Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Когда назначено венчание и где такое возможно? — В клубе. Сегодня. Во время репетиции. — Мудрено придумали. Ну да сочту за честь благословить ваш союз. — Я знал, что вы нам не откажете. С тем бригадир уходит, польщённый его смирением Тихомиров кланяется ему уже в спину. Бригадир идёт по косогору отвала туда, где зэки начали строить теплушку для нового полигона. Зона тянулась все дальше и дальше к ручью Надежды, что журчал у подножия гольца с названием Лисий хвост. Там, по словам геологов, «золота хоть лопатой греби». Ему плевать на то богатство. Оно администрацию волнует: ордена, звания, слава. И это тоже козырь в твоей игре, если каторжный срок перешагнёт предел ожиданий… Вадим шёл, не разбирая дороги, через низкий кустарник, цепляющийся крючьями веточек за кирзовые сапоги. Куски чёрной грязи отскакивали в разные стороны, оставляя за ним грязно — зелёный след. Его отвлёк запах свежеспиленного леса, а уже потом — голоса. Шестеро зэков, стоя перед невозмутимым Ольховским, размахивали руками и произносили бранные слова. За их спинами лежали ошкуренные штыковыми лопатами бревна. Охранник, в расстёгнутой до пупа гимнастёрке, сидел на лесенке в обнимку с автоматом, лениво наблюдая за перебранкой. — Сказано двойной, так оно и будет, — говорил, не обращая внимания на угрозы, Ян Салич. — Нам здесь зимовать. Упоров на ходу спросил у Ольховского строгим голосом: — Кто отказывается выполнять ваши задания? Пособник гестапо осмотрел стоящих перед ним зэков, кивнул на новенького уголовника с крупными масляными глазами что-то вспоминающего кота. — Вот этот гражданин замутил всю поганку. — Он не умеет обращаться с вором, бугор, — ласково произнёс «гражданин, замутивший поганку». — Двойную работу делать даже по инструкции не будем. Хрен пройдёт, фашистская морда! — У меня пашут, а не блатуют, — сдерживая гнев, объяснил Упоров. — Ой! Ой! Ой! Какой большой хозяин. «У меня пашут!» Семена Гладкого вся Колыма знает, и никто с ним не ссорится. Запомни это, Фартовый! Упоров побледнел. И тогда стоящий за спиной Гладкого Миловиден, подняв с земли лиственничную доску, без суеты опустил её на голову новенького. Звук получился тугой, отозвавшись в ушах каторжан глухим — Что это с вами, мужики? — спросил бригадир, посторонившись, чтобы не мешать падать разом обмякшему Сене Гладкому. — Завтра к вечеру не будет теплушки, останетесь без зачётов. — Эй, Упоров! — крикнул с вышки сонный охранник. — Живой тот блатюк или на вахту звонить? — Тебе, попка, лишь бы хипиш поднять. Бригадир носком сапога повернул обслюнявленное лицо Гладкого. Сероватые веки вздрогнули, вяло сползли с глазных яблок. Глаза мутные, бездумные, смотрят мимо в высокое небо, а нижняя губа отвалилась на подбородок. — Дышит. Полейте его водичкой, ребята. — Зачем?! — искренне удивился Баловник. — Доской по жопе стукнем — мозги в голову вернутся. У него же прямое сообщение. И не вор он вовсе, яин — нет. — Полейте, сказано! Как очнётся, пусть начинает пахать или канает отсюда по холодку! Упоров обошёл Гладкова, зашагал дальше, слыша, как кто-то за его спиной мочился на оглушённого зэка. «Не сдохнет, — подумал бригадир, испытывая некоторое опасение. — Сдохнет — так мент все видел. Не стоит ломать голову. Иди оно все к черту! У тебя сегодня — свадьба. Пусть душа отдохнёт». Зэк знал — душа у него есть. Сделанное в замке открытие не принесло ему, однако, Soklan.Ru 205/246 облегчения. Он стал думать о Земле, как об инкубаторе, где Господь наладил производство душевного