Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Что вам угодно, заключённый Калаянов? — Принесёшь десять пачек чаю и бутылку спирта. Держи деньги! Сунул, будто нищему на рынке, сальные, игранные бумажки без настоящего шелеста настоящих денег. Они жгут громадные ладони Семена Кирилловича, но, вспомнив о топоре, он безропотно опускает бумажки в карман. Вскорости зэки почувствовали: гражданин начальник менжанулся, его можно подоить, пока не прогнали. Спас Кузнеца Фунт. Случайно, а может быть, и нет, Евлампий обнаружил за стеллажом Soklan.Ru 185/246 очередную посылку. Он сказал бригадиру, протянув ему свёрток: — По-моему, Дьяк решил кончить Мамонта (к тому времени начальник участка обзавёлся кличкой). Ты не возражаешь? Упоров воздержался от разговора, разглядывая затушёванные загаром шрамы на поставленном чуть внаклон лице бывшего вора. Однако это не могло долго продолжаться, и он ответил вопросом на вопрос: — А ты?! — Я против! Бригадир думал — настоящий Фунт всё-таки умер, там, на Лебяжьем озере. Какой-то небесный шулер второпях затолкал в его изуродованную оболочку неуёмного правдолюбца, с которым им там было трудно и здесь нелегко. Жизнь подарит ему одни неприятности. Единственное спасение — вернуться на Лебяжье, где все может повториться в обратном порядке, если, конечно, в таких делах порядок есть… — Что ты предлагаешь, Евлампий? — С Дьяком надо кончать. Беру на себя, чтоб никого не втягивать в хлопоты по его похоронам. Бригадир поверил, даже знал — он скажет именно так, ещё до того, как фунт все произнёс. — За его жизнь придётся заплатить другим. Среди них окажутся наши… — Пусть! Мокрому вода не страшна! Зато совесть не будет меня будить ночами. Шрамы на лице прорезали покрывало загара. Опалённое ненавистью, оно стало единой, слепой маской белого колдуна. — Твои мозги плавит месть. Тогда зачем бригада, работа до семи потов, поганая дипломатия с чекистами?! Зачем? И потом, все может оказаться сложнее. Сегодня соберём мужиков, скажем им ту часть правды, которую мы знаем доподлинно. Он так и сделал. Без крика и лишнего напряжения. Бригадир с ними советовался: — Ребята, чем плох начальник участка? В ответ бригадир получил удивлённые взгляды, только удивления Никанора Евстафьевича не было в их общем настроении. Дьяк примостился широкой спиной к нагретой солнцем стене и остался один на один со своими мыслями. — Чо в своей хате темнить, Вадим? — первым спросил Ключик. — Давай — всветлую! — Евлампий, где та торба? Упоров бросил перед собой свёрток и спросил: — Это чьё? Молчите? Кто-то изловил Мамонта на крюк, тащит его под нож. Мамонт делает нам объёмы… Значит, ничьё? Ну, и ладно. Иосиф, у тебя послезавтра — день рождения. Держи! Бутылка твоя. Ираклий, раздашь чай. Слыхали, за начальника шестого участка? — Егорова? Злыдень поганый! — Его скоро зарежут. — Пустой базар. Третий год обещают. Поди достань такого кручёного! — Не хотите иметь Егорова, берегите Мамонта. — Зяма, — благодушный голос Дьяка выпал из общего напряжения. Однако он заставил всех умолкнуть. -… Ты тоже хочешь сохранить Мамонта? — Да, а что? — смешался Калаянов. — Я, как все, с коллективом имею привычку быть. — Больно вольным стал. Остепенился… И всю дорогу до жилой зоны Упоров думал о выходке вора. Не мог ведь он за здорово живёшь спалить Калаянова. Что-то за этим кроется серьёзное. Утром Семён Кириллович Кузнецов попросил дать ему на подсобные работы за зоной Барончика. Что тоже было, по крайней мере, неожиданно. Он подумал и не отказал начальнику участка, тем более что все свои задания по заказам для начальника Барончик выполнял старательно, восхитив их жён прекрасными ювелирными поделками. Только Дьяк остался недоволен написанными Барончиком на красном полотнище ленинскими словами: «Мы придём к победе коммунистического труда!» — Как так — «придём»?! — ворчал