Не знаю. Андрей Ранчин 94 повесть о дракуле ипредставления о добродетельном излом государев древнерусской книжности
 Скачать 1.2 Mb.
|
|
Андрей Ранчин -94- «ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ» И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ИЗЛОМ ГОСУДАРЕВ ДРЕВНЕРУССКОЙ КНИЖНОСТИ УДК В статье рассматривается один из интереснейших памятников литературы и общественной мысли Древней Руси XV в. – Повесть о Дракуле». Обыкновенно исследователи интерпретируют это произведение как апологию сильной власти и как оправдание репрессий в интересах государства и общественного благополучия. Оценку главного героя, валашского (румынского) господаря Дракулы, принято считать неоднозначной Дракула соединяет в себе черты деспота и садистскую жестокость с храбростью, справедливостью и государственной мудростью. В статье доказывается, что оценка главного героя произведения исключительно негативная, а его методы управления представлены не только как греховные, но и как вредоносные. В идейном плане Повесть о Дракуле» вписывается в древнерусскую традицию и не имеет ничего общего с социально- политическими представлениями таких апологетов грозной власти, как публицист Иван Пересветов и царь Иван IV. Оригинальность Повести заключается не в авторской позиции, а в средствах ее выражения автор побуждает читателей самих понять, почему Дракула – деспот, служащий дьяволу. The author considers “Story of Dracula”, one of the most interesting monuments of old Russian literature and social thought of the 15 th century. Usually researchers interpret this piece of work as an apology of the strong power and justification of repressions undertaken in the interest of state and the common good. It is assumed that appraisal of the “Story” protagonist, the prince of Walachian (Rumanian) state, hospodar Dracula is ambiguous. Dracula connects traits of a despot and sadistic cruelty with valiance, justice, and statesmanship. As the author argues, the appraisal of the protagonist is totally negative and his methods of rule are presented as not just sinful but as maleficent. Ideologically “Story of Dracula” fits in the old Russian tradition and has nothing common with social-political notions of such representatives of the formidable and cruel power as Ivan Peresvetov and czar Ivan the Fourth. The Story’s originality consists not in its author’s position but in means of its expression: the Story’s author prompts his readers to make an effort and understand why Dracula was a despot who served to the Ключевые слова Повесть о Дракуле»; Сказание о Магмете Салтане» Ивана Пересве- това; Иван Грозный древнерусская литература и политическая мысль XV–XVI вв.; представления о добродетельном излом государе справедливость и милосердие. Key words: “Story of Dracula”, “Legend of Magmet-Sultan” by Ivan Peresvetov; Ivan the Ter- rible; old Russian literature and political thought of the 15 th and 16 th centuries; ideas of virtuous and “evil” prince; justice and mercy. E-mail: aranchin@mail.ru ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ» И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ИЗЛОМ ГОСУДАРЕ -95- овесть о Дракуле», или Сказание о Дракуле» – один из самых загадочных памятников древнерусской книжности, посвященный валашскому (румынскому, «мутьянскому») князю XV века Владу Цепешу по прозвищу Дракула, стяжавшему страшную славу своими садистски жестокими деяниями, а в конце XIX- го ив ХХ столетиях стараниями английского романиста Брэма Стокера и многочисленных кинорежиссеров превращенному в вампира. Достоверно неизвестно, является ли средневековая повесть оригинальным древнерусским памятником или может быть отнесена к переводной литературе. Еще в 1842 г. А.Х.