Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
Ерофеич? — Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Ещё грозится Егора в родной дом не пустить. Отец горбом наживал… — Воспитал агрессора! — Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещённой музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!» — Куда везут, мужики? — спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров. Soklan.Ru 171/246 — Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут? — Он в порядке. — Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он-то тут при чем? Нет, надо ещё человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано… От немудрёной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение. Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметён наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в её скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра. Иногда ему казалось — мир говорит с ним восторженным голосом крылатых пришельцев, парит на их лёгких крыльях, чтобы обнаружить своё настоящее существование, а тот, грубый мир, что терзает его душу, роет землю и гноит за проволокой миллионы люден — ненастоящий, придуманный пьяным, злым гением коллективного разума бесов, которые живут без ясной цели, одурманенные животным желанием идти встречь миропорядку. Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжёлое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность. — Слышь-ка, Фартовый, ты на чём раскрутился? — Ещё не знаю… — Тогда серьёзно! Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, ещё немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же — одни сложности. Всегда были, всегда есть. Словно ты — машина для их производства. С ума сойти можно! Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чём-нибудь другом, не безнадёжном. Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил: — Почему не работаешь?! Вор, глазом не моргнув: — Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения. Пётр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущённой свите: — Сознание у человека работает. Это хорошо! И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было. Ладилось вроде… Тут на тебе — мордой о железный пол, и вся игра попёрла втёмную! Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы. В узком небелёном коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внёс только блокнот. «Шакал поганый!» — подумал о нем зэк, однако бузу не поднял. — Упорова — в третий кабинет, к Морабели, — говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чёртиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась. Soklan.Ru 172/246 — Браслеты снимать? — интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина. — Полковник сам решит. Веди! — Кругом! Шагай прямо! Гниловато — приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно! — Здравствуйте, заключённый Упоров! Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач. — Здравствуйте, гражданин начальник! — Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны. Старшина вышел, но полковник продолжал молчать. Дымок зажатой в волосатой ладони папиросы печально тянется к засиженному мухами низкому потолку кабинета. Полковник выглядел погруженным в себя нищим на паперти нищего храма. Зэк ещё успел заметить — у него состарились даже глаза. Он помнил их острыми глазами хищника. «И вам несладко, гражданин начальник», — от этой мысли стало немного легче соображать, появилась крохотная надежда — он должен тебя понять. — Садись, Вадим. Давно, брат, не виделись. Тебя тоже, гляжу, седина не обошла. Указательный палец бьёт по мундштуку папиросы потрескавшимся ногтем, стряхивая пепел в деревянную пепельницу и в рукав кителя. — Сколько раз я тебя спасал, Вадим? — Два раза, гражданин начальник, — наугад говорит зэк. — Три, — уточняет полковник, очевидно, тоже наугад, — ты помнишь грека, с которым собирался бежать? — Я каждый день собираюсь это сделать, гражданин начальник. Во сне. Душа бежит, а разум не пускает. — Не крути! Грека помнишь? — Знал одного грека, Заратиади. Мы с ним лежали в больнице… — Погиб, — полковник посмотрел на заключённого с ухмылкой, — а я все жду, когда ты думать начнёшь. Пытаюсь по возможности помогать… — Спасибо, гражданин начальник. Мне от ваших благодеяний сегодня уже отломилось. — Били? Упоров смотрел в одну точку, не поднимая глаз. Паника кончилась, он думал над каждым словом и жестом, зная: любой, самый простенький вопрос