Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны? Кламбоцкий встал и поклонился. — Так, — потёр руки культработник. — Может быть, кто из вас стихи почитает? — Озорник! — сразу нашёлся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался. — Он мне такие поэмы в камере заделывал! — Зяма прижал руки к груди. — Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле… — Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов? — Свои. Собственные, то есть, — ответил Озорник, — смущённо опустив в пол глаза, — Soklan.Ru 199/246 прям сейчас прочитаю. — Давайте! — скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своём блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд… Озорник прокашлялся, начал читать: Я кассу взял не из корыстных целей, Мне просто нужно было её взять. По Колыме меня ведут теперь метели И заставляет подлый мент пахать… — Стоп! Стоп! Стоп! — замахал руками перед носом Озорника культработник. — Нельзя! Цензура не пропустит. — Почему не пропустит?! — завопил Зяма. — Это же конец света! Главное — бескорыстно, за просто так талант отдаёт людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник! — Зяма, уймись, — сказал Упоров, — может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно — без блата. — Игру разрешено предложить, бугор? — спросил, ковыряя в зубах, Вазелин. — Но без карт, пожалуйста! — попросил Убей-Папу. — Меня предупредили… — Ты чо буровишь? Какие карты?! — возмутился Вазелин. — Самая народная, доступная каждому игра. Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даёшь спичечный коробок и другой — ту же тару. Командуешь — начали! Кто вперёд полный вшей наберёт, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье! — Вши не пойдут. Руководство против вшей. — Врёшь, блоха конопатая! По глазу вижу — врёшь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм. — На Линьковом вша не чета нашей, — зевнул с потягом Ключик, — энергичная, крупнее местной. По хребту бежит — спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится. — А вот и годится, если тару уменьшить! — Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, — посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, — завистники! — Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! — культработник старается перекричать развеселившихся зэков. — Потерпи, Серёжка, потерпи. Зашью тельник — все увидишь. Тайна чёрной магии. Исчезновение предметов. Я — единственный хранитель тайны… — Можно так записать для конферанса? — Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости. Сам в каком жанре подвизаешься? — В драматическом… — Не ошибусь — играешь Робин Гуда. — Нет, что вы! — А жаль… Фунт повернулся к Упорову, сказал… — Воры прислали человека. С поручением… — Сосульку? — Угу. Дьяк должен выйти из зоны не позднее тебя. Сходка постановила. — Выйдет на общих основаниях… — Может, сказать при всех Дьяку, чтоб перестал кроить? — Подумаем. Ещё есть время. Ты не отказывайся и не обещай. Понял? Фунт не ответил. Зэки сидели рядом, закованные в томительное молчание, отгороженные своими заботами от общего веселья. Левую щеку Граматчикова подёргивает тик, но, похоже, он не чувствует, и Вадим смотрит на её короткие, тряские прыжки в надежде — она сейчас устанет и остановится. Должна же наконец! Щека трясётся… Soklan.Ru 200/246 Потом было услышано и понято обоими. Вадим убрал взгляд от щеки Евлампия. Негромкие слова прошли сквозь их общую тишину: — Я прочту стихи… И опять тишина, и они решили — она замкнулась, она снова — броня. Щека замерла, тягуче, напряжённо, как застывающее на морозе тесто. Держится из последних сил на самом, кажется, пределе. Вслед за тем, кто обещал читать стихи, сказал ещё один злой и ехидный голос: — Валяй лучше молитву. Его сердито обрывают: — Не выступай! — Можно и молитву, — соглашается Монах, — точнее: не молитву, проповедь. — От чегой-то нас Бог не бережёт?! Объясни! — Не смейте! — почти на визге запротестовал Убей-Папу, но Иосиф Гнатюк закрыл ему широкой ладонью рот. Мучительные мысли вернулись из затянувшегося их тихого омута, всплыли со дна в огромном пузыре, который лопнул на поверхности беззвучно. Отец Кирилл стоял в кругу, очерченном светом единственной лампы. Белое лицо с рублевских икон над чёрным сатином русской косоворотки загадочно непроницаемо. Рука, та, которую Вадим помнил пришитую к столу финкой Ведьмы, лежит лебединым крылом на куске ночи у изгиба