Востоков, обративший внимание на упоминание в тексте Повести, что автор и сопровождающие его видели в венгерском городе Будине сыновей Дракулы, высказал предположение этим автором мог быть или дьяк Федор Курицын, возглавлявший посольство Ивана III к венгерскому королю, или «кто-нибудь из его свиты [10, c.512]. В дальнейшем многие исследователи повторили это осторожное предположение уже намного более убежденным тоном. Поскольку же Федор Курицын входил вкруг так называемых новгородско- московских еретиков, были предприняты неоднократные попытки найти в Повести отражение политической идеологии этого круга. Однако наибольший интерес вызывала неизменно такая проблема, как оценка деяний и личности Дракулы составителем Повести. Ограничимся лишь несколькими наиболее известными исследовательскими трактовками. Еще Н.М.Карамзин отметил, что главный герой этого сочинения лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством смертью [18, c.142]. Хотя историограф и не делает прямого заключения относительно авторской позиции в Повести, очевидно, процитированные слова говорят о том, что Дракула – персонаж этого сочинения – фигура негативная, он тиран и злодей. С.П.Шевырев отметил, что автор описывает безумные неистовства» Дракулы, но этот чудовищный образчик бесчеловечия XV века, под личиною государственной правды, представлен так объективно, что трудно отгадать здесь цель рассказчика Тем не менее оценку героя автором Шевырев посчитал безусловно негативной [40, c.115]. Спустя примерно полтора века после Карамзина и столетие после издания лекций Шевы- рева А.А.Зимин также признал героя этого произведения тираном, посчитав, что автор призывает к милосердию (см [14, с. Я.С.Лурье, автор монографического исследования Повести, напротив, увидел в 1 Так считают, например, Я.С.Лурье [28, си М.П.Одесский [25, с.18–19]. «П Ярлыки и мифы- ней если не апологию, то понимание жестокости и насилия как необходимых инструментов власти, соотнеся позицию автора с концепцией Макиавелли; чинимые Дракулой злодейства экстраординарны, но они своеобразное предостережение обществу и, прежде всего, преступникам. Это последний довод властителя. Ученый напомнил, что в сочинении современника автора Повести, итальянца Антонио Бонфини, который был хронистом венгерского короля, жестокие деяния валашского правителя отнюдь не оценивались однозначно негативно. В конечном счете, Повесть о Дракуле» для Я.С.Лурье – это оправдание сильной власти, стремящейся искоренить зло насильственными средствами (см [28, с 21, с, 138, 141]). При этом исследователь не мог не признать, что автор рисовал дьявольское "зломудрие" мутьянского воеводы сочетание изощренной жестокости с остроумием. По мнению Я.С.Лурье, сюжет "Повести о Дракуле" <...> неоднозначен – он не может быть сведен к какому-либо определенному выводу или поучению. Драку- ла совершает бесчисленные злодейства, сжигает нищих, казнит монахов, женщин, мастеров, прятавших его сокровища, и обедает среди кольев, на которых разлагаются "трупия мертвых человек. Но он же ведет борьбу с турками, борьбу героическую и несомненно вызывающую одобрение читателя, и погибает в этой борьбе, ненавидит "зло, уничтожает воровство и устанавливает в своем государстве справедливый и нелицеприятный суд, от которого не могут откупиться ни богатый, ни знатный. <...> Если авторы немецких рассказов рисовали только изуверскую жестокость "великого изверга, то итальянский гуманист Бонфини подчеркивал сочетание в Дракуле "неслыханной жестокости и справедливости. Также двойствен Дракула ив русской повести. Нов отличие от хроники Бонфини, "Повесть о Дракуле" была не публицистическим, а беллетристическим памятником автор его не высказывал поэтому своей оценки героя в прямой форме, а рисовал образ этого героя, образ, не подымавшийся до уровня характера, однако обладавший определенной характерностью. Дракула – не абстрактный злодей и уж никак не абстрактный мудрый правитель. Он веселое чудовище, испытывающее свои жертвы, некое подобие сказочного Тома–Тима–Тота или Рюмпельштильца. Необычный сточки зрения традиций житийной или героической воинской повести, образ Дракулы был зато близок к <...