надо прежде всего встретить молчанием. — Значит, били, — вздохнул полковник, — сволочи! Время не чувствуют. Я разберусь. Хорошо, хоть не убили… «Опять не ведёшь протокол… Работаешь на себя или…» Морабели прервал его размышления. Он вдруг резко развернулся к портрету Дзержинского — единственному предмету, оживлявшему спартанский вид кабинета, сказал: — А скажи, Вадим, ты хоть знаешь, какой груз ушёл тогда из зоны? — Нет, гражданин начальник. — Дьяков знает. Ты его бережёшь, а он поделиться не хочет. Странно. Целое богатство ушло! Такие ценности — голова не верит. — Мне-то что с того, гражданин начальник? Полковник не придал словам никакого значения. Он, похоже, вёл его к какой-то интересной мысли: — Если бы ты оказался в доле — обеспечил себя до конца жизни. — Можно подумать — меня завтра освобождают… Soklan.Ru 173/246 — Думать надо, Вадим, — загадочно произнёс Важа Спиридонович, — он же от тебя зависит не меньше, чем ты от него. Игра честная. Мамой клянусь! — А ведь действительно, если вам верить, гражданин начальник, ситуация интересная, — Упоров чувствовал, что переступает опасную черту, в то же время он боялся своим упрямством толкнуть начальника отдела по борьбе с бандитизмом на решительный поступок, — только ведь вы сами сказали — груз ушёл… — Это ничего не значит. Главное узнать — куда?! — Кому узнать, гражданин начальник? Морабели сломал в волосатых пальцах очередную папиросу. — Пока должен знать ты. Дальше посмотрим… У нас могут возникнуть основания для спокойной мужской договорённости на джентльменских началах. Не так ли? — Наверное, гражданин начальник… Телефонный звонок прервал робкий ответ зэка. Морабели взял трубку и сказал: — Узнал, товарищ полковник. Доброе утро! Опергруппа ещё не вернулась. Да, всю ночь. Привык. Мы — отдел по борьбе с бандитизмом. Были основания для срочного вызова. У меня. Капитан Серякин мог сам позвонить и выяснить. Ничего серьёзного. Взаимополезные уточнения. Уже выезжает. Полковник положил трубку, подмигнул, но не очень весело: — Выехал ты. Обратил внимание: не отправлен, а «выехал»? Твой хозяин обратился. Старый уже, мыслит, однако, правильно. Будешь ехать домой, прикинь все, взвесь. Любая твоя ошибка может привести к непоправимому. Надо знать — на кого опереться. За всей многозначительностью произнесённых слов зэк улавливал внутреннюю растерянность некогда грозного чекиста, словно они разговаривали не в надёжной тюрьме, а где-нибудь на Приморском бульваре и у Важи Спиридоновича не было при себе пистолета. «Вас оттолкнули от власти, а кто вы без неё? — зэк сидел с опущенными в пол глазами. — Может быть, я — ваш последний козырь? Липовый, но вы об этом, к счастью, не догадываетесь!» — … Мне осталось три года до пенсии. У тебя впереди -целая жизнь. Её надо жить, а не существовать. Унижение даётся начальнику отдела борьбы с бандитизмом непросто, и это нельзя спрятать от человека, караулящего свой шанс на приобретение свободы. «Прежним он уже не станет, — рассуждал немного успокоенный зэк, — он может стать только хитрее, но не опаснее». Разочарование не заставило себя ждать… — Стой! — приказал плотный, по-видимому, очень сильный тяжёлый крестьянской силой старшина. Подошёл к чёрному «воронку», распахнул дверцы, а после, позвав к себе сержанта, что-то ему объяснил. Сержант кивнул, и тогда старшина позвал к себе зэка. — Азизов! — крикнул из окна Морабели. — Что вы там возитесь?! — Уже отправляем, товарищ полковник. Задержка с остальным контингентом. Немного погодя появился сержант, посланный старшиной за «остальным контингентом». Он почти бегом гнал перед собой трех зэков, они тоже были в наручниках. Зэки быстро впрыгнули в «воронок», один из них наступил Упорову на ногу. — Осторожней шевели копытами, — попросил Вадим. — Молчи, пидор! — небрежно раздалось в ответ. Вадим двумя руками поймал за воротник нахала, но тут же получил пинок в колено от другого зэка и увидел оскаленные зубы, словно тот собирался его укусить. «Опять западня!» — Вадим хотел ответить на этот пинок. И тогда третий зэк, лица которого он не успел разглядеть, сказал: — Сядь, Аполлон! Совсем не обязательно стараться выполнять ментовский заказ. И ты сядь, Фартовый! Голос был спокойный, властный. Особенно хорошо сыграна властность: она словно дарована обладателю голоса самой природой. Все сели в напряжённом ожидании. Упоров всматривался в человека с таким значительным баритоном, стараясь вспомнить, где он мог Soklan.Ru 174/246 видеть это не