материала для своих космических целей. Нет стихийного расставания души с телом. Все предначертано, случается по непознаваемому замыслу Востребователя. Позвал — и они, души, потекли пузырьками сквозь толщу атмосферы в тайные закрома. Без сопротивления, в блаженном неведении, сплошным потоком бывших смыслов, обессиленных Волей самого Создателя до самопокорнейшего состояния. Война. Преступлений больше. Мир. Потом замедляется иссякает, просто накапливаются силища до новых глобальных разрушении. На сегодня тебе ясно одно — до гроба и за гробом тебя ведёт чужак Воля. Стоит ли заплетать извилины в косички, заботясь о своей судьбе? Ты — материал здесь, ты — материал там. Твоя моральная аттестация никого не интересует, отец Кирилл — существо более доверчивое и потому более, обманутое, чем ты. Не надо ему верить. Верить только в себя! Такой вариант защиты от постоянного беспокойства по поводу своего неопределённого существования на этот раз сработал не так уж плохо, и он распахнул двери кочегарки в состоянии душевного равновесия. Все получилось так неожиданно, что Роман Билеткин, возглавлявший в своё время на Кручёном беспредел, зло плюнул под ноги и спросил: — Кто нас вложил, Фартовый?! — Кому ты нужен, такой важный революционер?! Из семи присутствующих на сходняке бригадир Билеткин выглядел наиболее внушительно, если не сказать — устрашающе, чем частенько пользовался для утверждения собственного авторитета. — У нас свой базар, Вадим, — попытался смягчить разговор Степан Есаулов, но схитрить до конца не сумел и убрал глаза от пристального взгляда Упорова. — Гони кому-нибудь другому: базар — за меня, но без меня. — Раз знаешь — садись! — предложил в жёсткой форме седой Роберт Силин, катая слова, будто они сделаны из тонкого железа и слегка скрежещут. Руки его устало лежат на впалой груди, связанные вялым узлом. Вся его сгорбленная фигура известного в прошлом вора к ссоре не располагает. — Мы тебе в глаза скажем. Духу хватит. А попрёшь буром супротив опчества — убьём на законном основании, как общеизвестного баклана. Сидящий в углу хозяин котельной Трибунал убрал от уха ладонь, оглядел всех присутствующих насторожёнными глазами. Затем тихонько опустил грязные ноги в валенки с галошами. — Куда мылишься, царская вошь?! — подметил беспокойство Новгородова Билеткин. — До ветру, Тимофеич. — Отседа никто не выйдет, покамест мы свои делишки не обговорим. — Прикажите — в карман нужду справлять? — В уголок, как все люди делают. Я так соображаю — ты нас вложил, Трибунал. А?! — Такого за мной, господа каторжане, не водилось вот уже полвека, — не сробел Новгородов, почувствовав возможность красиво умереть на людях. — Пусть сам скажет… — Скажет, когда спросим, — заговорил явно не с добором Саня Еневич по кличке Экономист, возглавивший сучью бригаду после того, как Зоха ушёл этапом на Ангарлаг строить большую химию Сибири. — Ты рекорды ставишь — нам глаза колют. Просили тебя остепениться? Просили. Перед ментами ришешься. За Дьяка прячешься, ёра! Завязывай с рекордами, иначе зарезать придётся. Как соображаете, бугорки? — Толковое предложение! — поддержал Еневича Билеткин. — Для начала можно зубы вырвать, чтоб не казал по каждому случаю, вошь! «И эта душа, этот смысл потечёт с тобой в накопитель Господа? Что-то тут не совпадает даже с обыкновенным здравым рассуждением. Ты блудишь, парень…» Упоров посмотрел на Билеткина с уничтожающим равнодушием, как посмотрел бы член Политбюро на третьего секретаря райкома, ничего не сказав в ответ. Его молчание Soklan.Ru 206/246 подействовало