Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Что, Вадим, блохи беспокоят? — От тебя ничего другого не перескочит. Встань вперёд! — Ты не больно хипишуй, Фартовый! — шёпотом предупредил зэк. — Встань, не то отломится! Ключик ухватил татарина за руку, в которой должен был находиться нож, и приставил к боку кусок заточенной скобы: — Бугор передовой бригады просит. Ходатайствует, можно сказать. Уважь, Равиль, не упрямься. — Рано зубы казать начали! Фраерское отродье! — огрызнулся Равиль, но место всё-таки сменил, и это не ускользнуло от внимания раскрасневшегося Дьяка. Никанор Евстафьевич подмигнул Упорову, продолжая, как ни в чём не бывало, слушать занудный рассказ чахоточного Шарика: — …Три года назад зимовал на Золотнике. Там и туберкулёз нажил. Плаха, а не зона. Лучше бы, конечно, мне в побег уйти, да ведь всё равно надеешься… — Капелюшный Степан Остапович! — выкрикнул дежурный капитан. Шарик устало сунул холодноватую ладонь Никанору Евстафьевичу, запахнул телогрейку, забыв обо всём, произнёс: — Коли в походе не пристрелят, до холодов должен дотянуть… Капитан выкрикнул ещё четыре фамилии и с облегчением захлопнул папку, после, чего поднёс к губам платок, как будто ему вдруг стало плохо. Но убрав платок, выругался в сторону, где стояли сто двадцать семь «честных» воров в насторожённом кольце автоматчиков. Ещё через час этап погнали в сторону хребта с весёлым названием Медвежья Свадьба. Это было не рядовое зрелище, потому все прекратили работу, когда они проходили мимо рабочей зоны. Гордые, независимые изгои, обречённые рождать страх и ненависть человеческого стада. Воры сделали уход парадом, который должен был запомниться фраерам несокрушимостью мятежного духа и неизбежностью отмщения, тем жили эти странные люди, находящие в своём обречённом состоянии повод для серой гордости… В посёлке кричала страшным голосом безутешная вдова старшины Подлипова, а на плацу Кручёного маслянисто поблёскивала забытая лужа крови покойного. «Что ещё могло после них остаться? — спросил себя Упоров, проходя после смены мимо плаца. Ответил тоже себе, чувствуя облегчение оттого, что все уже — в прошлом: — Ещё одна лужа твоей крови…» Дьяка он нашёл быстро. Тот поднял подёрнутые сединой брови, не испугавшись нахальной близости дерзкого моряка, спросил: Soklan.Ru 150/246 — Чо тебе, Вадик? Голос был тем же благодушным, каким он распевал на завалинке частушки с профессором Соломоном Волковым по кличке Голос. — За что вы хотели меня кончать, Никанор Евстафьевич? В блеклых глазах, на самом дне воровской души, догорали две маленькие чёрные свечки за упокой тех, кто ушагал по пыльному колымскому тракту. Никанор Евстафьевич попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, тогда он сказал с подкупавшей детской простотой: — Но ведь не убили. И свечки погасли… — Граждане сидельцы, водка создана для того, чтобы её пить, а бугор дуру гонит! Хочет нанести урон нашему трудовому горению! — пыхтел, размахивая руками, Капитон Зубцов по кличке Шершавый. — Ох, и голова у тебя, Капитоша, — подливал масла в огонь Гнус. — С такой головой в Кремле сидеть надо! — Шо базарим? Шо базарим? Разливай да пей! За здоровье Никиты Сергеевича! Бригадир в спор не вмешивался. Он стоял у печки, давая понять зэкам, что их разговоры — всего лишь слова, решение примет он — Вадим Упоров. Дело то было не очень хитрым: два ящика тушёнки — бригадная премия за досрочную проходку — были обменены на ящик спирта. Осталось только выпить. Но администрация лагеря вернулась к обещанию дать бригаде четыре