рядовое, надменное лицо с косыми складками над тонкой переносицей и резко очерченными ноздрями. — Мы приходили за твоими руками, — напомнил человек. — Ты был с Салаваром. Как же он тебя окликнул? Митрофан? Митяй? Мирон! Ты — Мирон! — Не говорю — «здравствуй»: мне приятно видеть тебя без культёй. Но рук ты лишишься. — Фартовый, — неожиданно вмешался тот, кто пнул его по колену, — на Берелехе я кончил трех воров, четвёртого не дорезал. Как считаешь — должны меня того… — О чем ты говоришь?! — с издевательским возмущением возразил Упоров. — Ни в коем случае: ты же четвёртого не дорезал! Аполлон подумал и сказал: — Глохни, фраерское отродье! — Рискуешь, — предупредил его Мирон. — Он бьёт так, что голова прилипает к заднице, а уши находят в Аргентине. Аполлон вопросительно сощурился. — Да нет, это не лагерь, — покачал головой Мирон, — есть такая страна в Южной Америке. Вообще, сиди и слушай. Ты продолжаешь водиться с ворами, Фартовый? Упоров не стал отвечать, перевёл взгляд на третьего зэка, породистого, крупного, с крутым подбородком американского конгрессмена и тонкими губами кота-сутенёра. Дышал он нервно, прерывисто, так дышит пойманный с поличным карманник. — Тихоня, — отрекомендовал его уловивший внимание Упорова Мирон, — борец за дело мира и социализма. Так ты мне не ответил про твои отношения с ворами? — Это тебя не касается! — Они скоро вымрут. Анахронизм… — Онанизм, верно? — не утерпел Аполлон. — Дурак! Тебе сказано — молчать! Анахронизм. И перестань обнажать порочные наклонности. — Все равно расстреляют… — Не каркай! Мы резали их в порядке самозащиты, что подтвердят представители администрации. На дураковатом лице Аполлона появилось подобие улыбки, и он с видимым удовольствием занялся обдумыванием понравившейся мысли. — Постарайся погрузиться в глубину моей идеи, — попросил Упорова Мирон, окончивший с отличием Казанский университет. — Воровской век кончился. Они уже доедают сами себя. Грядёт век сучий, хотя мне и не нравится это название. Поджог, ограбление церкви станут рядовыми преступлениями в обществе будущего, школьники начнут грабить школьников, родителей. Потомство тех, кто выйдет из лагерей, пойдёт по их стопам, и постепенно людей, желающих взять, станет больше, чем тех, кто может производить. Производители вымрут быстро. На планете образуется государство ссученных воров! За нами потянется Африка, Южная Америка, Ближний Восток… Он сделал паузу для того, чтобы проверить произведённое впечатление, и подвёл итог: — К началу следующего столетия мы ссучим весь мир! Модель будущего, как это ни парадоксально, формируется в нынешних лагерях. — Ты, конечно, Ленин?! — Пока я — заключённый Мирошниченко. Пока! Большевики пришли к власти, потому что не знали, что такое совесть и жалость. Не пощадили даже Бога. Сегодня только от них исходит вся правда, вся истина, не подлежащая обсуждению. Они сняли с ленивых россиян груз ненужного умствования, ограничив их действия созидательным трудом во благо государства и поднятием правой руки при голосовании за большевистскую политику. Коммунисты научились управлять стадом и никогда не допустят, чтобы стадо стало народом, потому что тогда наступит крах! По последней фразе Упоров ощутил — сучий пророк любит коммунизм временно. — Во всех трудах моего вождя, надеюсь, ты понимаешь — о ком идёт речь, выражена ненависть к собственнику, доброжелательность к члену коллектива. Глубокую значительность Soklan.Ru 175/246 этого факта раскрывает простая арифметика: частник, собственник — есть единица, а член коллектива — частичка ноля, из которых состоят миллионы поддерживающих политику партии и правительства членов общества. Гений Ленина строил будущее, он думал за нас! Сучий пророк посмотрел на зэка с ленинской хитринкой, но всему было видно — он прячет от него главное откровение. — Именно поэтому мы все делаем не думая? — Упоров почувствовал некоторый интерес. — Всегда считал тебя привлекательной личностью, а без рук ты будешь просто симпатяшкой! — Мирон вывел собеседника на нужную стезю и позволил себе немного расслабиться. — Народные массы России все делают бездумно, обходясь без личностного индивидуализма. В том историческая заслуга Владимира Ильича. Но слушай теперь, как плавно вписывается в эту ситуацию не признанный трусливым миром Ницше: «Страдание и без того уже тяжко живущих людей должно быть усилено, чтобы сделать возможным созидание художественного мира небольшому числу олимпийцев». Два гения, произвольно