отрезвляюще на тех, кто начинал заводиться. — Слышь, Роман, — окликнул Билеткина Есаулов, — Вадима на забоюсь не возьмёшь. — Никак взад пятки навострил?! — Еневич подошёл к Есаулову. — Осторожней на поворотах, Саня! — Иди сюда, ухарь! — Упоров уже стоял в углу кочегарки, держа в руках короткий лом для чистки топки, и голос его звучал насмешливо. — Грохну первым. За спиной бывшего штурмана в невидимом скрещении сошлись две стены. Чернота спрятала их пересечением, да и наличие самих стен скорее всего было умозаключением, чем зримой реальностью. Лом подействовал на всех умиротворяюще. Трибунал всё-таки сунул ноги в валенки, предложил: — Никанора Евстафьевича крикнуть прикажете? — Не надо, — улыбнулся старику Упоров, — я пришёл выслушать своих товарищей по каторге, сказать — их пытаются использовать, как гончих псов. Билеткин, сучий потрох, толкает вас по своей всегдашней привычке к крови. Еневич голосовал за то, чтобы мне отрубили руки. Нас гнут менты, мы режем друг друга по натырке вот таких мерзавцев! Что худого в том — мы стремимся поскорей откинуться?! Кто из вас того не хочет?! — Вадим, — перебил, играя цепочкой от карманных часов, Ефим Строчкин, мешковатый мужик в стёганой душегрейке поверх толстой байковой рубахи. Упоров помнил Строчкина по этапу, что шёл на «Новый». Он сидел, скрючившись в три погибели на замёрзшем товарище, дул, вытянув толстые губы трубочкой, на помороженные руки. Они и сейчас ещё были в белых проплешинах, словно зэк вынул их из куля с мукой. — Ты ловчее нас. Чо тут горбатого гнуть? Перехитрил ментов. За это не казнят. Хотя в одном Билеткин в масть попал: пашете вы через меру. Упоров прислонил лом к прокопчённой стене, подойдя к бочке с водой, сполоснул руки и сказал: — Хули по кочегаркам блатовать? Рогом шевелить надо. Пашем мы за своё свободное существование и как можем. Он вас в блудную волокет. Вадим опять указал на Билеткина. — Ему выгодно мутить. Там замутил поганку, здесь плесканул керосина и, глядишь, среди порченых проскочил. Упоров натянул кожаную кепку и подождал. А его уже никто не перебивал, его уже слушали с нужным вниманием. — Вас здесь собрали по натырке администрации. Ей что надо? Чтоб мы кентовали? Хрен в рот! Чтобы мы врагами жили и клали друг дружку. Но я вам не враг. Даже тебе, Роман. Хоть ты и приличная сволочь. До свидания! Он все сделал красиво, и его никто не тормознул. Уже за порогом подумал — на Том Свете ничего подобного быть не должно, иначе зачем он нужен, Тот Свет? Двери за спиной скрипнули ещё разок расслабленной пружиной. Вадим не обернулся, при том, что знал: там есть кому ударить в спину. Он решил — за спиной остался тот, кто хотел с ним объясниться по-хорошему, быть понятым. Тем более не стоило останавливаться, чтобы не расслабиться и не нагружать себя излишней заботой о чьей-то душе. Не твоё это дело… Чтобы отвлечься, он предпринял новую попытку мысленно обратиться к Тому Свету. Перешагнув кучу шлака, утопив сапог в вытаявшую грязь, не огорчился, поворачивая картину мира наизнанку. Однако она никак не выворачивалась. Мысль о предстоящей беседе с партийным секретарём — хозяином, ни с того ни с сего изъявившим желание его видеть, держала сознание в рамках жестокой реальности. Он забыл о сходке бугров и Том Свете. Он жил на этом, и у него были земные заботы обыкновенного заключённого… В штаб Упорова вели вместе с Токаренко — бывшим членом Союза писателей, которого он знал ещё но пересыльной тюрьме, где мощный, спокойно — ироничный человек, называющий себя «выдающимся придурком социалистического