локтя, и кровь, пролитая отцом Кириллом, сочится из памяти тяжёлыми, тёплыми каплями. Живая… Кап! Кап! Кап! Красные слезы — в глазах, сквозь них человек, пытающийся объяснить тебе своей жизнью, для чего нужен твой приход в этот безобразный мир. Зачем?! Как он, ты всё равно не сможешь — не дано, как есть, не хочешь, но живёшь. Циничное надругательство над жизнью — это странное её прожитие. Весь отпущенный срок по указанной тропке, в указанном направлении, в потёмках чьей-то безумной воли… Ползёшь? И поди высунься из миллионной шеренги — тут же станешь мишенью. Он встал. Или не падал… Идёт, хоть и туда же, куда все — к смерти, но не в страхе ожидания, в несомненной уверенности своего постоянного продолжения. Идёт. Ему уже хорошо в будущем веке, тем хорошим он светится сквозь чёрное одеяние и свет тот известен людям. Когда только прозреть успел? До начала срока жизни? Почему ему — прозрение, а мне — нет?! Не ищу… Собьёт тебя с толку Монах. Погреет душу, уведёт от цели, будто ребёнка, очарованного светом первой звезды на небосклоне. Станешь покорным, тихим, способным принимать чужую боль, как свою. Все чувствовать душою обнажённой. Благодать нисходит на смиренных… Помнишь, как семь священников продолжали стоять и молиться перед входом в Берелехскую зону, когда раздалась команда «Ложись!»? Они остались стоять и скошены автоматной очередью с молитвой на устах. Она от пули не защита. Тогда зачем такая молитва?… Благодать нисходит на смиренных? Бог, значит, отверз небо, дал всем вход в него. Ты не пошёл. Остался лежать недалеко от Дьякова и Львова. Покорные выживают, чтобы снова не покориться. В будущем. Жизнь она, действительно без всякой ясности, но всё-таки — жизнь. Особенно приятна, когда становится игрой с твоей удачей. И надо держаться не слишком близко от отца Кирилла, чтобы она продолжалась так, как угодно тебе. Жизнь должна быть собственной. Твоей! Который раз он путает все мысли… В это время Кирилл говорит низкие голосом, с необычайно грустным выражением лица: — Смущённый бесовщиной, народ наш встал на путь предательства Отца своего Небесного и грехом тем заслонил себе путь праведный. Тогда-то и был убран Покров, защищающий жизнь нашу телесную. Сотнями тысяч понеслись грешные и праведные души на Страшный Суд, где Господь каждому воздаст за содеянное им… — Здесь — суд! Тама — суд! — заворчал Озорник. — Нигде продыху нет. Тюльку гонит поп! — …И углубляясь в размышления о событиях, нас постигших, найдёте зависимость с Soklan.Ru 201/246 наказанием в том же отступничестве от Святых Основ бытия, дарованных нам для гуманного существования, и ответим молчанием на Суде Его нелицеприятном, ибо солгать Там, как привыкли мы лгать здесь, невозможно. Человек с верою понятен всем и все ему понятны. Общество таких людей есть общество света и добра. Общество без веры есть тьма, в которой человек невидим, зол и нетерпим к ближнему своему, страдающему в темноте, как и он сам. Жребий наш тяжкий, однако мы его вполне достойны… Монах пожал с сожалением плечами. — …Кабы мы стремились распознать Свет и шагнуть в том направлении. Господь непременно поощрил то желание. Куда ж там! От Истины к партии бежим, а чьих рук это безобразие: сплошная каторга со смертельным исходом? Приняв за истину коммунистическую ложь, унизили мы своё Божественное происхождение, потому и суд нам изречён, как отступникам. Бродяжничаем по жизни, сочиняя себе произвольные страдания… Культработнику удалось укусить пленившего его Иосифа Гнатюка за руку, он страшные голосом закричал: — Прекратить антипартийную пропаганду! Я обязан доложить! — Зачем? — спросил его добродушный Ключик, бросив в распахнутый рот Убей-Папу окурок. — Репетиция, Конкурс. Будем считать — номер отца Кирилла не прошёл. Сам видишь — никто не аплодирует. Хочешь, я тебя загипнотизирую? Андрей сунул руку под подушку и вынул забурник: — С одного сеанса отключает на три часа. Убей-Папу потерял возмущённый румянец, покачал головой: — Мне не надо. Глупость какая… — Будем считать — мой номер тоже не прошёл. Кто следующий?! Процесс-то не прерывай! — Граждане заключённые, прошу активней! — Слушай, Серёжа, — прервал Любимова Упоров, — репетиция — завтра? Сообщишь мне точное время. Больше не морочь нам голову. Все будет в норме. — Не забывайте про идейную направленность, — стараясь быть строгим, предупредил Убей-Папу, — главное в искусстве — партийность. Без этого искусство мертво! — Кто