> фигурам переводной беллетристики. Мудри жесток был Китоврас в "Соломоне и Китоврасе"; теми же свойствами отличался Ихнилат в "Стефаните и Ихнилате". Самооправдания Дракулы по поводу убийства нищих или казни послов во многом напоминали софизмы Ихнилата вовремя суда над ним. Сюжет ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ» И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ИЗЛОМ ГОСУДАРЕ Повести о Дракуле" принадлежал к типу сюжетов, который мы определили как многозначный. Такое построение сюжета было характерно для многих памятников беллетристики позднего средневековья и Возрождения, авторы которых противопоставляли однозначному феодально- рыцарскому идеалу "протест реальности [20, c.229–231]. Таким образом, в разных работах Я.С.Лурье акцентированы различные аспекты семантики Повести. С одной стороны, он склонен находить в ней определенную политическую идею, те. все-таки трактовать Повесть если не как политический текст, то как текст с политической составляющей. С другой стороны, он подчеркивает беллетристический характер этого сочинения, соотнося его с памятниками переводной книжности – Сказаниями о Соломоне и Китоврасе» и «Стефанитом и Ихнилатом». Однако мудрый, но порой жестокий Китоврас (трансформация античного кентавра в сочетании с демоном Асмодеем – существом демонической природы или отчасти схожий с ним хитрый зверь Ихнилат (см [33]) – это диковинные твари, и нравственная мера, рели- гиозно-этическая оценка к ним попросту неприменимы. Они никак не соотносятся с проблемой праведной и злой власти. Дракула же – человек, правитель и реальная личность, валашский князь XV в, современник автора. Что же касается параллелей с Макиавелли, то итальянский мыслитель, оправдывавший насилие, диктатуру государственными интересами, естественно, никак не соотносил вынужденные, на его взгляд, репрессии с изощренным садизмом и с извращениями, присущими герою Повести. И вообще, рассмотрение Повести (ив плане политической идеи, ив беллетристическом плане) с произведениями ренессансных авторов – процедура далеко не 2 См. о генезисе образа Китовраса: [8, c.131–240]. Издание текста [16, c.370–375] (публикация по той же рукописи, в которой сохранился самый ранний список Повести о Дракуле»). Китоврас. Миниатюра Ярлыки и мифы- бесспорная, ибо вовсе не очевидно, что составитель этого текста ориентировался на туже систему идей и эстетических ценностей, что и писатели и мыслители Возрождения. Ведь русская культура последних десятилетий в, когда этот текст был написан, – это культура отнюдь не ренессансного типа. Внешние совпадения отдельных элементов в обеих культурах найти можно, нов разных культурных системах эти элементы имели принципиально различный смысл. Тем не менее политический аспект в интерпретации Я.С.Лурье посчитал убедительным М.А.Юсим [42, c.201–203]. Двойственность образа Дракулы человек жестокий, но и справедливый, честный, правдивый, но жестокий правитель без ссылки на Я.С.Лурье признал А.Н.Ужанков, рассматривающий этот памятник как художественное сочинение, в котором соединены черты антропоцентрического и теоцентрического мировидения (см [35]). Сложным образом истолковал Повесть М.П.Одесский. По его мнению, в Повести дракуловская «Валахия прямо мифична <...>. Румыния изображена сказочным – вне каких-то особых "этнографических" подробностей, без имени столицы – государством, где реализована утопия "грозного" царя. Короче говоря, Валахия – это страна Дракулы <...> а Дра- кула – демонический государь со всеми подобающими атрибутами, жестокостью, остроумием, даром колдуна» Как полагает М.П.Одесский, образ Дракулы отнюдь не формулируется как альтернатива привычному на Руси образу властителя. Правдоподобней здесь другая логика, напоминающая позднейшие сочинения Ивана Пересветова (XVI в. Дракула – повелитель "антимира. <...