реализма», доверительным голосом опытного пропагандиста рассказывал местным ворам, поди самим сочинённую историю о том, как Маркс по пьянке проиграл в немецкой тюрьме свою бороду Владимиру Soklan.Ru 207/246 Ильичу: А тот… — Змей подколодный, под гуманиста хилял. Чтобы скостить грешок отцу — основателю. Взял бритву и на глазах у воровского европейского пролетариата побрил Карлушу, как яйцо. Человек, естественно, расстроился: какой же он Маркс без бороды?! Стал тогда Маркс пугать нашего Ильича призраком, который в это время в самом деле шлялся по Европе. Ленин, не будь дураком, откинулся из немецкой тюрьмы, подвалил к тому призраку, напоил и притащил в Россию в крытом вагоне. Что они натворили, вам рассказывать не надо. Призрак так и не протрезвел… Воры посмеивались сдержанно, на всякий случай, чтобы не выдавать своей неосведомлённости о смещении времени опальным писателем. А один, по всей вероятности живущий в сомнениях жулик, Черт — кликуха, попытался вяло возродить: — Лишка двигаешь за Ильича, фраер. Воры его уважают… — Потому и толкую за его большевистскую дерзость — ну кто бы ещё догадался Маркса побрить? Один из его кентов, эсер. Тоже шпанюк, но бледной масти, слинял с нашей социалистической зоны и писал картавому уже со свободы. Щас вспомню, что он ему писал: «Вы одним росчерком пера, одним мановением руки прольёте сколько угодно крови с чёрствостью и деревянностью, которой позавидовал бы любой выродок из уголовного мира». — Ну, это бандитский базар! — обиделся старый законник Лапша. — Ты его к нам не притусовывай. Вадим тогда подметил: они имели какие-то фальшивые лица, за которыми — не совпадавшие с их выражением мысли. Наверное, им хотелось зарезать писателя. Именно с таким лицом явился настоящий призрак в его недавнее забытьё, состояние — почти сон, возникшее на грани соприкосновения неизречённого с видимым. Оно скрывало надвигающийся хаос, готовый произойти или явиться из того странно знакомого существа. Впрочем, призраку, наверное, не обязательно обладать сущностью. Достаточно того, что он — призрак. Зэк понудил себя открыть глаза, но призрак не исчез, отплыл в сторону дверей над верхними нарами. Прозрачно мягкий, неопределённо очерченный, словно сотканный из табачного дыма. В больничке, перед тем как войти в покойного Саловара, призрак имел бордовый цвет. Была смерть, и наряд был праздничный. Этот серый, будничный, в нём он просто бродит по России. Упоров попытался истребить видение, тряхнул головой. Призрак взял и убрался с глаз долой. Осталось только ощущение присутствия фальшивой улыбки, как окно в будущее, затянутое серым дымком загадочности. Сквозь то окно доносилось едва уловимое дыхание другой природы, несродной с той, что он называл жизнью. Подмена. Фальшь — жизнь, пославшая своего представителя в доверчивый, легко поражаемый мир для пропаганды коммунизма. Причём цель могла быть и не так конкретна. Её определила направленность не прерывавшегося разговора бывшего члена Союза писателей с заинтересованными ворами. — …Вы думаете: мы — люди?! Держи карман шире! Мы — блюдо. Бесовское блюдо, рецепт которого составил алкоголик Маркс, Ленин — поварёшка, а хватает нас Сатана… Воры переглянулись. Им опять перестал нравиться этот тип, так складно компостирующий мозги. Но он был слишком, самостоятельный, сильный человек, с которым следовало считаться. Писатель широко улыбнулся Лапше: — Вопросы есть? — Ты хочешь сказать — главный черт в доле с коммуняками? — А ты думал — он твой подельник?! Вор не ответил на дерзость. Вор задумался… Кажется, все