тебе такое сообщил, Серёжа? — Как кто?! Ленин! Уж вы-то, Вадим Сергеевич, обязаны знать! — Я знаю. Тебя проверял. Сегодня одного такого в штабе встречал. Он, прямо говорить страшно, номер партийного билета забыл… — Дурасов! — загорелся Убей-Папу. — Так не мудрено: такая радость — восстановили в партии, после десятилетнего перерыва! Голову потерял человек. — Не только голову, — криво ухмыльнулся Вазелин, — он ещё раньше расстался с невинностью… Упоров видел это жалкое зрелище… После двенадцати лет Колымских лагерей освобождали парторга оборонного предприятия Дурасова. Невиновность доказали те, кто в своё время доказал виновность. Нынче он седой, беззубый, целует чудом сохранившийся партийный билет. Благодарит, присягает на верность собственных палачей. Ползучее существо! Очистки на помойке жрал, за чёрствую пайку звери тебя в сушилке пользовали. Неделя до свободы оставалась, не смог унять развивавшуюся похоть — случился с Тушманом, а он, все знают, сифилис не долечил. И уходит товарищ Дурасов на волю без зубов, но с верой в партию, да ещё с такой болезнью из царского прошлого. Благодать нисходит на смиренных… Только бы вырваться! Все останется здесь — продолжать жить кошмарной жизнью разлагающегося трупа: строить коммунизм, блатовать, воровать, предавать, наполнять партийностью литературу и искусство, соединяя в несчастном, донельзя порабощённом человеке низкую подлость с высокой гордостью пустого звука — «советский»! Живите так… Только без меня. Даже погибая, они не увидят своего ничтожества. И пусть! Это не твоё. Завтра ты женишься на девушке, которую любишь. Тебе потребуется большая трезвость расчёта, потому что рядом с чистым, искренним чувством будет стоять другое, у него нет Soklan.Ru 202/246 названия. Это чувство зверя, желающего выжить, сохранить себя и свою любовь любой ценой. Тебе надлежит быть совершенным в преданности тому, во что душа твоя не верит, более того — презирает, бессильная что-либо изменить… Скачущие мысли Упорова прервал поздно возвратившийся из штаба Соломон Маркович Волков. Голос устало забрался на нары, затих сгорбившись, как старый гриф, ожидающий восхода солнца. — Банда перестроилась, — наконец произнёс он, не замечая нетерпения Упорова. — Раньше партия только командовала: «Пли!». Сегодня она перевоспитывает преступников, реабилитирует одичавших в лагере учёных, писателей, художников, политиков и требует перевыполнения плана по добыче золота. Рогожин, после того, как вы его нарисовали… — Барончик рисовал Рогожина, — поправил Голоса бригадир. — Какая разница?! Словно с ума сошёл: носится с нами, как свинья с куском мыла, а у людей зависть образуется. Люди-то советские, у них другого чувства родиться не может. — Рогожина надо простить, — Упоров с трудом скрывал внутреннее довольство. — Он был зачат по недоразумению, в период нэпа, и хочет себя реабилитировать добрыми делами… — Бросьте вы! У него хорошее пролетарское происхождение. Почти олигофрен! Тут придраться не к чему. В голову парторга закралась мысль: создать в зоне бригады по аналогии с движением коммунистических коллективов на свободе. Дурак! — Вы ему об этом, надеюсь, сказали? — Он такой мнительный, что может принять за оскорбление. Мне стало не до шуток, когда майор поведал о том, что он намерен собрать бригадиров Кручёного, заставить их следовать нашему примеру. Заставить! По-другому не умеем… — Они развяжут «метлы» и такое ему наговорят! — Вы как думали?! Парторг стал не в меру деятелен. Переборщили вы с этим самым партхудожником, Вадим Сергеич. Бугры соберутся завтра в кочегарке, чтобы обсудить совместные действия против нас. Упоров присвистнул. — Вот так новость! Вы славно поработали, Соломон Маркович. — Туда должен сходить Никанор Евстафьевич. Дьяков сможет повлиять на них своим авторитетом. — В бригадах половина сук. Другие, после того как воров начали трюмить, колеблются… — Выходит… — Выходит, как и заходит! Нам нет надобности ставить его в известность. Туда пойду я. — Мне кажется, — Соломон Маркович хитро прищурил луповатый глаз, — разговор необходимо перевести из взаимных упрёков в просительный, товарищеский диалог. Мы, мол, открываем самый короткий путь на волю и ждём от вас… — Все — по ситуации. Ну, а главный вопрос? Голос вздохнул, помолчал, однако недолго содержал себя в строгости. Улыбнулся, постучал по дереву, прежде чем сказать: — Они уже подготовили документы на всех, кто подошёл по