> Но даже у "аномального" государя есть чему поучиться. Государю "нормальной" Москвы, к примеру, не худобы освоить навыки "грозного" – жестокого, но справедливого – управления, что получалось у "зломудрого" Дра- кулы, еще краше смотрелось бы на Святой Руси [25, c.18]. Дракула, безусловно, демонический персонажи герой антимира. Однако пространство действия в Повести не мифопоэтическое. Валахия, сопредельная с Венгрией и с Молдавией, с которыми Русь поддерживала дипломатические отношения, для читателей Повести не могла быть условным локусом. Мир Дракулы включен в единое пространство с миром автора и читателей. Отсутствие в валашском пространстве конкретных географических координат может быть связано не столько сего мифопоэ- тической семантикой, сколько стем, что Повесть тяготеет к притчевому жанру, для которого как раз характерен отказ от пространственной и временной конкретики притча говорит об общем, а не о частном. ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ» И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ИЗЛОМ ГОСУДАРЕ По мнению А.В.Каравашкина, история валашского господаря – это в первую очередь гибельный путь предателя веры, нечестивца, хотя и наделенного необычной мудростью и чувством справедливости, а власть Дра- кулы «попущена за грехи людей. Вывод исследователя таков Жестокий господарь обладал таким пониманием правды, которое оказалось созвучным умонастроениям писателя Московской Руси валашский деспот казнит, за редким исключением, тех, кому недостает мудрости, тех, кто пренебрегает своим долгом или забывает об ответственности подданного перед лицом грозного владыки, а любая власть должна карать виноватых и миловать богобоязненных и разумных. Ведь большинство случаев, демонстрирующих изощренную кровожадность и столь же изощренное остроумие деспота, свидетельствуют о моральной испорченности людей, становящихся его жертвами. Угроза прижизненным наказанием оказывается лучшей прививкой честности [17, c.378–379]. С этой интерпретацией трудно согласиться в большинстве эпизодов Повести говорится как раз о казнях невиновных или же тех, кто за свои проступки никак не заслуживал смерти – в том числе по меркам далеко нечувствительного в. Так, недостаточная мудрость, конечно жене основание для лишения жизни. Жестокость героя Повести экстраординарна, в чем именно провинились подданные Дракулы или их родители, если были наказаны поставлением такого правителя, неясно. Что же касается средневековых представлений о том, кого должен миловать государь, то свою милость он, действительно, обязан выказывать богобоязненными разумным, но миловать можно только виновных хотя и не в тяжких преступлениях. Может ли Дракула как правитель антимира, именуемый «зломуд- рым князь, чье прозвище истолковывается в Повести как дьявол, быть хотя бы в чем-то образцом для русского православного государя В этом можно усомниться. Неправославный государь мог быть представлен в древнерусской словесности как пример для подражания таков Магмет Салтан в Повести о Магмете Салтане» Ивана Пересветова, написанной примерно спустя полвека после Повести о Дракуле», – сильный и грозный государь, следующий принципам правды. Однако, во-первых, это случай исключительный. Во-вторых, Магмету чужды жестокость ради жестокости и изощренный садистский юмор, свой В действительности прозвище исторического Влада Цепеша было Draculea, что означало сын Дракона, нов румынском языке могло означать и сын дьявола. Дракула – прозвание его отца, рыцаря ордена Дракона (см [24, c.153]). Ярлыки и мифы- ственные Дракуле. И, в-третьих, Дракула умер католиком – отступником от православия, в то время как Магмет от рождения был воспитан виной вере (в исламе, к тому же, согласно Пересветову, желал принять православие, но этому намерению не дали осуществиться его вельможи. В Повести как будто бы обнаруживаются противоречия, семантические сбои. Дракула храбро воюет с иноверными турками – ион же, оказавшись в венгерской темнице, отрекается ради воли и власти от православия, становясь католиком Дракула неоднократно поступает справедливо – и столь же часто его действия носят откровенно садистский характера казнит он в таких случаях не за преступление и даже не за греха за неудачный ответ он победитель турок, которого трепещет сам султан, – но погибает он, убитый своими же воинами, по ошибке принявшими егоза турка. Оценку Дракулы во вступительной части текста как «зломудрого» можно было бы попытаться списать на диктат традиционных представлений, с