было совсем недавно: Токаренко взял пятак и погнул его без видимых усилии. Положил на грязные нары, погладил сильной ладонью. Теперь та же рука опирается на костыль. Она усохла до размеров руки ребёнка, и сам Еремей Григорьевич, усталый, погасший, долго вспоминает их первую встречу. В неживом лице теплится неживая усмешка. Soklan.Ru 208/246 От взгляда в бездонные больные глаза у Упорова остаётся ощущение внутреннего разговора, при котором мысли делали взаимные извилины, обтекая нежелательные воспоминания… Они чего-то боялись. Чего могли бояться мысли? Их ведь никто не слышит… «Всего!» — отвечает внутренний голос. Истолкование ясное, как бесхитростная логика раба. Странное дело: вопросов больше не возникает даже внутри себя. Токаренко вошёл в кабинет первым. Вышел минут через тридцать. Придержав Упорова за рукав, спросил без улыбки: — Знаешь, куда нас ведёт Коммунистическая партия? Сопровождавший их старшина весь собрался. В фокусе мыслей охранника сконцентрировалась бдительность матёрого профессионала. Несколько секунд они рассматривали друг друга с тайной иронией. Токаренко ответил сам: — К коммунизму, чудак. Что испугался? Он действительно испугался сразу, как только переступил порог, потому, что к его собственному я вдруг прикоснулось чужое, тоже обнажённое, почти дружеское, но не плотское. И он сказал себе: «Будь осторожен: их трое», ничем не выдав своего тайнознания. Губарь стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, обратился к человеку у окна, особой посадкой головы выдающему свою принадлежность к партийной элите. — Тот самый, заключённый Упоров. Гость оглядел зэка с заботливым вниманием родного отца, выпустил дым изо рта и кивнул. Потом все вместе помолчали. — С вами, Упоров, хочет поговорить первый секретарь райкома партии Иван Николаевич Лукин. Расслабленная кабинетными удобствами фигура секретаря с властной мягкостью прошлась туда и обратно вдоль широкого окна, прежде чем раздался слегка давящий на р голос: — Мне все про вас известно. Потому сразу начну с дела. Ваша бригада лучшая на Кручёном. — На Колыме, гражданин начальник. Лукин улыбнулся, с напускной простоватостью тряхнул головой: — Лихо! Допустим! Допустим, в вас говорит рабочая гордость. — Другой нам не положено, гражданин начальник. Иван Николаевич попытался убедить зэка, что интерес его к бывшему штурману возрастает, и снова засмеялся. Смех получился деланным рабочим смехом профессионала, выражающего своё партийное отношение к ситуации. — Партия в своей работе ориентируется на конкретного гражданина, — он приглашает для участия в обмане начальника колонии, и полковник согласно кивает, — на его насущные потребности. Она не видит в вас, заключённых, навсегда испорченных людей, верит таким, как вы! Искусственная страсть секретаря покоробила зэка, но он тоже кивнул с готовностью оправдать веру партии. «Ну, вот он себя и проявил, рогатый путанин». — Мы тут посоветовались насчёт досрочного освобождения тех членов бригады, которые достойно проявили себя, находясь в заключении. Не скрою — есть серьёзные возражения, и некоторые дела, очевидно, будут задержаны по особым обстоятельствам… — Позвольте вопрос, гражданин начальник? — сказал Упоров. Не привыкший к тому, что его перебивают, Лукин поморщился, однако согласился, продолжая игру в доступного народу человека. Вадим кашлянул в кулак, прислушиваясь к зачастившим ударам собственного сердца. — Верный ленинец, Никита Сергеевич Хрущёв, неоднократно подчёркивал — неисправимых людей нет… Лукин благосклонно опустил ресницы