вор, пряча в глазах ухмылку. — Приведут, никуда не Soklan.Ru 186/246 денешься. Низко летящие гуси уносили на крыльях короткое колымское лето. Их провожал чахоточный лай людей, с привычным страхом ожидающих наступления холодов. Бригадир видел, как воровато оглянувшись, большеротый, с красными пятнами на щеках, Гришка Лыков сунул под гружёную вагонетку ногу и хруст сокрушённой чугунным колесом кости вцепился ему в мозг, держал то время, пока тот орал на руках тащивших его из шахты зэков. — Мастырка, — сказал измочаленный работой на лопате Вазелин. — Из бригады эту падаль гнать. Пусть с ним в другом месте разбираются. Укушенный диким криком мозг студенисто дёргается. Бригадир говорит, морщась от боли: — В больницу несите. — Что?! Это вонючее существо — на больничную койку, а Зяма будет за него пахать?! Хрен пройдёт! — В лазарет, — повторил Упоров, будто Калаянов кричал для кого-то другого. Они стоят рядом над поломанным зэком, не отворачиваясь от ветра, и щека Калаянова начинает белеть так, словно изнутри её проступает молочная сыворотка. — Ты щеку поморозил, — говорит Упоров все в том же мирном тоне, — три быстрей, не то прихватит. Гриша, все должны знать, поскользнулся. Не повезло ему. Старался сильно. Только под такой формулировкой в акте подпишетесь. Мастырка нам не нужна: без Гриши и без зачётов останемся. Уяснил? Беги за начальником участка, Зямочка. — Сука ленивая, потерпеть не мог… Калаянов глубже натягивает шапку, идёт, наклонившись в сторону ветра, так и не вспомнив про примороженную щеку. «Устали мужики, — смотрит ему вслед бригадир, — вытянулись». Зэк прихватил в вязаную рукавицу подмёрзший нос, гундосо закричал: — Ираклий! Проверь транспортёры, лебёдки, скрепер. Завтра начинаем нарезать. — Уже. В полном порядке. Вадим, Гиви Кочехидзе в бригаду просится. Сам стесняется, меня просил… Он тоже из Кутаиси. — Гиви? Тот, что укусил Пончика за нос? — Больше кусаться не будет: ему Пончик зубы выбил. — Он окромя карт в руках ничего не держал. — Понятно, — Ираклий слегка обижен, — мы же не как вы: друг дружку не кушаем. Нас и так мало. Потому просил: Открылась дверь теплушки, Никанор Евстафьевич позвал бригадира, как родители приглашают в дом послушных детей: — Зайди-ка. Дело есть. Единственное оконце было плотно задёрнуто пористым льдом, едва пропускавшим в помещение чахлый свет. Никанор Евстафьевич правил нож на замусоленном оселке, уверенно, но мягко касаясь камня тонким лезвием. Поодаль от вора, у тухнувшей печи, сидел незнакомец — сухонький, со спины похожий на подростка человек в бушлате и будёновке. Человек при ближайшем рассмотрении оказался стариком. — Кто он? — спросил Упоров. — Ваш папа? Старик был вымучен возрастом до такой степени, что кажется — поднеси к нему спичку, он смолево затрещит, а после вспыхнет устойчивым синим пламенем с розовым поверху ободком. И сгорит весь, до самой шишки, на будёновке. — Сколько вам лет? — Девяносто, ваше благородие, — прошамкал с охотой дед. — Из них, почитай, семь десятков тюрьме служу. В разном, естественно, качестве. Сам начальник Главного тюремного управления в должности шталмейстера Двора Его Императорского Величества, действительный статский советник Соломон на мою грудь… — старичок торжественно провёл ладонью по грязному бушлату, — орден Святого Станислава третьей степени цеплял. До сих пор я как будто в сомнении пребываю: со мною ли это было? За особо выдающиеся Soklan.Ru 187/246 заслуги перед Отечеством. Тогда у нас ещё имелось Отечество, молодой человек! — Надзиратель он, — перебил старика Дьяк, — из Николаевских, а сохранился. В революцию матросов в тюрьму не пускал… — Согласно присяге и инструкции! — встрепенулся сухоньким тельцем бывший надзиратель, в слезящихся глазах мелькнула искорка неугомонившегося служаки. — Его за те выходки — в трибунал, именем