которыми не смог совладать автор, попытавшийся изобразить неоднозначного правителя, многие деяния которого находятся за рамками добра и зла также – чисто теоретически – можно было бы истолковать мотив отступничества валашского князя от веры оба эти элемента образуют рамочную конструкцию текста, не относятся к его ядру. Однако в этом случае пришлось бы говорить о бессознательном автора, пробивающемся через заданные традицией оценки и представления и рассуждать о Повести, например, в категориях де- конструкции Жака Дерриды. Разворот самого раннего списка Повести о Дракуле» ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ» И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ИЗЛОМ ГОСУДАРЕ Но этот подход сомнителен и уязвим, ибо не объясняет механизм возникновения таких противоречий зачем автору понадобилось писать и о вроде бы благих (жестокие казни во имя уничтожения разбоев и осуществления справедливости, и о безусловно злодейских деяниях печально прославившегося валашского правителя Не проще и естественнее было бы спрямить семантику его образа К чему описывать деяния во имя справедливости, если нужно раскрыть «зломудрие»? Зачем описывать «зломудрие», к чему целая галерея извращенно жестоких поступков, если составитель текста намеревался хотя бы в какой-то мере оправдать жестокость, репрессии как способ управлять государством Но главное – противоречия охватывают и ядро текста, само повествование о Дракуле. Впрочем, может быть никаких противоречий ни между рамкой и центром текста, ни внутри центральной части нет – они видятся лишь с внешней точки зрения, когда остается неясной внутренняя логика повествования. Попробуем доказать это утверждение, прибегнув к последовательному медленному чтению текста – от фрагмента к фрагменту. Только таким образом, исходя из структуры текста, мы можем установить интенцию его автора. Но для определения семантики элементов этой структуры необходимо соотнести их с контекстом, на который и составитель Повести, и ее читатели, подразумеваемые автором, неизбежно проецировали сказание о «зломудром» валашском правителе. Предметом рассмотрения будет текст Кирилловского извода Древнейшей редакции, дошедший до нас в самом раннем списке этого произведения, относящемся к концу XV в, – РНБ, Кирилло-Белозерское собрание, №11/1088. Текст цитируется по публикации в серии Библиотека литературы Древней Руси (см [4, с, где учтены более исправные чтения списков ГИМ, собр. Забелина, №451 и РГБ, собр. Ру- мянцева, ф, №358. Вступление. «Бысть в Мунтьянской земли греческыя в ѣры христиа- нинъ воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим – диаволъ. Толико зломудръ, якоже по имени его, тако и житие его» Характеристика Дракулы как православного христианина вступает в семантический конфликт с прозванием, которое здесь же приводится ( «диаволъ» ), причем автор Повести представляет его не как прозвище, а как собственное имя героя подлинное же (христианское) имя Дра- кулы – Влад – в Повести ни разу не упоминается. Таким образом, личным именем героя оказывается обозначение главного Врага Господа, крестильного же имени номинально православный христианин Дракула Ярлыки и мифы- как бы лишен. Так создается сильнейший семантический конфликт. Естественно, прозвание «диаволъ» формирует совершенно однозначные читательские ожидания Дра- кула в дальнейшем тексте будет представлен как антигерой, как служитель дьявола (ср.: [17, с. Эпитет «зломудръ» лишь подкрепляет эти ожидания. По толкованию М.П.Одесского, этот эпитет, возможно, перевод с латинского Соблазнительно гипотетически предположить, что <...> русский книжник XV в, прибегая к неологизму "зломудрый" <...