выражая свои мысли, по счастливому промыслу соединились в конкретной программе действий, предоставив нам прекрасную возможность… — Стать олимпийцами?! — не утерпел Упоров. Мирон кивнул так, как старый, мудрый педагог кивнул бы любимому студенту, угадавшему ход его рассуждений. — Ссучив лагерный контингент, мы облегчим себе задачу на воле. Миллионы освободившихся приведут к нам десятки миллионов готовых нас поддержать. Молодых, вороватых, подлых, не знающих родства. Таких не жалко натравить на остальной мир. И они пойдут! — А дальше? — Ты что, собираешься жить триста лет? Ты же не ворон, Фартовый. За «дальше» пусть думают те, кто — за нами. Я помогу тебе найти свой путь к Олимпу. Бескорыстно, как будущему товарищу. Думая о том, что у него сегодня такой богатый на заманчивые предложения день, Вадим уже нащупывал в них единое авторство, но ответил необдуманно резко: — Ницше говорил и так: «Мне нужно обнести оградой свои слова и своё учение, чтобы в них не ворвались». На лице Мирона мелькнуло внутреннее намерение получить немедленный расчёт за оскорбление. Но, должно быть, перед ним стояла другая задача, и он только дружески похлопал окольцованными руками по колену Упорова: — Ты читающий негодяй! Ты уже с нами! — Фраер назвал тебя свиньёй! — пискнул Тихоня. Вадим понял — отчего это представительное с виду животное бережёт голос. Да и можно ли было назвать голосом то, что напоминало крик раздавленной крысы?! Бросок Аполлона он засёк своевременно, встретив его точным ударом головы в подбородок. А через миг был готов ответить Тихоне. — Я же предупреждал, — Мирон никак не хотел с ним ссориться, — Хорошо ещё уши остались на Колыме. Сядь, Тихоня! Давай оставим Ницше в покое. Видишь Фартовый, теперь тебе надо отрубить ещё и голову Это в моих силах, но такая голова могла получить свою — Ты — сукин сын. Мирон! — Не надо догадок. Мы говорим о тебе. Заметь — я не пытаюсь выяснять, чей ты сын… Упоров видел — сучьему пророку никак нельзя ломать программу перековки. Она его связывает — Представь такой факт: ты идёшь с любимой девушкой. Предположим, её зовут Наташа. Ты — без рук, она — без носа. Некрасиво, но возможно. На твоей нонешней дороге нет солнышка. Крадёшься мелким воришкой в сумерках. Никогда не увидишь достойной тебя цели. Бледная тень презрения блуждала по лицу сучьего пророка, совсем, однако, его не портя, напротив: сейчас он был самим собой, цельным, готовым произнести дьявольское слово — откровение, которое нельзя проверить ни разумом, ни чувством, можно только принять по Soklan.Ru 176/246 причине безотказного действия на вашу испуганную душу. Слово не родилось. Скрип тормозов обрезал его на корню. — Упоров, выходи! Зэк не простившись, тенью снялся с низкой лавки. — Вадим, — позвал за спиной спокойный, дружелюбный голос. Голова повернулась, обманутая искренностью призыва, и плевок в лицо обжёг его, как расплавленная капля металла. Смех за захлопнутой старшиной дверью перевернул всю душу. Только ничего нельзя изменить: время сделало шаг. «Воронок» покатил дальше. Все — в прошлом… Потом в бригаде появился настоящий людоед. Он появился сам. Его никто не приглашал. Добровольцы всегда настораживали бригадира, тем более такие, которые едят людей. Упоров знал этот не такой уж рядовой для Колымы случай… Все было решено ещё в зоне, на нарах, при взаимном сговоре четверых опытных каторжан. Пятый, сытый и сильный, шёл продовольствием, «коровой», хотя и думал о себе как о вожаке. На том он и купился, когда стало ясно: надо кого-то кушать или идти сдаваться. Четверо незаметно бросили, жребий, пятый незаметно сунул в рот сухарь из неприкосновенного для других запаса. Бывший гроза ночных улиц Самары прозевал момент атаки, а чуть раньше — шаловливые улыбки приближающихся к нему с разных сторон товарищей по побегу. Будь он бдительней — понял: они его уже ели… Прозрение пришло в момент казни. «Нет! — хотелось крикнуть ему. — У меня осталось три сухаря. Мы их поделим». Однако тот, перед кем стояла задача зарезать «корову», убил и эти слова. Нож остался в животе, одна рукоятка «на улице». Даниил Константинович оседает на прилизанный ветром снег, наверное, слышит, как кричит самый голодный, но предусмотрительный Барончик: — Горло! Горло вскрой: мясо закровянит! Исполнивший приговор Листик тянет двумя руками за рукоятку, уперев в бок ногу. Все пребывают в нервном трепете ожидания обильного кушанья. Барончик крушит маленьким топориком чахлые берёзки. Никто не