бульдозера, которые надо было к весне отремонтировать. Ольховский что-то прикинул и своим скучным, почти механическим, голосом предложил привести бульдозеры в порядок немедленно, сделать вскрышу, а к весне уже иметь готовый полигон для промывки. Раз ремонт, значит — запасные части. Где их возьмёшь в конце сезона? Ольховский, оказывается, был готов и к этому: — Ящик спирта. Тогда ремонт можем начинать хоть завтра. Но Капитон Зубцов без боя не сдавался. Он был мастером на все руки, а цена мастера в России издревле измерялась зельем. Шершавый сразу смекнул, чем пахнут предложения бывшего осведомителя гестапо, и хотел было ему врезать по мусалам или погнуть лом о его морщинистую шею, но тут наконец вмешался бугор и сказал: — Спирт идёт на дело! — Дело мы сделали! Рекорд поставлен! — Шершавый захлёбывался желанием опрокинуть в сосущую требуху свои законные сто граммов спирта и взывал к групповому сознанию. — Законный расчёт подавай! Бесконвойники наш спирт жрать будут, а мы лапу сосать? — Он уже трясся от негодования, все больше разжигаясь и теряя контроль над нервами. Упоров смотрел мимо распахнутого рта зэка в крохотное оконце. Думал: «Такому что в тюрьме сидеть, что революцию делать. В любое дерьмо его водка смахнёт. И хоть человек Капитон в трезвом разуме не мерзкий, прогнать всё равно придётся, чтобы воду не мутил…» Бригадир заметил, как по стене пробежал паук, забрался в мох да и пропал там сразу, слившись с высохшими травинками. Солнце пригревало с нищенской щедростью, до ближайших холодов оставалось не так уж долго, но сделать вскрышу должны успеть… Он прикрыл глаза, тепло стало приятным и ласковым, как тепло изразцовой печки детства, что стояла посреди свежебеленой кухни, чьи резные окна выходили в заснеженный сад. Утром он прислонялся сбоку печки щекой и стоял на одной ноге с закрытыми глазами, чтобы, не видеть укоризненного взгляда деда, продолжая урывками досматривать прерванный сон. Дед делал вид, что сердится, чиркая спичками под пахнущими смолой лучинами, и когда они вспыхивали, запах становился общим, заполняя на несколько минут весь дом. Иногда в этом приятном домашнем тепле появлялся другой запах — холодного хлеба из холщовой котомки возвратившегося с охоты деда. Он протягивал ломоть, говорил: — Это тебе от зайца! Зайца ели на следующий день. Мальчик знал — едят зайца, хотя дед тайком обдирал зверька в сарае, подвесив за задние лапки к берёзовой жерди у потолка, на которой висели заготовленные летом веники. Soklan.Ru 151/246 Тайна жила в их взглядах за обеденным, столом и во взгляде весьма довольного собой лобастого гончака Карая. Она соединяла всех, у неё был запах: тайна пахла обманом. Мальчик не знал — он маленький, и его берегут от жестокостей жизни. Обидевшись на взрослых, Вадим относил хлеб Караю, чтобы замкнуть порочный круг. Но ночью, слушая покаянные молитвы деда, подвергался другим сомнениям: дед представлялся ему смущённым, растерянным. Тогда становилось жалко и деда, и зайца. Прощение приходило под трогающее душу «Отче наш…» Хорошо засыпать при молитве, приятно прощать кающихся… И всё-таки, чтобы быть сытым, надо убить зайца. Чтобы стать свободным, надо убить в себе жалость или хотя бы распрощаться с ней на время. Задумчивая улыбка на лице бригадира окончательно вывела Шершавого из себя, он выбросил свой последний козырь: — Ты-то, Дьяк, а?! — Капитон вытянул в сторону вора палец. — Скажи словцо за правое дело. Ведь кинет нас за всю малину враг народа и предатель социалистического отечества. Я этому Борману… — Палец уже целил