор с Валько а потом с Ваней Земнуховым.
Они медленно шли по Деревянной улице, - босой Сережка - вразвалку, а Олег, легко и сильно ступая по пыли в своих, как всегда, аккуратно вычищенных ботинках, - и Олег развивал перед товарищем свой план действий присматриваться к молодежи, брать на примету наиболее верных, стойких, годных к делу узнать, кто арестован в городе ив районе, где сидят, найти возможность помощи ими непрерывно разведывать среди немецких солдат о всех военных и гражданских мероприятиях командования.
Сережка, сразу оживившись, предложил организовать сбор оружия после боев и отступления много его валялось по всей округе, даже в степи.
Они оба понимали, насколько все это дела будничные, но это были дела осуществимые, - в обоих заговорило чувство реальности- Все, что мы друг другу сказали, все, что мы узнаем и сделаем, не должен знать, кроме нас, никто, как бы близко к нам люди ни стояли, с кем бы мы ни дружили - говорил Олег, глядя перед собой ярко блестевшими, расширенными глазами. - Дружба дружбой, а. здесь к-кровью пахнет, - с силой сказал он. - Ты. Ваня, я, и - всё. А установим связи, там нам скажут, что делать.
Сережка промолчал он не любил словесных клятв и заверений- Что в парке сейчас - спрашивал Олег- Немецкий автопарк. И зенитки кругом. Изрыли всю землю, как свиньи- Бедный наш парк. Ау вас немцы стоят- Так, проходом, им наше помещение не нравится- усмехнулся Сережка - Встречаться у меня нельзя, - сказал он, поняв смысл вопросов Олега, - народонаселение большое- Будем держать связь через Валю- Точно, - с удовольствием сказал Сережка,
Они дошли до переезда и здесь крепко пожали друг другу руки. Они были почти ровесники и сразу сблизились за время этого короткого разговора. Настроение у них было мужественно-приподнятое.
Семья Позднышевых жила в районе Сеняков. Она, как и Кошевые с Коростылевыми, занимала половину стандартного дома. Олег еще издалека увидел распахнутые, в старинных тюлевых занавесках, окна их квартиры, и до него донеслись звуки пианино и искусственный смех Леночки из этих раздельных серебряных звучков. Кто-то, очень энергичный, сильными пальцами брал первые аккорды романса, знакомого Олегу, и Леночка начинала петь, но тот, кто аккомпанировал ей, тут же сбивался, и Леночка смеялась, а потом показывала голосом, где он ошибся и как надои все повторялось снова.
Звук ее голоса и звуки пианино вдруг так взволновали Олега, что он некоторое время не мог заставить себя войти в дом. Они, эти звуки, снова напомнили ему счастливые вечера, здесь же, у Лены, в кругу друзей, которых, казалось, было тогда так много. Валя аккомпанировала, а Леночка пела, а Олег смотрел на ее лицо, немного взволнованное
смотрел, очарованный и счастливый ее волнением, звуком ее голоса и этими навек запечатленными в сердце звуками пианино, наполнявшими собой весь мир его юности.
Ах, если бы никогда больше не переступал он порога этого дома Если бы навеки осталось в сердце это слитное ощущение музыки, юности, неясного волнения первой любви!
Но он уже вошел в сени, а из сеней в кухню. В этой полутемной кухне, находившейся в теневой стороне дома, очень мирно и привычно, как они, очевидно, делали это не первый раз, сидели у маленького кухонного столика сухонькая, в старомодном темном платье ив старомодной прическе буклями, мать Лены и немецкий солдат с такой же палевой головой, как тот денщик, с которым подрался Олег, но без веснушек, низенький, толстый, - по всем ухваткам, тоже денщик. Они сидели на табуретках друг против друга, и немецкий денщик с улыбкой, самодовольной и вежливой, с некоторые даже кокетством во взоре, что-то вынимал из рюкзака, который он держал на коленях, и передавал это что-то в руки матери Лены. А она со своим сухоньким лицом и буклями, с дамским, старушечьим выражением понимания того, что ее задабривают, и одновременно с улыбкой льстивой и угоднической, дрожащими руками принимала что-то и клала себе в колени. Они были так заняты этим несложным, но глубоко захватившим обоих делом, что не расслышали, как Олег вошел. Ион смог рассмотреть то, что лежало в коленях у матери Лены плоская жестяная коробка сардин, плитка шоколада и узкая, четырехугольная, пол-литровая, с вывинчивающейся пробкой жестяная банка в яркой, желтой с синим, этикетке, - такие банки Олег видел у немцев в своем доме, - это было прованское масло.