думает о погоне, люди судорожно спасают свои жизни… — Даниила Константиновича хватило нам на полторы недели, — рассказывал после поимки и тюремной отсидки снова голодный Барончик. — Он был какой-то сладкий, пах аптекой. Фу! Собака лучше. — Собака даже лучше свиньи, — поддержал людоеда Роман Пущаев. — Свинья — плохое животное. — Ха! — у Зямы Калаянова по-жабьи распахнулся рот. — Особенно той, которую ты насиловал, а граждане чекисты ели. — Зачем коришь? — спросил засмущавшийся Роман. — Я получил своё. — Действительно, Зяма. Зверь получил за шалость два года сверх законного червонца. Неужели ты, работая с хрюшками, удержался от соблазна?! Человек сложен из слабостей, как дом из кирпичей. Барончик философствовал не задарма: он очень хотел попасть именно в эту бригаду, где никто не пухнет от голода, люди отличаются от прочих бескровными отношениями, будто они здесь не по приговору, а сами по себе, чтобы не сказать — добровольно. Шёл развод. Умирало колымское лето. Съеденная солнцем трава невыразительно бледна. Даже та, нетронутая, вдоль колючей проволоки, пожухла, состарилась прямо на глазах за каких-то пару дней с крутыми утренниками. Скошенная кавалером трех орденов Славы ещё в июне, она заметно подросла. Кавалер тот, Сорокин была его фамилия, освобождён по причине полной невиновности, о которой ему сообщили через десять лет каторжных работ. Замену Сорокину не подыскали, и трава, перед тем как начать чахнуть, поднялась выше уровня уставных норм. Трава не зэк, она — стихия; жить по нормам не желает… Упоров видит серое тело крысы, огороженное частоколом травинок. По-стариковски сгорбившийся зверёк рассматривает двуногих тварей из своего ненадёжного укрытия без всякого беспокойства. «Привык к опасности, — думает Упоров. — Тебе пора привыкнуть, чтобы руки не опустились. Soklan.Ru 177/246 Морабели, другого ожидать не следовало, оказался двуликим. Суки работали с тобой по его указке. Они не оставят в покое твои руки и Натали». — Натали… — прошептал он с нежностью. Капитан Серякин организовал им свидание на свой страх и риск. Был первый взаимный поцелуй в крохотной комнатке с ехидным смотровым глазком на двери, где они перешагнули через свой стыд легко и свободно, не заботясь ни о чём, кроме любви. Он сказал ей, что теперь в его венах тоже есть дворянская кровь от той девушки, дочери русского генерала. Она обещала за неё молиться. В эти минуты они любили всех и все любили их… Жёсткие нары стали ковром из цветов, низкий потолок над головой — распахнулся небом без единого облачка. Но уже на следующий день, когда они лежали, укрывшись суконным одеялом, он почувствовал щемящее беспокойство за её будущее, не придав тому вначале большого значения. Оно напоминало о себе следующей ночью без сна. — Серякин, ты сдержал слово, ты сделал добро, — говорил он, лёжа с открытыми глазами. — Что ты наделал, Серякин?! Видел себя — без рук, её — без носа. Уже не во сне вовсе, а наяву. И сучий пророк улыбался ему радостной улыбкой рано повзрослевшего пионера, держа волосатую руку в салюте, а в руке — топор. В зоне капитан ловил усталые глаза зэка нахальным взглядом. Он краснел, заново переживая её нежное, чистое понимание и её собственную жертву. Она гладила по спине потерявшего над собой контроль зэка, повторяя: — Не спеши, родной мой! Это надолго. Это навсегда. Тогда он наконец прикрыл её губы сильным поцелуем и успокоился. — Тебе хорошо? — спросила она, не дожидаясь ответа, поцеловала его, ответила себе сама. — Тебе очень хорошо! Зэк не мог поверить, что всё это возможно и происходит с ним. У него не нашлось тех нужных и единственных слов. Он продолжал искать их и сейчас, стоя на плацу в ожидании развода, не замечая заискивающего взгляда лупатого Барончика, такого выразительного в своём атласном жилете поверх штопаного свитера, что не заметить его мог только слепой или влюблённый. Наконец Барончик рискнул проявить себя иначе. Он подошёл к бригадиру, прошептал, оглянувшись по сторонам: — Хочу притусоваться к твоей бригаде, Вадим. Моряк моряку отказать не должен. Упоров посмотрел в узкую щель рта бывшего буфетчика с «Иосифа Сталина» так, словно пытался рассмотреть там недожеванный кусок самарского грабителя. И сказал: — У меня нет вакансий людоеда. Что ты умеешь делать, кроме этого? Только не ври! — Воровать… — Комплект! Ещё?! — Нарисовать червонец, доллар, отлить любое кольцо из любого металла, выпустить монету с твоим профилем, я — художник. Настоящий художник! |