в грудь Ольховского. — Ни! Ни! Ни! На самую малость не верю. Вот я такой! Работать так работать, а пить так… — Похмеляться, — вежливо подсказал Соломон Маркович. Зэки захохотали, но Капитона это не смутило, и он попробовал ещё разок: — Дьяк, ну ты-то что — ни нашим, ни вашим? Тебе так не годится! Вор зевнул в лицо Шершавому, потянувшись, сказал: — Не кудахтай, Капитоша. Моя бригада на Золотинке. Здеся свой бугор имеется… Капитон понял — проиграл, сразу сник, потерялся, как собака под палкой, заискивающе кивнул Упорову: — Все на вас сошлось, Вадим Сергеич. Решайте… Бригадир развернулся к остальным зэкам, сжимая в руке кепку-восьмиклинку, поставил точку: — Норма не отменяется. В неё не входит то, что вы намыли здесь языками! Мы решили с вами стать свободными, а не пьяными… — Выходной обещал, Сергеич… — Не придумывай! Кто обещал, с тем отдыхай! Ян Салич, забирай пойло. Пусть они зальют его в свою пролетарскую требуху, а нам отдадут запчасти. — Мне нужен помощник, — Ольховский повернул к бригадиру флегматичный взгляд. — Может сойти даже Соломон Маркович… — Слыхал?! — Упоров повернулся к Волкову, успев подумать: «Если спросит разрешение у Дьяка — прогоню!» Но Голос тут же начал складывать бутылки в мешок, и тогда, подумав, Упоров сказал: — Солонину тоже заберите. Мы потерпим. Запчасти должны быть отданы по списку. Пусть не мудрят, иначе ими займётся Никанор Евстафьевич… Дьяк усмехнулся, но не произнёс ни слова, спрятав своё отношение к сказанному в резких складках, чуть глубже обозначившихся на лбу. — Они знают, — Ян Салич стоял понурый, как старая, нерабочая лошадь. Голос захлестнул петлю на горловине котомки, кинул груз за спину, успев мягко подсесть именно в тот момент, когда котомка коснулась его парусиновой куртки. А потом пошёл, не оглядываясь на провожавших его тоскливыми лицами зэков. У них глаза — беспризорных детей. Бригадир натянул кепку, голосом доезжего, подзывающего нерадивую собаку, окликнул Шершавого: — Капитон, поди сюда! Капитон почувствовал настроение бригадира, потому, не искушая судьбу, охотно подчинился: — Слушаю, Сергеич! — Видишь того каторжанина? — спросил Упоров, указывая в сторону отца Кирилла, что Soklan.Ru 152/246 стоял у засохшей, потерявшей ветви и кору лиственницы. — Проверяешь моё зрение? Вижу: скелет как скелет. Чо тут замечательного? — Он должен иметь дело и приносить бригаде пользу. — Научить работать дистрофика нельзя: к обеду сдохнет. — Плохо себя знаешь, Капитон… На том бригадир закончил, не очень вежливо, с намёком, задев Шершавого плечом, направился к отвалу. — Ладно, попробую, — трагично выдохнул зэк, не преминув ещё разок коснуться душевной боли. — Веришь — нет: как подумаю, что есть на свете люди, которые могут чужой спирт своим поганым ртом пить, сердце кровью обливается. Кстати. — Капитан уже спрашивал в спину, — оно что-нибудь умеет, это роковое недоразумение? — Сумеет, чему научишь. Упоров с опаской поглядел на измученного голодом, но удивительно спокойного, независимого от своих телесных страданий человека, тряхнул головой, чтобы отогнать незаметно приплывшие мысли, от коих начинала разоружаться душа и добрело сердце. Он закрепил свою победу угрозой: — Запомни, Капитон, сегодня тебе отпущен последний грех! Шершавый кивнул, не поднимая глаз, подошёл к отцу Кириллу, тронул его за торчащий из рваного ватника голый локоть, ехидно поинтересовался: — Так ты, Кирюша, ничего окромя креста в руках не держал? Монах улыбнулся ему открытой, бесхитростной улыбкой. — Почему же, мне за плугом ходить приходилось, колодцы