аэлита. Аэли́та. Алексея Николаевича Толстого о путешествии
 Скачать 163.72 Kb.
|
|
О прототипе инженера Лося  Портрет Андрея Белого кисти К. Петрова-Водкина (1928). С ним соотносится описание внешности инженера Лося: «…волосы его были снежно-белые. Лицо молодое, бритое, с красивым большим ртом, с пристальными светлыми, казалось, летящими впереди лица немигающими глазами» В литературе выдвигались разные варианты возможных прототипов инженера Лося и Аэлиты. В частности, в первой же главе романа был указан конкретный петербургский адрес дома, в котором жил инженер Лось и близ которого состоялся запуск его ракеты — Ждановская набережная, 11. Этот дом существовал в действительности, более того, в соседнем доме № 13 в 1920-е годы находилась школа авиационных техников имени Ворошилова, в которой преподавал Юзеф Доминикович Лось, позднее ставший разработчиком ракетных двигателей. Никаких сведений об их общении с А. Н. Толстым не существует, хотя у Лося и Толстого имелись, как минимум, двое общих знакомых — художник В. П. Белкин и дизайнер В. Е. Татлин. Вторая редакция «Аэлиты» создавалась на квартире Толстого в доме № 3 по той же Ждановской набережной; впрочем, не исключено и простое совпадение всех этих деталей[34][35]. Научно-фантастическая сторона романа, в особенности, идея ракеты и межпланетного перелёта, по утверждению А. Алпатова и Ю. Крестинского, основывалась на «Исследовании мировых пространств реактивными приборами» К. Э. Циолковского (из журнала «Научное обозрение», № 5 за 1903 год). Кроме того, для описания условий на Марсе Алексей Николаевич пользовался книгой «Звёздные миры и их обитатели» профессора И. Поле, изданной в том же 1903 году. В сохранившемся экземпляре из личной библиотеки многие строки о гипотезах жизни на Марсе были отчёркнуты А. Толстым[36][37]. По мнению Е. Толстой, главным прототипом внешних описаний инженера Лося был Андрей Белый. Семантика «белизны» была заявлена описанием волос героя (хотя писатель рано облысел); глаза, «живущие отдельной жизнью», многократно описывались самыми разными мемуаристами и были запечатлены на портретах А. Остроумовой-Лебедевой и К. Петрова-Водкина. Мотив «ледяных глаз» мог быть связан и с сотрудником газеты «Накануне» А. Ветлугиным (свою рецензию на его роман Бунин также назвал «Ледяные глаза»). В любом случае, описание внешности главного героя восходило к узнаваемым фигурам берлинской литературной эмиграции — изгнанников и мечтателей[38]. Литературовед Хадил Исмаил Халил связывала с образом Лося ницшеанский претекст в «Аэлите», который существует лишь в ряде образов и ассоциаций, не выходя на внешний слой текста. В романе присутствует сквозной набор мотивов из «Так говорил Заратустра» : чернота ночи и звёзды; дух тяжести как антагонист движения вверх; танец-полёта в соединении с образом орла и солярная стихия, воплощённая в огне, солнце, грозе, наконец, нисхождении вниз к смертным по достижении мудрости. Портрет Лося в первой и последних главах романа дан в ореале силы и полёта, с ним ассоциируется стихия огня: спичка, осветившая снизу его «крепкое, со складками у рта» лицо, огонь горна в углу мастерской, багровый огонь заката. Именно ему предстоит бросить вызов экзистенциальной космической тьме и далёким звёздам. Вероятно, не случаен в рассказах Скайльсу эпизод, как Лось откапывал мамонтов в Сибири, среди вечных льдов. Равным образом, перед стартом Лось в прощальной речи противопоставляет величие будущего свершения со своей слабостью и ограниченностью как существа. Так вводится нисхождение божества в материю, «боговоплощение» героя, причём полёт на Марс служит своего рода Гефсиманской ночью, ужасом и сладостью самопознания и самопожертвования. Пройдя через тьму космоса, на Марсе путешественник видит «тёмно‑синее, как море в