Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Все, что ты сумел узнать? Граматчиков сунул руку за голенище и протянул нож со словами: — Селигера не угадаешь. Побереги себя. Упоров поморщился: хорошие слова излагали дрянную мысль. — Где он? — С ним недолго сломать рога… — Перестань меня пугать. Дело решённое. — Иди в кочегарку. За дровяником. Он бьёт с чёртовой руки вот так. Евлампий взял нож в левую руку, будто невзначай, уронил кепку и резко, с подныром, поднёс нож к животу Упорова. — Потом — похороны за казённый счёт. Я буду стоять у окна. — Не торопись ввязываться. Даже если он начнёт махать приправой, не спеши. Разговор того стоит. Граматчиков кивнул и отправился обходным путём к кочегарке. Их не должны были видеть вместе. Фунт оказался прав: Селитер сделал все, как он и предполагал, и Упоров подумал о нем с благодарностью, пряча за голенище сапога вырванный из рук вора нож. После чего Вадим подошёл к нему вплотную и, закрыв лицо ладонью, слегка стукнул затылком о кирпичную стену. — Сядь, мерзавец! Селитер послушно опустился на поленницу лиственничных дров и спросил без острого интереса, с тухнущей злобой: — Кто меня впрудил? Только не темни… Вадим думал — вор упрётся, и был несколько удивлён таким началом разговора. Он подумал, прежде чем ответить: — Тот уже отбросил нож. — А сам ты не боишься, Фартовый? — У меня нет выхода, Роберт. У тебя тоже. Последовала минута взаимного напряжения. Упоров пожалел, что не обшмонал вора. Селитер посопел, подумал, прижав указательный палец к губам, неожиданно сделал сознательный ход к примирению. — Годится… Измученное бессонной ночью, мятое лицо вора как бы выглядывало из своего несчастья, окружённое ореолом вечной скорби. Он понимал, что не может убить наглого свидетеля: Soklan.Ru 222/246 желание не совпадало с возможностями. Оно водило по кругу злость, как слепой водит слепого, и в конце концов сдалось: — Условие одно — ты все забудешь. — Не в моих интересах делать тебе плохо. — Уже сделал. — Так получилось. Извини, — Вадим следил за его подвижными руками и не отвлёкся, даже когда у окна промелькнула чья-то тень. — Хочешь знать — на чём меня изловили? — Не хочу грузить лишнее… Роберт Селинский закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Ничего не получилось, он почти крикнул: — Ладно, не понтуйся! Мы же повязаны. И потом… мне надо кому-то это сказать… На Еловом грохнул прораба-бесконвойника за неуплату. Концы спрятал, а ботало отвязал. С честным вором поделился. Сучий потрох! Бес поганый! Когда его словили на мокрухе, он меня втюрил. Мазай, может, слыхал про него? Упоров отрицательно покачал головой. Селитер этого даже не заметил, он был в кругу своего смятения и жил дрянной, больной заботой о потере воровской чести. Роберт провёл по лицу дрожащими ладонями. — Каждый, кто оправдывает пролитую кровь, должен быть готов пролить собственную. Духу не хватило… Менжанулся, как дешёвый фраеришка! Полковник ту слабину надыбал и начал меня доить. Открывать глаза грязной совести не просто, даже не нужно. Ты открыл… — Прости… — Не поможет. Если бы грохнул тебя — другое дело. — Ну, тут я тебе ничем помочь не могу. Теперь слушай меня, Роберт! Морабели должен знать — мы с Дьяком кенты навек. Селитер оскалился невесёлой, костяной улыбкой покойника. — Ты пролетаешь, Фартовый. На материк с Кручёного ушли рыжие колечки. Из рыжья, твоей бригадой мытые. Секешь?! Барыгу взяли с поличным. В прошлом — вор, так ведь и опера не пальцем деланные. Расколют, гадать не надо. А тот, который их мастерил… — Барончик! Чувствовала душа — сука подлючая! — Он, Селиван, делал для Дьяка. Такой букет вытянет на три пятеры само малое. Ты тоже