сроку. Мероприятие есть мероприятие! Возможно, в ближайшее время вам предстоит личная встреча с секретарём райкома партии. — Я этого не переживу! А если всё-таки переживу, то непременно убегу с тобой в Америку! Зачем я ему нужен? — В нас действует партийное сознание. Партийный закон, зарплата, судьба, семья, школа, проститутки, церковные иерархи. В партии заложен преступный смысл извращённого развития государства. На лице Соломона Марковича выказалась низкая потребность мщения, он даже слегка скрипнул зубами, чтобы убедить в своих чувствах бригадира, и продолжил более миролюбиво: — Когда-нибудь они взорвут сами себя. Не знаю только: радоваться тому или плакать… — Радоваться! — категорически посоветовал Упоров. — Сегодня надо радоваться и Soklan.Ru 203/246 всячески поддерживать их тупиковое направление. Завтра нас с вами в этой стране не будет. Порядок подмены ценностей сохранится в России до конца столетия. Вы доживёте до конца столетия? — Не знаю. Сомневаюсь… Откуда такая точность в прогнозах? — Я бы не дал этим козлам даже года. Но раз уж они не поскупились и дали мне двадцать пять, пусть живут, простите, догнивают до конца столетия. Что с Морабели? — Загадка… — Волков все изобразил на лице. — Ему почему-то не хочется с вами расставаться. Полковник может стать основной проблемой лично для вас. Вадим задумался, не спуская с Соломона Марковича отсутствующего взгляда. Он, конечно, не испытывал благодарности к начальнику отдела по борьбе с бандитизмом за настоящий к себе интерес, но в этом предугадывалась и надежда. Пока что сомнительная, зыбкая, однако всё-таки присутствовала. — Важа Спиридонович уже стал парторгом? — Ещё нет. Предстоит беседа в Главном управлении и ЦК. Говорят, он очень хочет. Ну, просто — очень! — Кто не хочет стать парторгом?! Ни за что не отвечаешь, за все спрашиваешь. Упоров с искренней нежностью погладил по голове Соломона Марковича, как цыган — конокрад гладит надёжную лошадь: — Соломончик, друг мой некрещёный, вы — большая умница. Вам бы шпионом работать где-нибудь на Гавайских островах. Надеюсь, инстинкт самосохранения подсказывает — Никанора Евстафьевича не стоит перегружать излишней информацией? — Он мне подсказывает, — подтвердил догадку бригадира Голос. — У гражданина Дьякова развит индивидуальный творческий эгоизм и, кажется, наш уважаемый… — Короче! — напрягся Упоров. — Короче нельзя. Я не знаю, что он успел натворить, но майор Рогожин при его имени неловко морщился. — Обыкновенная профессиональная зависть? — немного успокоился Упоров. — Они же оба — политруки. — Уж поверьте моему чутью — дурак не умеет прятать настоящие чувства. Они настоящие. — Старая калоша! Наверняка хочет откинуться хорошо упакованным. — Кто не хочет иметь надёжные виды на будущее? — пожал плечами Соломон Маркович. — Человек бессилен перед искушением. В нем нет того духа, способного преодолеть… — Обходитесь без обобщений, профессор. — Глаза бригадира потеряли тепло. — Он кроит в самый неподходящий момент! Хотя бы из вежливости мог пригласить нас в долю… — Это поступки из будущей эпохи зрелого социализма, когда в доле будут все. Вы в ней жить не собираетесь, поэтому давайте спать. — Согласен, — зевнул бригадир, но, вспомнив о чём-то важном, предупредил Волкова. — Соломон Маркович, меня страховать не надо. Управлюсь. — Как скажете, Вадим Сергеевич. Я бы не рискнул в одиночку — к этим людоедам. Впрочем, каждый имеет право на свой собственный способ существования. Рискует за свой счёт… Последние слова Упоров не расслышал. Он спал. В рабочую зону они шли рядом. Отец Кирилл говорил, а бригадир слушал его вполуха, находясь во власти собственных мыслей. — …То были союзы, созданные самим Господом, и подвиги любви, Им освещённые. Но как часто в наше лихое время страсть и легкомыслие берут верх над трезвым благоразумием. Таким союзам уготована жизнь ночного мотылька над горящей свечой: сгорают, осыпая души супругов пеплом разочарования. В вашем союзе вы — взрослый, трезвый муж. Муки, пережитые вами в каторжном обществе, не могут служить оправданием будущей ошибки. Отрекитесь от плотского эгоизма и вместо земной, по-человечески понимаемой выгоды, примите Совет Божий, ниспосланный вашим сердцем… — Она ждёт меня седьмой год. Монах наклоняется, поднимает с влажной земли насаженную на берёзовую ручку совковую лопату, не торопясь осматривает инструменты, только после этого спрашивает: Soklan.Ru 204/246 |