грозу, ослепительное, бездонное небо», что, по-видимому, соотносимо с мотивами Ницше: «…С молчаливых гор и грозовых туч страдания с шумом спускается моя душа в долины… оттуда приближается к людям тяжёлая туча! Поистине, я знаю толк в приметах грозы!», и подобными[39]. В 2003 году самарская исследовательница З. Стрелкова предположила, что прототипом образа Аэлиты (как и Зои Монроз «Гиперболоида инженера Гарина») была предполагаемая парижская любовь Алексея Толстого. В теории это не противоречит биографии писателя: в 1921 году семья жила от него отдельно под Бордо, происходили ссоры между А. Толстым и Н. Крандиевской (у которой, вероятно, был свой роман); собственно, такое положение стало главной причиной отъезда в Германию. Кроме того, З. Стрелкова предположила раннее знакомство Толстого с Ией Ге, которая как раз в 1921 году находилась в Париже. Однако имеющиеся источники, в частности, письмо Е. Замятина, позволяют отнести их знакомство лишь к 1935 году[40]. Литературные особенности Проблема жанра Исследовательница Хадил Исмаил Халил разработала вопрос места «Аэлиты» как в развитии творчества А. Н. Толстого, так и русской литературы вообще. В частности, она глубоко трактовала пародийные элементы в тексте, которые, согласно её мнению, были внесены автором во время глубокой переработки романа. Однако и на глубинном идейно-эстетичном уровне пародийный элемент в «Аэлите» присутствовал, более того, он свойственен жанровой сущности романа, поскольку служит возможностям сближения далёких друг от друга концепций[41]. Впервые вопросы о функции иронии в творчестве А. Н. Толстого были подняты в 1983 году С. А. Голубковым, но ему не удалось прийти к однозначному заключению о жанровой природе «Аэлиты», принадлежности её к научной или социальной фантастике, или признанию, как и в критике 1920-х годов, что роман являлся неудачной вариацией авантюрного повествования на революционную тему. В 2009 году Л. П. Григорьева опубликовала статью «О пародийном подтексте романа А. Н. Толстого „Аэлита“», в которой пришла к выводу, что в романе пародировались как эзотерические коды Серебряного века, так и русская революция[42]. По мнению Х. Халил, фантастика являлась у А. Толстого литературным приёмом, что не отменяет и того, что он был увлечён жанровой оболочкой своей новой книги. Более того, взявшись за «уэллсовский» жанр, Алексей Толстой предсказал некоторые социально-психологические аспекты высокоразвитого общества, например, наркотизации населения как части механизма управления, роли телевидения или азартных игр в социуме, в котором большинство лишено возможности нормально зарабатывать (на эти же аспекты обращал внимание и П. А. Горохов)[2]. Однако именно эти детали повествования не определяют сути книги. Более того, маркеров идейности в «Аэлите» не меньше, чем в вышедшей с нею в одно время «Волшебной горе» Томаса Манна, и это не позволяет причислить роман о марсианах к массовой жанровой литературе. В «Аэлите» присутствуют все признаки интеллектуального романа, с присущей ему историософской проблематикой (почти в то же время вышел в свет «Улисс» Джойса и началась работа Манна над «Иосифом и его братьями»). К чертам интеллектуального романа также относятся обращение к мифу и мифопоэтике, чувство «убийства времени», сложная интертекстуальность и сознательная депсихологизация персонажей. Автор сознательно маскировал «Аэлиту» как «приключенческую повесть для среднего и старшего возраста»[43]. Для литературной конструкции «Аэлиты» характерна неуравновешенность традиционных форм организации литературного материала. Центральные герои — Лось и Гусев — разработаны глубоко и отчётливо; прочие персонажи являются либо их отражениями (как Маша и Ихошка по отношению к Гусеву), либо носят служебный характер. Таков Тускуб — «рупор идей». При