спалишься, если не рискнёшь их вложить. Ну, чо бычишься? Знаю — не рискнёшь: ты всегда при особом мнении состоял… — Морабели знает? — Думаешь — по каждому поводу к этому зверю бегаю?! Роберт Селинский покраснел, однако ни одного вызывающего подозрения движения не сделал, выражая обиду голосом: — Я больше спрятал, чем сдал. И за тот побег, когда воры впрягли тебя вместе с Колосом… — За тот побег молчи! Ты вложил столько, сколько знал. А знал больше меня. Я ведь — без понятия о том, что тащили мы. — Понтуешься! Договорились — все будет всветлую. Упоров молча смотрел на Селигера, не скрывая кипевшей внутри ярости, и вор увидел правду в слегка прищуренных глазах бывшего штурмана. Понял — тот на пределе, и быстро сказал: — Там были четыре золотых оклада с каменьями. Три креста, один — с сумасшедшей ценности брильянтом. Царские червонцы да горсточка алмазов. Цены такому богатству не сложишь. Ему нет цены по нонешним меркам. Украл тот клад деловой комиссар Чикин. На допросе под пытками у кого-то выведал. За собой возил, как болезнь, земле, и то доверить боялся. Он был начальником лагеря на Берелехе, вместе с Гараниным брали… Отдавая Богу душу на нарах в Бутырках, отдал и свою тайну известному тебе. Фартовый, душеприказчику — Аркадию Ануфриевичу Львову… — Не больно верится, — Упоров осторожно покрутил головой. — С такими деньгами — обыкновенным начальником лагеря. Он ведь мог… Soklan.Ru 223/246 У окна снова мелькнула тень, и Роберт спросил без всякого страха, так что Упоров не посмел его обмануть: — Кто у тебя на васере? — Фунт. — Тогда надёжно. Что касается вороватого комиссара, он имел все и без золота. Личный друг колымского короля. У нормального человека мозгов не хватит придумать их шикарную жизнь. Они ею жили… Ну, да это — прошлое. Меня удивляет настоящее: как ты выжил? Промахнулся кто или так задумано? — Во-первых, я ещё не выжил. Во-вторых, сам удивляюсь. — В-третьих — ты настаиваешь на своих близких отношениях с Дьяком или переиграем? Упоров задумался, просчитывая все варианты опасного общения, сказал, как о решённом: — Пусть будет так: я Никанору Евстафьевичу за те рыжие колечки расскажу, а ты доложишь Важе Спиридоновичу о том, что Дьяк был посажёным отцом на моей свадьбе. — Сколько в том правды? — Сто процентов. Свадьба игралась вчера в Доме культуры. На репетиции. Полковнику могли уже доложить… В мышиной полутьме кочегарки лицо Упорова внезапно озарилось внутренним светом зреющего взрыва, стало лицом бойца, для которого все замкнулось на долге. Поражённый вор приподнялся и чуть попятился вправо, прежде чем спросить: — Ты что? Ты что задумал, Фартовый? — Открыться тебе, Роберт. Тайна у меня есть, которой ты поделишься со своим полудурошным шефом… Селигер пропустил обиду мимо ушей. Он силился улыбнуться, ничего не получалось, кроме жалкой гримасы испугавшегося человека. — Берадзе жив. Закрой рот и слушай! Тот самый, что списан полковником в мертвецы. За это Морабели не похвалят и орден не дадут. «Ах, Дьяк, Дьяк, как вовремя вспомнилась рассказанная тобой история, рассказанная ни с того ни с сего, в благостную ли минуту, с расчётом ли…». — Круто берёшь — не поверит. Я бы знал… Твёрдые, отчётливые линии на лбу сделали лицо Упорова жестоким лицом сознательного сатаниста; порченый вор осёкся. Дыхание его стало неполным, словно замороженным, готовым остановиться совсем. — Имеешь железное право сказать об этом полковнику, будучи уверен — хипиш он не поднимет. — Случаем, не сам ли отмазал Художника? — шёпотом спросил Роберт. — Нет. Слушай сюда, он должен понять — если будет вести себя неблагородно, эта мысль возникнет у его непосредственного начальства… — От кого я мог узнать