> стремился перевести слово «malignus» (ср. румынское прилагательное "malitios"). Контекстуальные реализации этого рокового слова подразумевают компоненты значения, которые принципиально важны для реконструкции представлений о Дракуле его современников. А именно, лукавый, способный на злые выходки, затем – дьявольский, сатанинский (см. злой дух, те. собственно "Диаволъ") и, наконец, колкий, остроумный. Ив самом деле, рассказы о жизни Дракулы изобилуют исполненными черного юмора анекдотами – его жестокими деяниями и мрачно– ироническими афоризмами, те. эпитет "зломудръ" – если считать его переводом – эмбрионально содержит в себе основные идеи и композицию русского "Сказания о Дракуле"» [25, c.12]. Однако бесспорных данных считать, что эпитет Дракулы в Повести восходит к латинскому, нет. Он мог быть сконструирован на основе аналогичных церковно-славянских лексем «зълов ѣрныи», «зъло- гр ѣшныи», «зъловидьныи», «зълодеивыи», «зълозаконьныи», «зълокъз- нивыи», «зъломысльныи», «зълообычныи» и др. (см [32, стб.1001– 1004]); это составное прилагательное, образованное посредством сложения двух основ. Необычно, и то лишь на первый взгляд, здесь, может быть, только абсолютно негативное осмысление мудрости понятно, почему может быть злой мысль, влекущая на дурное, на грех. Нов чем зло мудрости как таковой Является ли эпитет «зломудръ» полным синонимом прилагательного «зъломысльныи»? Очевидно, нет. Если злая мысль – частный, отдельный плод ума, то мудрость – посто- Дракула ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ» И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ИЗЛОМ ГОСУДАРЕ -103- янное свойство человека. Злая мудрость неизменно направляет на совершение зла, на пребывание возле, под властью дьявола. Нов чем сущность этой злой мудрости Конечно, не в садистской жестокости, не в черном юморе Дракулы – это не более чем ее частные, отдельные проявления. Злая мудрость – сатанинская, а грех Сатаны – в высокоумии, в гордыне, в попытке занять в бытии место Бога. В Послании Римлянам апостола Павла есть слова Не превозносись, но бойся» (Рим. 11: 20). В греческом оригинале вместо не превозносись употреблен глагол, более точно переводимый на русский язык как не высо- комудрствуй», в Вульгате эта фраза звучит так «noli altum sapere, sed time» – не мудрствуй высоко, но бойся. В славянском тексте невысоко мудръствуи, но боися» [43, c.1795]. Как справедливо заметил итальянский историки антрополог Карло Гинзбург, слово мудрствовать у апостола Павла здесь имеет моральное, а не интеллектуальное значение, предостережение против духовной гордыни, c.133–134]. Нравственная максима, сформулированная апостолом Павлом, естественно, относится к мотивам-топосам христианской книжности. Осуждение гордыни – один из лейтмотивов Священного Писания. Речение из ветхозаветной Книги Премудрость Иисуса сына Сирахова содержится водной из самых ранних восточнославянских рукописей – Изборнике 1076 года Не вьзнеси себе – да не отъпадеши, и наведеши надушу свою бештьстие <...>» 4 Здесь же в Наказании Исихия, пресвитера Иерусалимского говорится «Подобаеть быти всякому хрьстьянину съм ѣрену <...>: Бежи величанья, о человѣче, аште и великъ еси: еда Бога отъмештюшта ся, тебе обряштеши? Люби съм ѣреие, аште и великъ еси, да въ дьнь съкончанья възвышенъ будеши» [2, c.444, 438]. Неологизм «зломудр», очевидно, был понят далеко не всеми редак- торами-переписчиками Повести. Уваровский вид Румянцевской редакции содержит новое чтение – замену «злосердит вельми» (чтение одного списка) или «злосерд» (чтения трех списков. Чтение Хохловско- го вида Румянцевской редакции немилостив, Барсовский вид заменяет «зломудр» на житием злосерд вельми». Сводная редакция содержит 4 Нужно, однако, признать, что метафора высота ума могла иметь в древнерусской книжности не только негативный, но и положительный смысл в этом случае она означала духовную высоту помыслов, противопоставленную грехами соблазнам мира сего. В том же Изборнике 1076 года в Слове некоего отца к сыну своему, словах душеполезных сказано Буди пониженъ главою, высокъ же умъмь» [2, c.408]. Ярлыки и мифы- чтение «злосерд» [28, c.162, 172, 159, 179]. Злое (обуреваемое греховными страстями) сердце было для книжников понятнее, чем злой ум. Перевод жестоки мудр, предложенный О.В.Твороговым [5, c.461], безусловно неудачен он разрывает единое понятие-определение на два независящих друг от друга. Лучше всего оставить это слово без перевода. |