революции, — хохотнул Никанор Евстафьевич, — получите, значит, червонец наличными за верную службу. Откинулся, отдохнул пару лет при социализме, стал царя — батюшку добрым словом вспоминать. Ему, как врагу народа, ещё три пятёрки на хвост кинули. И пошла — поехала. Сорок годов, а то и больше при советской власти тюрьмы менял да зоны. Сорок али больше? — Мне почём знать?! — пожал плечами Новгородов. — В канцелярии спросить надо: они подсчитывают, мы — сидим. — Он все до звонка мотал. Последний раз отзвонил, выходить запужался. Запужался ведь, Исаич, скажи — нет? Видишь, даже царские чекисты этой власти боятся… Новгородов печально покачал утонувшей в будёновке головой, чем-то похожий на одинокий колосок у края скошенного поля — и коса над ним уже занесена, а ему горя нет: на поля глядит… — Не запужался я, Никанор Евстафьевич, столько пуганый, что и страху-то на испуг не сберёг. Своим состояние: меньше был встревожен. На Россию смотреть страшно, — Новгородов утёр рукавом старческую слезу, — нет России, один коммунизм остался. Я к нему через решёточку присматривался, но места себе в нём не находил. Что пережил грешный Гавриил Исаевич перед дарованной ему антихристами свободой, одному Богу известно. В Библии же сказано про мои страдания: «Я изнемог и сокрушён чрезмерно: кричу от терзания сердца моего». Нашлись добрые люди, сжалились. Оставили при кочегарке, где и жду часа своего… — Счастливый ты, Исаич, — Никанор Евстафьевич вытер нож о полу бушлата. Свет тонкого лезвия сразу стал резок и холоден. Упоров убрал взгляд с ножа и увидел в полумраке теплушки скупую усмешку старика. — Годам моим завидуешь? Кончаются годики, а ты-то вон ещё какой справный! Поживёшь вволю. — Все в Его рученьках. Лучше расскажи про сучью бригаду: к нам она прямое касательство имеет. — Гражданин хороший из вашего сословия будет? — Нет. Фраер бугор, но у сучьего племени в большом долгу. Руку ему должны отрубить. — Официально? — Все честь по чести. При покойном Салаваре постановили. — Тогда имеет силу. Тогда слушайте, молодой человек. Бригада приехала сегодня ночью менять на подземных работах другую бригаду, где собран сплошной беспредел. Бандит на бандите! Их теперь повезут в Золотинку растворять воров. Суки, приезжие, все стахановцы. Специально мастеровых подобрали, чтобы вам нос утереть. Бугор строгий, похожий на палача — Знаешь, кто у них бугор? — не утерпел явно обеспокоенный Дьяк. — Зоха. Имя приказано организовать с памп это самое сучьё соревнование. — О! — заблеял Новгородов. — Окончательно испорченный человек этот Зоха. Коли не поторопитесь его в молчальники определить, он о вас позаботится — Кому за святое дело взяться?! — полузло-полузадумчиво произнёс Дьяк. — Кабы с Золотинки подмогу — А Кенар? Не гляди — бурковатый, зато сговорчивый. За ханку он кого хошь… — Век меняешь — ума не нажил! — Дьяк в сердцах воткнул перед собой финку. — Кто ж дворняжками волка травит? Упоров распахнул телогрейку и спросил, чтобы кое-что прояснить для себя: — Вы же не из воров, Гавриил Исаевич, забота ваша не совсем понятна. — А-а-а! Soklan.Ru 188/246 Новгородов стянул с головы будёновку, обнажив аккуратную на самой макушке лысинку. Поскрёб её пятернёй, улыбнулся, выставив напоказ десятка два прилично сохранившихся зубов: — Историей интересуетесь? Отклонение моё объясняется двумя причинами. Первая: родитель Никанора, Евстафий Иванович Дьяков, пять лет содержался под моею опекой в тюрьме. Себя уважал и закон свой чтил Что может быть выше блатного закона? Только Закон Божий! И хотя они во всем разнятся, всё-таки человек с лицом и именем им руководствуется. А тюрьма, тюрьма какая раньше была! Это же не тюрьма — сплошное благородство! Собственными глазами читал отзыв о посещении 21 ноября 1898 года матушки нашей поверенного в делах Северо-Американских Штатов