этот кидняк? Мент спросит. — От Вадима Сергеевича Упорова. Казалось, Селитер разделился в самом себе на два непримиримых человека и они крепко повздорили между собой. Когда оба успокоились, вор проговорил: — У тебя тяжёлый крест, Фартовый… Голос был расслабленный, все понимающий. Роберт уже держал себя в руках, не спуская с Вадима усталых глаз. — …Меня когда-нибудь зарежут, как ни крои. Только не берусь гадать: кого из нас зарежут раньше… — О том, что здесь говорилось, знают двое. Пусть каждый с тем умрёт. Роберт Селинский нашёлся не сразу. У него потерялись нужные слова, и после минутного колебания порченый вор поднял в знак согласия руку. Жест длился секунду, во всяком случае, не больше трех, а когда ладонь опустилась на острое колено, они поднялись точно по команде, и уже взгляды договорили то, что всегда остаётся за словом. Никанор Евстафьевич был серьёзно озабочен, приходилось только удивляться его мученической преданности греху, а ещё выдержке: как спокойно и чинно держал он себя в Soklan.Ru 224/246 роли посажёного отца на свадьбе, зная весь тайный расклад дела. Поистине — гений во зле, дар бесовского свойства, который нельзя постичь, но уничтожить… как уничтожишь, не постигнув? — Работа была верная, — рассуждал тихим голосом Дьяк, поглаживая ладонью стол. — Вернее не бывает. И ты не погнушался, подсобил нам по-людски… Намёк был прозрачный, но расчётливый. Упоров даже не успел возмутиться, а Никанор Евстафьевич продолжил: — А этот, ну кого повязали в Перми вязальщики из МУРа, Ёж в опчем, возьми да отвлеки их на дармовой карман. Дурачок старый, не втыкал, поди, целу пятилетку, но туда же! Разохотился. Все бы ничего, да колечки при нем оказались. Ёж им, конечно, лапти плести до последнего будет, что твой Олег Кошевой. Ну, а коли расколется… Дьяк смутился по-детски непосредственно, опустил глаза и стал похож на интеллигентного старичка, испортившего воздух в общественном месте. — Расколют старичка, Никанор Евстафьевич. — Упоров произнёс приговор мстительно, но спокойно, почти шёпотом: — И он вас вложит… Спокойствие тона не обмануло вора, все принимающая душа его угадала, что за тем стоит. Он вздохнул тяжело, прочувственно и посмотрел на бугра с явным осуждением, как вроде бы тот понуждал его принимать несимпатичное решение: — Убить придётся кого-нибудь… Шмыгнул носом, покрутил лобастой головой. — Надежда на Ёжика есть: ему седьмой десяток пошёл. В греховном житьё поизносился и вполне может, при строгом отношении дознавателей, Богу душу отдать. Поживём — увидим… — Увидим, как нам предъявят обвинение в хищении золота?! С таких вил не соскользнёшь! А ты, Дьяк, или из ума выжил, или жадность тебя сгубила. Не знаю, но через тебя может сгореть вся бригада. Сейчас он догадался, для чего был нужен этот прямой разговор. Не ему — старому урке, в коем что-то завиляло, засуетилось именно в тот момент, когда надо принимать твёрдые решения. Пусть Никанор сам расхлёбывает кашу, которую сварила воровская жадность. Без крови не обойдёшься. Вадим мысленно попытался встать на место Дьяка, и ему стало невыносимо тягостно, словно кишки на ножах исполнителей были его собственными кишками. Упоров поднял глаза, взглянул на Никанора Евстафьевича с холодным равнодушием. Вор этого не заметил. Он был весь в себе. Таким он и поднялся из-за стола, необыкновенно сосредоточенным, перешагнувшим временные сомнения человеком. Кому-то будет обрезан срок жизни… Назавтра был первый Спас, упали холодные росы. Зэк выбрал нужное состояние, способное не только одолеть ожидание грядущих перемен, но и подарить крепкий сон. Зэк выбрал работу до семи потов, уматывая в невольном состязании тех, кто, казалось, был