рыл, в кладке преуспевал, плотничал. Силу-то совдеповские посты отняли. Вернётся… — Все мы не больно жируем, Кирюша. Нынче вот без законного спирта остались. Произвол… Отец Кирилл засмеялся, пытаясь обратить страдания Капитона в шутку. Смех родил гнев. Шершавый топнул ногой: — Что скалишься, мракобес?! Родню разглядел?! Вали работать. Видишь, лоток у бочки ничейный? Бери! Я из тебя стахановца сделаю. Или сдохнешь вперёд всех… — Отойду, — поправил не потерявший добрей улыбки отец Кирилл. — Как это — «отойдёшь»?! — Сдыхает скотина. Человек отходит в мир иной, к Господу. — А! — сообразил образованный Шершавый. — Совсем запамятовал: у вас же своя церковная песня. Интересно с тобой, Кирюша. Эх, сейчас бы по его граммов, да за Христа побазарить! Он говорил каждое утро, едва открывая глаза: «Сегодня надо рвануть!» Они перемывали отвал с высоким содержанием металла. Выход на нормальное золото всегда оплачивался подарком нужному человеку. Бригадира перестали интересовать мелочи. Важно основное — съём с лотка стабильно высокий. Остальное касается только Ольховского и Волкова. Они делали своё дело не хуже Дьяка, который знал, что и где лежит в зоне, а также, каким образом это взять без осложнений для репутации бригады… В тот день он сделал норму до обеда и пошёл вдоль ручья, наблюдая за промывальщиками, сидящими с огромными кедровыми лотками у самой воды. Наполненный песком из отвала лоток опускался в воду, и несколькими энергичными движениями зэк смывал основную массу пустой породы. Затем начиналась доводка. Лоток то вспенивал мутный поток ручья, двигаясь против течения, то скользил плавной ладьёй по течению. Постепенно амплитуда колебаний лотка уменьшалась. Нырки в глубину становились спокойными, а на лице промывальщика загорался интерес. Оно выжидающе светлело. Но вот лоток вынырнул на берег. Зэк погрел под мышками красные руки, стряхнул в банку несколько не очень блескучих крупинок золота, а сверху положил для устойчивости и надёжности плоский камень. Иногда в жестяное дно банки ударялся груз потяжелей песка, тогда зэки поворачивали к поймавшему удачу вопросительные взгляды. Самый нетерпеливый говорил: — Кажи! Грязно-жёлтый кусочек металла, зажатый в двух пальцах, появлялся из банки для Soklan.Ru 153/246 обозрения, после чего чей-нибудь глуховатый от зависти голос говорит, чтобы успокоить себя и остальных: — На Удачном таких «жуков» ловил каждый лоток. — Там мыли целики, а не отвалы. Сравнил! Упоров прислушался и поднял голову. Журавли улетели на юг. Печально торжественные переливы их прощальной песни на какое-то время остановили бег его беспокойных мыслей. Зэк сел на кочку, и жёлтые берёзовые листики закружили вокруг него в грустно — красочном хороводе. За спиной чавкнула вода, он не обернулся, продолжая слушать прощание величавых птиц. — С Удачного пришёл этап, — Дьяк говорил так, словно разговор и не прекращался и все это время они были вместе. — Там два вора и Князь. Ворам надо где-то перекантоваться. Може, у нас посухарят, Вадик… — Ты хочешь меня унизить? — сказано было без лишних нервов, но Дьяк все понял и тяжело вздохнул. — Я им так и объяснил. Хмыкают… — Пусть хмыкают! — Упоров чуть прибавил злости. — Что, нам свою свободу на всю Колыму делить?! Здесь каждый за себя, но один прокол может стоить всех потов. Сам-то не понимаешь? Вор снял кепку, вытер платком потную голову. На вопрос не ответил, спросил сам: — С Князем тож так поступишь? — Ираклий примет ремонтников. Вскрывать будем здесь. Ольховский вроде целик откопал в бумагах. Ты бы