анализе резко контрастируют нарочитая простота фабулы (полёт — встреча с марсианами — восстание — бегство на Землю) с глубокой авторской разработкой внутрисюжетных мотивов и образной системы, которая опосредованно связана с сюжетом. По мнению Х. Халил, роман был экспериментом для его автора, что выразилось в двойной реализации авторской задачи. На поверхности — позитивистская «жюльверновская» фантастика, которой соответствуют депсихологизированная неразработанность персонажей, простой авантюрно-приключенческий сюжет со множеством штампов, акцентом на инопланетном антураже, и некоторым включением футурологических элементов, как научно-технических, так и социальных. При глубинном прочтении роман является глубокой личной и лирической разработкой актуальных для автора и литературы 1920-х годов проблем в широком спектре — от судеб России и Европы, до литературно-эстетической полемики и интимных переживаний[44]. Литературные предшественники В критической литературе общим местом стало сопоставление «Аэлиты» с романами о Марсе первой трети XX века. Ещё Юрий Тынянов обращал внимание на заимствования из «Войны миров» Уэллса, и явные параллели между марсианскими романами Э. Берроуза. Анатолий Бритиков соглашался с этими параллелями, но отмечал, что «идя от современной ему фантастики (уэллсовы вырождающиеся патриции и изуродованные цивилизацией пролетарии, красная и чёрная расы в марсианских романах Э. Берроуза), Толстой отказался, однако, заселять космос дегенератами и паукообразными чудищами»[45]. Елена Толстая, специально исследовав данный вопрос, называла иных литературных предшественников «Аэлиты». Отсылкой к «Войне миров» выступало единственное слово «улла», где оно было звукоподражанием — плачем умирающего марсианина. Вероятно, Алексею Николаевичу подходил «печальный ореол этого мелодичного слова», и оно стало обозначать священный музыкальный инструмент марсиан. Непосредственным предшественником «Аэлиты» Е. Толстая называла «Атлантиду» Пьера Бенуа, за которую её автор удостоился Гонкуровской премии. Действие этого романа происходило в глубине Сахары, в недоступной горной области. Вероятно, отсюда пошёл мотив гигантского лабиринта, высеченного в скале. Прекрасная женщина — потомок древних атлантов — у Бенуа носила имя Антинеа, что могло вдохновить имя Аэлиты (которое могло быть и инверсией Лилит). Прототипическим для Антинеи и Аэлиты был «текст об изнеженной и выморочной, прекрасной и девственной жрице, находящейся под властью жестокого старика-жреца и преступно влюбляющейся в варвара с горячей кровью», — «Саламбо» Флобера. По мнению Е. Толстой, в главе «Утро Аэлиты» дана прямая отсылка к этому роману. Аэлита, как и Саламбо, кормит ручных рыб. У Флобера весь конфликт карфагенян и варваров начинается с того, что пьяные наёмники жарят священных рыб, которых кормила и за которыми ухаживала Саламбо — принцесса-жрица. Далее и Лось, думая, что потерял Аэлиту навсегда, бросил с досады камнем в её рыб[46]. Елена Толстая и Омри Ронен критиковали Тынянова за недооценку и непонимание новаторства Толстого — фантаста[47]. С одной стороны, в середине 1920-х годов в массовой литературе Атлантида и Марс были наиболее актуальными и тиражируемыми мотивами. «На деле Толстой шёл впереди прогресса, угадав вектор развития литературы: в 1922 году прозвучал „социальный заказ“, во многом подсказанный декларациями „серапионов“, Замятина, формалиста Шкловского и даже Мандельштама, призывавших к остросюжетности; эта тенденция может восходить к статьям Жаботинского в „Русских ведомостях“ 1916—1917 годов». Во время пребывания в Лондоне в 1916 году, Алексей Толстой общался и с Жаботинским, и с Замятиным. Далее и советская литература взялась за освоение западных бульварных романов, в частности, к 1924 году на русском языке было