настойчивее лошади. Никто уже, кроме Фунта, не тягался с ним в забое. — Бугор скоро вытянет ноги, — сказал устало Озорник, стаскивая с головы шапку. — Рогом упёрся, и никуда его не своротишь. Как на грех, бугор оказался рядом, но не придал словам зэка внимания, лишь пнув его в зад, на ходу распорядился: — Пройдись по всей лаве. Вода нашла щель… В забое встряхнул руки, поплевал на ладони и, крепко обхватив древко кирки, начал работу. От первых ударов в суставах ожила ленивая боль. Где-то недалеко от правой ноги с жадным сёрбаньем гофрированная труба засасывала воду. Жало кирки погружалось в едва видимые трещины. На вялой мерзлоте отбойные молотки вязли, и кирка была единственным надёжным инструментом. За спиной прогрохотала вагонетка. Качнулись лампы. Изуродованные тени начали переламываться, изгибаться, точно соломенные игрушки. Когда вагонетка оказалась рядом, тени затряслись мелкой дрожью, Soklan.Ru 225/246 будто через них пропустили ток. Иногда он поворачивался, вытирая шапкой пот с лица, кричал: — Шевелись, мужики! Нашего здесь осталось немного. И снова рубил спрессованную серовато — жёлтую землю, в коей природа спрятала ненавистное ему золото. Рубил, торопясь отнять у неё как можно больше, погружаясь в то состояние потери самого себя, когда уходят мысли, остаётся только выверенный до автоматизма удар. Рывок на слом пласта, и снова удар! Жало кирки входило в собственную тень, как в старого врага. Потом Иосиф Гнатюк сказал: — Уймись, бригадир. Смена. И слегка толкнул его в окаменевшее плечо. — Сколько сегодня? — спросил бригадир, когда они подходили к рудному двору. — Почти две. — Надо было дотянуть. — Дотянуть, чтоб протянуть?! Глянь на себя! — У меня есть на кого глядеть. В словах не было протеста, только замкнутая тоска, желание покоя. Лица плавали светлыми пятнами в мутном сумраке подземелья. Над ними висело многотонное тело земли, что независимо от сознания людей порождало такое состояние духа, когда они, понимая своё ничтожество и слабость, относились друг к другу с грубоватой предупредительной добротой и вниманием. «Небо надёжней, но мы под небом злее», — он взглянул на звезды. Гонимые ветром облака то закрывали на время таинственными крыльями их холодное сияние, то вновь открывали, тогда к шагающим по дороге усталым зэкам приходил свет другого мира. Упоров нашёл в ворвавшемся с улицы в теплушку тумане красноватый бок печи, протянул к нему руки. Холод ещё жил некоторое время в напряжённой спине, уходил нехотя, с протестующей дрожью, как старый постоялец. Опали вздувшиеся пузырём на коленях ватные брюки, неприятным мокрым теплом прижавшись к телу. «Чаю бы горячего, — размечтался зэк, — да на нары. И проспать весь остаток жизни…» В углу тяжело, как старый контрабас, дышал Ольховский. — Что будем делать с водой, Ян Салич? — не оборачиваясь, спросил Упоров. — Остановить шахту на заморозку. — Останавливать нельзя. В ближайшее время нам этого никто не позволит. Пусть качают… — Один уже откачался, Вадим Сергеевич. — То есть?! — бригадир повернул к Ольховскому покрасневшее от поднимающегося жара лицо и почувствовал, как болезненно отозвались расшатанные ожиданием нервы. — Взгляните сами. Он — на лавке… Иван Шерабуркин лежал серый, с резко прорисованными морщинами в губах, чуть отвислыми в уголках рта. Осуждён он был не за свою вину, после того как на заводе взорвалась аммиачная установка и партийному начальству потребовался козёл отпущения. Нашли. Иван не противился произволу. Он и на войне шёл, куда посылали, и сидел тихо, не ропща на свершившуюся несправедливость. Даже во хмелю кавалер двух боевых орденов не проявлялся плохим характером. Разве когда всплакнёт с