приструнил его при случае, Никанор Евстафьевич: поигрывает старик. — Боишься — язык проиграет? — Боюсь. Мы же по его наколкам моем. На нем наш план держится. — Фашиста твоего постригут, а вот с тобой не все ясненько… Дьяк встретил недрогнувший взгляд бригадира, затянул паузу, вроде бы для того, чтобы поиграть с ним в гляделки: — Должен сказать тебе то, что ты никому не скажешь. Убьют иначе… Упоров решил — продолжается торг за тех двух воров с Удачного, упрямо сомкнул челюсти. — Нет, — покачал головой угадавший его мысли Никанор Евстафьевич. — За жуликов разговор окончен. Ты как соображаешь — отпустят меня из неволи? — Если откинемся, то вместе… Вор задумался. По всему было видно — он ещё не приступал к главному, оценивая ситуацию, чтобы вдруг просто и неожиданно произнести: — Двое из твоих побег готовят. Упоров почувствовал — у него перехватило дыхание. Ему не хотелось выглядеть растерянным, потому он наклонился, поднял из-под ног отшлифованную гальку. Сказал, уже одолев волнение, думая только о том, кто бы это мог быть: — Не вовремя… Придержаться нельзя? — Спытай, как сможешь. Ты — бугор, с тебя и спросят… — Расчёт общий, между прочим, три месяца без зачётов. Но главное — имя потеряем. Скажешь, кто они? — Спроси Гнуса. Он тебе их назовёт. Покрепче спрашивай! — Гнус ложит. Побег, получается, готовят мусора… — Хе! — заулыбался Дьяк. Нахлобучил кепку, ещё раз произнёс: — Хе! Догадливый ты, Вадька. Но и они тоже не простаки. Вор протиснулся между двумя трепещущими на ветерке берёзками, пошёл по тропе вдоль ручья с чистыми руками и, должно быть, чистой совестью… «Попробуй успокоиться», — Упоров глубоко вздохнул. Он сознавал, что фактически сдав побег, Никанор Евстафьевич не простит ему никакой оплошности, и Гнуса придётся убить, если он откажется назвать имена. Дьяк-то их знает, но этого от него не получишь. Остаётся Гнусков. Часом позже на разбитой дороге он увидел «студебеккер» с оторванной лебёдкой и помятым Soklan.Ru 154/246 капотом. Машина шла, проседая на ухабах под тяжестью груза. — Там, в кабине — Голос, — объяснил ему все ещё нервный Капитон. — Один? — Нет. С этой, с сукой немецкой, с Борманом. — А в кузове что? Почему не договариваете, Капитон Петрович? — Что — что?! Запчасти. Выкрутили за ящик спиртяги и радуются. Я бы за такое богатство с английской королевой переспал. — Смелый ты, Капитон, — сказал здоровый, чуть грузноватый бандеровец Гнатюк, — небось с рожденья в зеркало не заглядывал. Капитон поднял кайло, объяснил Гнатюку перспективу: — Щас тресну по башке — на одного красавца станет меньше. Готовые к разгрузке бандеровцы переглянулись, и взгляд стал общим взглядом спаянных единой дисциплиной солдат перед атакой. — Брось! — Упоров вырвал кайло из рук Шершавого, указал Гнатюку на кузов. — Чтоб через тридцать минут было пусто. Всё — в сарай. Под замок. Ольховский спустился с подножки кабины, придерживаясь двумя руками за дверцу автомобиля. — Запчасти согласно списку и двенадцать бортовых катков за солонину. — Спасибо, Ян Салич! — О! — Ольховский небрежно махнул рукой. — Благодарите того удальца. На этот раз большой палец Бормана указал за спину в сторону кабины. — Мне же предстоит выполнить ещё одно приятное поручение. Он попытался придать соответствующее выражение своему вечно скучному лицу: — Завтра в десять вас ждёт на вахте Лысый. Все обговорено. Упоров кивнул, повернулся к машине. Голова «удальца» тряслась вместе с кабиной, она была частью механизма, и тлеющая в зубах папироса небрежно сорила пеплом на татуированную волосатую грудь. |