переведено уже четыре романа Эдгара Берроуза. Иными словами, Толстой опередил и возглавил литературную волну, при том, что его роман «был техничен и мифичен, что потом станет принципом научной фантастики»[48]. Теософия, антропософия и Атлантида в «Аэлите»  Лев Бакст. Древний ужас Помимо традиции бульварной литературы, «Аэлита» использовала не менее модную в 1920-е годы «атлантоманию», в которой совершенно серьёзно существовали его друзья и старшие коллеги. Так, В. Брюсов в 1916 году прочитал цикл лекций в Народном университете Шанявского, который был издан в виде большой статьи «Учители учителей». Максимилиан Волошин писал, что картина Бакста «Древний ужас» описывает гибель Атлантиды, а Вячеслав Иванов считал, что гибель Атлантиды оставила следы в глубинных уровнях сознания[49]. Поэтому Толстой, разрабатывая тему сравнения современного Запада и умирающего Марса, обратился к Атлантиде, которую сделал прародиной марсианской элиты. Миф Толстого насыщенный и признаётся «живым, волнующим и убедительным»[47]. Это объясняется тем, что теософская литература сделалась частью символистской культуры на позднем этапе, когда в её недрах формировался писатель Алексей Толстой. Едва ли он мог читать «Тайную доктрину» Е. П. Блаватской, поскольку полностью на русском языке она вышла только в 1937 году, однако извлечения из этого труда были широко распространены. Тынянов утверждал, что для «Аэлиты» Толстой воспользовался популярными брошюрами. В 1910-е годы в моду вошёл и Рудольф Штейнер, в виде переписанных и тиражированных лекций. С 1911 года отец Наталии Крандиевской издавал «Бюллетени литературы и жизни», в которых большое место занимали оккультные сочинения. Собственно и сама Н. Крандиевская с 1912 года увлекалась теософией и слушала лекции П. Успенского. Впрочем, первым популяризатором теософии для Толстого, скорее всего, был М. Волошин, который щедро делился тайными доктринами со всеми (М. Кузмин писал в дневнике, что ему повествовали об оккультизме и Атлантиде на извозчике по пути в театр). В Париже в 1908 году Волошин для развития русской художественной молодёжи — в том числе Алексея Толстого — заставлял читать диалоги Платона, в частности «Тимей», где излагался миф об Атлантиде. В том же году он побывал и на лекции Штейнера в Берлине, хотя, по собственному признанию, «ничего не понял». Изучение марсианского языка в «Аэлите» начинается с созерцания туманного шарика на ладони Аэлиты, телепатически отражающего представления героя. Это прямое заимствование из стихотворения Волошина «Европа (Ангел мира)»[50]. Наиболее вероятным источником деталей в мифе об Атлантиде для Толстого была книга английского теософа Уильяма Скотта Эллиотта «История Атлантиды», опубликованная на русском языке. Сведения из неё имелись и в книге Брюсова «Учители учителей», возможно, они обсуждали эту тему и лично. Содержательно книга Эллиотта совпадает со второй частью «Тайной доктрины» Блаватской; этой же канве следует «Атлантида и Лемурия» Штейнера. Из теософии Толстой заимствовал смену рас, третий глаз, врождённое ясновидение и познание сущности вещей у древнейших рас, а также позднейший конфликт верных духу природы с интеллектуалами-строителями. Мексиканское звучание названий племён Атлантиды и марсианского языка (магацитлы, пауки-цитли, Земля-Талцетл и проч.) — также следствие прямых заимствований из Эллиотта, как и идея воздухоплавания и космических кораблей. Идея переселения верхушки атлантов на Марс во время катастрофы принадлежала Фредерику Спенсеру Оливеру (роман «Житель двух миров» 1894 года), и была популяризирована Верой Крыжановской в её романах «На соседней планете» (1903) и «Смерть планеты» (1910). Из лекций Р. Штейнера пришла идея освобождения атлантами энергии семян для приведения в движение воздушных кораблей. Более