зубовным скрипом да скажет: — Сколь живу, столь цепь на шее чувствую. Вросла она в меня… И всегда соблюдал притом меру, зная — у слушателей своего горя хватает. Уважительный умирал человек… — …Что с ним? — спросил Упоров. — Тако не знаю, Вадим Сергеевич, — стащил с головы шайку и встал сидевший у изголовья больного Баня Кацуба. — Тако качав-качав, а только отошёл — и готово дело, лежит. Ещо кричав помаленьку, на грудь жалился. — Инфаркт, — просипел Ольховский, — это очевидно. Soklan.Ru 226/246 Упоров наклонился над слабодышащим зэком: — Вань, ты слышишь меня? Шерабуркин открыл глаза. Они были неожиданно ясными, словно те звезды, на которые он глядел выходя из шахты. — Слышу, Вадим Сергеевич. — Что загрустил-то, Вань? Нашёл время. — Так помру нынче, приспело — не дотерпело. — Перестань городить ерунду! Сейчас к доктору отвезём. — Его нельзя шевелить. — Это ещё почему?! — Я же говорю — инфаркт. Вадим расстегнул телогрейку, коротким тычком ладони сдвинул на затылок шапку: — На руках. Осторожненько. С главным врачом договорюсь. Из мёртвых поднимем. Пошлите пока за Тихомировым. Он — на помпе. Вы же, курвы слова доброго сказать не умеете. Инфаркт! — Не надо Кирюшу, — слабо запротестовал Шерабуркин. — Господь зовёт. Ему Единственному доверял молитву в тиши душевной. Две слезы выкатились из блестящих глаз Шерабуркина растеклись по впалым щекам самостоятельными ручейками. Он не хотел плакать, потому не чувствовал слез, потому их не стеснялся. — Видел Господь утопающее состояние души моей, надеялся — руку мне протянет… Он смертушку прислал. Вон она, горбатая, кружмя кружит. Справедливо ли это, Вадим Сергеевич? Никто больше в теплушке не разговаривал свои личные разговоры, только сдержанным воем стонала раскалённая добела печь да сипло дышал Ян Салич Ольховский. Упоров не выдержал первым. Ему до боли стало жаль раздавленного невыносимо тяжёлой жизнью мужика — молчаливую защиту, спину и руки пленённой коммунизмом России. Но что же это за держава?! Кто правит ею, коли самые доверчивые, преданные дети её ложатся раньше срока, безвинными, безымянными в сырые могилы на неродной земле и ничего им, кроме номера на берёзовом колышке, не станет памятью?! Непостижима участь страны и народа — достояния Божьего, с таким смиренномудрием уходящего под Покрова Его Небесные. Не решено будущее его: стать народом на земле по талантам своим — Великим или раствориться в чужих кровях, растлиться до скотского состояния в лагерных конюшнях под влиянием всепобеждающего учения революционных сатанистов?! Господи, отряди моей Родине судьбу, достойную её мучений. Не поскупись, помилосердствуй. Пылают души наши на кострах… — …Ванюша, ты продержись немного, ещё успеешь — наумираешься. Мы тебя сухарить оставим при бригаде, зачёты получишь на равных. Да скоро уж… Открой глаза, Ваня. Скоро уйдёшь подчистую. Слово даю! Шерабуркин открыл глаза, остановил взглядом Упорова, прежде чем начал говорить: — Не станет меня скоро, Вадим Сергеевич. Коли есть глоточек спирта — уважь. Согрешу напоследок, чтоб смелее перед Ним быть. — Нельзя вам, Иван Карпыч, — заволновался Ольховский, — грамма нельзя спиртного… Шерабуркин внимательно смотрел в глаза бригадира. Упоров колебался: согласие с просьбой зэка жило в нём, будто бы собственной необходимостью, ей противилась свежая жалость, которой он уже начинал понемногу стесняться… «Иван умрёт, такие в зонах не выживают, — почти спокойно рассуждал бригадир, — то его последняя просьба, к тебе. Ты видел — он давно за сердце хватался. Не пощадил мужика. Иван столько для всех сделал…» За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий бережно поднял голову Шерабуркина и спросил: |