серых, приятных глаз, мимолётом глянув в сторону Губаря. — Он лично обращался к представителям преступного мира с призывом встать на путь. Многие откликнулись. Наша бригада — наглядный тому пример. Пять лет впереди идём… У секретаря зарделись уши, он нетерпеливо поглядел на часы. — Меня не надо агитировать. Существует специальное законодательство, на основании Soklan.Ru 209/246 которого… — Я же к вам не как к прокурору обращаюсь, — тихо и проникновенно произнёс зэк. — Как к представителю ленинской партии. Над нами вся Колыма смеётся. Работаем лучше других, не щадя себя, а освобождаться на общих основаниях. Непонятно людям. Дух слабеет от равнодушного отношения. Маяк, он ведь тоже горит не вечно… Лукин был смущён искренней тревогой бригадира за судьбу дела и, потрепав зэка по плечу, сказал: — По-человечески тебя понимаю, Упоров. Вы — активный авангард массы. Возьмём ваше дело под контроль. Главное — не падать духом! Секретарь убрал руку с плеча, недовольно морща нос, обратился к Губарю: — Много ещё в нашей работе формализма, но процесс очищения идёт бурно, и скоро мы выметем бюрократов из всех звеньев социалистической системы. Партийность и бюрократия несовместимы! Вот я, как впрягся с комсомола, второй десяток лет заканчиваю на партийной ниве. Работа наша, как у чекистов, незаметная. Но представь себе на мгновение фантастическую мысль — нет партии… Лукин задержал дыхание, зэк послушно последовал его примеру. — …Все рухнет, рассыплется прахом, ибо она — цемент общества, намертво спаявший нас в духовный монолит. Ваша бригада тоже родилась не на пустом месте. Верно? Вы поверили в партию, партия оценила ваше прозрение… Упоров, продолжая поддакивать откровениям партийного секретаря, совершенно неожиданно задумался о нем как об активной пустоте, не обременённой тяжкой ношей совести, да и разум при нем был искусственный, заложенный в носящее человеческий образ хранилище чьей-то недоброй волей и ею же ограниченный. Он мог, наверное, развиваться только согласно спущенным инструкциям. Пустота… куда, при надобности, легко вложить любое содержание — от палача до мироносца. Трудно даже заподозрить существование в нём души собственной, секретарь никогда не выкажет миру своего первородства. Он — ничто, а сыт от того, что пуст… — …Скажи мне, Упоров, откровенно: как относятся в зоне к нашей партии? Откровенно — прошу! Почувствуй себя, так сказать, на одной ноге с хозяином района. Вадим не спешил с ответом, хотя знал — придётся соврать. Прежде зэк закусил в раздумье губу, так, чтобы секретарь видел его внутреннюю сосредоточенность. Нахмурился и сказал: — Боятся, гражданин Лукин. И уважают, конечно. Некоторые, таких мало, ругают… — Такие везде есть, Упоров. Особенно за океаном. Мы с тобой, дорогой, наблюдаем агонию частнособственнической психологии. Мир круто, болезненно идёт к социалистическому обновлению… Кстати, как ты отнесёшься к идее: создать из бывших заключённых такую же бригаду на свободе? — Мы об этом думали, гражданин секретарь, — он попытался сделать плакатное лицо, — посторонними людьми себя не чувствуем. Стараемся следовать курсу партии, насколько нам позволяет наше положение. Многие сегодня переосмысливают свою жизнь… — Вот! — Лукин поднял вверх палец и прошёлся с ним, как с факелом, по кабинету, — Слыхали, Остап Николаевич?! Вот о чём я буду говорить на следующем пленуме райкома. Глубинное оживление инициативы. Отклик на мудрую, дальновидную политику партии. Теперь конкретизируем разговор. Есть интересное месторождение. Сложное. Для настоящих энтузиастов. |