Мать Лены заметила Олега и невольно сделала движение руками, будто она хотела закрыть то, что лежало у нее в коленях, и денщик тоже увидел Олега и с равнодушным вниманием уставился на него, придерживая свой рюкзак.
В тоже время в соседней комнате оборвались звуки пианино и пение Леночки, и раздался ее смех и смех мужчин, и обрывки немецких фраз. И Леночка, отделяя один серебряный звучок своего голоса от другого, сказала- Нет, нет, я повторяю, ich wiederhole, здесь пауза, и еще раз повтори сразу. Иона сама пробежала тонкими пальчиками одной руки по клавишам- Это ты, Олежек? Разве тыне уехал - удивленно подняв редкие брови, говорила мама Лены фальшиво-ласковым голосом. - Ты хочешь видеть Леночку?
С неожиданным проворством она спрятала то, что лежало у нее на коленях, в нижнее помещение кухонного столика, потрогала сухонькими пальцами букли, в порядке ли они и, втянув в плечи голову и выставив носики подбородок, прошла в комнату, откуда доносились звуки пианино и голос Леночки.
С отхлынувшей от лица кровью, опустив большие руки, сразу став неуклюжими угловатым, Олег стоял посреди кухни, под равнодушным взглядом немецкого денщика.
В комнате послышалось восклицание Лены, выразившее удивление и смущение. Она пониженным голосом сказала что-то мужчинам в комнате, будто извинилась, и ее каблучки бегом протопали через всю комнату. Леночка показалась в дверях на кухню в сером, темного рисунка, тяжеловатом на ее тонкой фигуре платье, с голой тонкой шейкой, смуглыми ключицами и голыми смуглыми руками, которыми она схватилась за дверные косяки- Олег. - сказала она, смутившись так, что ее смуглое личико залилось румянцем. - А мы тут.
Но оказалось, что у нее решительно ничего не заготовлено для объяснения того, что они
тут. Иона с чисто женской непоследовательностью, неестественно улыбнувшись, подбежала к Олегу, повлекла егоза руку за собой, потом отпустила, сказала идем, идем, и уже у порога опять обернулась с наклоненной головой, приглашая его еще раз.
Олег вошел вслед за ней в комнату, едва не столкнувшись с матерью Лены, шмыгнувшей мимо него. Двое немецких офицеров в одинаковых серых мундирах, - один офицер, сидя вполоборота на стуле перед раскрытым пианино, а другой, стоя между окном и пианино, - смотрели на Олега без любопытства, но и без досады, просто как на помеху, с которой хочешь - не хочешь надо мириться- Он из нашей школы, - сказала Леночка своим серебряным раздельным голоском. - Садись, Олег. Ты ведь помнишь этот романс Я уже час бьюсь, чтобы они его разучили. Мы всё это повторим, господа Садись, Олег.
Олег поднял на нее глаза, полуприкрытые золотистыми ресницами, и сказал внятно и тоже раздельно, так, что каждое его слово точно по лицу ее било- Ч-чем же они платят тебе Кажется, постным маслом Ты п-продешевила!...
Он повернулся на каблуках и мимо матери Лены а мимо толстого денщика со стандартно-палевой головой вышел на улицу,
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   36


написать администратору сайта