того, в теософском журнале «Ребус» в 1916 году печатали извлечения из сочинений профессиональных астрономов К. Фламмариона и П. Лоуэлла, из которых Толстой черпал сведения о каналах и оазисах, гипотезу высыхания Марса, предполагаемой сине-зелёной и жёлтой окраске марсианской флоры, и так далее[51]. Зеев Бар-Селла отметил и определённый семитский (и в его трактовке — антисемитский) пласт в «Аэлите». Во «Втором рассказе Аэлиты» описана смена четырёх культур и рас в Атлантиде. Первые были чёрные племена Земзе, интуитивно умевшие улавливать суть вещей, вторые — краснокожие, третьи — «сыны Аама» и в финале истории — жёлтые Учкуры, обитатели степных шатров. Немногочисленные «сыны Аама» («оливково-смуглые, с носами, как клюв») захватили торговлю и культуру, и «богатством и силою знания проникли к управлению страной». Терминология прозрачна: «Аама» — «Авраама», династия Уру — «Ура Халдейского», откуда Господь вывел Авраама. Даже раздражавшие Ю. Тынянова кактусы З. Бар-Селлой ассоциировались с менорой[52]. В первом рассказе Аэлиты явно имеются евангельские параллели: гейзер Соам, очищающий от зла, соответствует Силоамской купели, а Пастух — Христос туземцев Марса[47]. «Закат Марса»[править | править код] Политический подтекст романа А. Толстого выражался в позднее снятом подзаголовке «Закат Марса», который прямо отсылал к «Закату Европы» Освальда Шпенглера. После выхода первого тома шпенглеровского трактата в 1918 году стремительно росла популярность идеи «смерти Запада». Плохо знавший немецкий язык Алексей Толстой не читал книги (первый том вышел в русском переводе в 1924 году), однако в 1922 году в Москве вышел сборник статей Н. А. Бердяева, С. А. Франка, Ф. А. Степуна, излагавших основные черты концепции Шпенглера. При этом в «Аэлите» отсутствует главная мысль Шпенглера о противопоставлении культуры и цивилизации. Скорее, ближе Толстому была идеология скифства, которая была близка как сменовеховцам, так и будущим евразийцам и национал-большевикам. Существенным мотивом в «Аэлите» является распад «переутончённой» старой марсианской цивилизации и необходимость разбавить её «варварской горячей кровью». Эта линия рассматривается дважды. Во втором рассказе Аэлиты помещена история усталой, изнеженной Атлантиды накануне вторжения жёлтых племён с безумной, тревожной кровью, в которых узнавались «Грядущие гунны» Брюсова, «Куликово поле» Блока, «Петербург» Андрея Белого[53]. В главах, посвящённых марсианской революции, по мнению А. Бритикова, «Толстой как бы довёл до логического завершения просвещённый технократизм, которому Уэллс и Богданов поручали в своих фантастических романах прогрессивную миссию». Правитель Марса и отец Аэлиты Тускуб — истинный мудрец, наследник атлантов-магацитлов. Его действиями руководит не жажда наживы или низменной власти, но при этом он не желает обновлять угасающее, вырождающееся марсианское человечество. Он прекрасно осознаёт что само по себе обновление возможно («кипучая кровь атлантов однажды уже влила жизнь в оранжевых обитателей Тумы»), только оно противоречит тускубовой философии, эстетике торжественного увядания. Если бы Толстой сделал его литературный портрет более детализированным, «он выглядел бы почти карикатурой и выпал бы из обобщённо-романтического стиля романа». Фатализм Тускуба выражал мироощущение общества, охваченного чувством обречённости. Так же воспитывает он и свою дочь — в боязни чувства — хао, «красной тьмы», якобы враждебного разуму. Таким образом, любовь Аэлиты к Лосю — это гораздо больше, чем влечение мужчины и женщины, — это жажда жизни как таковой. Любовь Лося открывает марсианке, что земная страсть враждебна только эгоистической рассудочности угасающего мира. Путь любви Аэлиты — от смерти к жизни, холодеющего Марса к зелёной пышной Земле[54]. |