господина Герберта Пирса. Он пишет… Новгородов принял соответствующую позу поставив будёновку на левый локоть и вскинув небритый подбородок: — «Я с искренним удовольствием удостоверяю что насколько я наблюдал, нигде в мире к арестантам не относятся с большим человеколюбием, и в немногих лишь государствах — столь человеколюбиво, как здесь, судя по всей совокупности тюремного устройства». Каково?! — Ну, а следующая причина, Гавриил Исаевич? — Та сложнее… Голову приклонить некуда. Свои, которые из тюремщиков, смеются, недобиток, говорят, царский. Ты, мол, прошлое, тебя не перевоспитаешь и убить надо. Мужики думают — за пайку хозяйскую держусь. Суки… коли нет у человека своей линии, коли он на политграмоте лбом бьёт пол перед хозяином, а вечером крысятничает, слабого грабит, к такому Гавриил Исаевич на дух не подойдёт. Воры, ты уж извини, Никанор Евстафьевич, тоже измельчали. Но тлеет в них ещё уголёк, дай-то Бог, не навсегда умершей России. Мене всех они поменялися. Мне ли не знать?! — Не трави душу, Исаич, — тронул за плечо старика Дьяков, — на вот, держи. Пошпилил вчера немного с разной шушерой. Никанор Евстафьевич положил в трясущиеся руки кочегара три пачки чаю и большой кусок непиленого сахара. — А политические, к ним как относитесь? — продолжал интересоваться Упоров. Новгородов не спеша рассовывал подарки по карманам, но сказал сердито: — Они прежде были силой, рушащей настоящее государство, потому сочувствия к ним не имею! — Таперича иди. Спасибо за нужное слово. Нам с бугром потолковать надо. Новгородов натянул будёновку, застегнул на все пуговицы бушлат, поклонился поочерёдно каждому, а с порога положил поклон общий. С тем и исчез в сгущающихся сумерках. Они сидели молча. Медленно тянулись секунды, и когда вор начал говорить, все вокруг будто замерло, прислушиваясь к его окающему басу: — Трибунал говорит — им всякая помощь будет оказана, чтобы нас в тенёк подвинуть. — Привыкли на солнышке. В тени холодновато будет. Это Морабели мутит. Знаешь, почему. Дьяк вопросительно поднял глаза, тогда Упоров повторил ещё раз, но твёрже: — Знаешь. Думай, чем от него защититься. — Есть мыслишка, да уж больно скользкая… Упоров нашёл Барончика у ствола шахты, где тот с тремя зэками крутил лебёдку. Поверх шапок зэков были завязаны вафельные полотенца. Барончик располагал настоящим шарфом, переделанным из старого пухового платка. «Здоровье бережёт, — улыбнулся Вадим, обходя вагонетку, — вроде и играет слабенько, а обут, одет прилично. Тёмный гад. Такого днём не разглядишь!» Барончик смахнул с лица изморозь и повернулся к бригадиру. Тот сказал: — В среду организую тебе встречу с замполитом. — Зачем?! Мне не надо! — перепугался Барончик. — Будешь его рисовать. И не торгуйся, сука! Даю три дня, чтобы его рожа красовалась на фоне красного знамён: Ему нынче сороковник исполняется. — Да как же без вдохновения?! Хоть пару банок тушёнки. Она у вас есть… Soklan.Ru 189/246 — Ты у нас не работаешь! — произнёс серьёзно бригадир. — Не кипятись, Вадим Сергеевич. Проверка боем. Мента можно и без вдохновения, но в тепле. — Возьмёшь банку у Ираклия. — Говяжья? — Человечья! Иди, падла, работай! Под ногами коротко, словно от испуга, вздрогнула земля. Тугой звук выкатился из шахты. Зэки отбежали от костра и, прижав к лицам мокрые тряпки, торопились по деревянным сходням в тёмный провал, на ходу разбирая инструменты. — Вагонетки давай! — крикнул Ключик. Бригадир прихватил лопату, пошёл следом за всеми. Карбидные лампы едва освещали уложенные прямо на землю шпалы и ржавые рельсы, на скорую руку закреплённые самодельными костылями. Метров через двенадцать наклон прекратился. Рудный двор был сравнительно просторен. От него в разные стороны отходили два ствола. Плотный дым от взрывов забивал лёгкие, однако зэки продолжали работу, без остановки загружая породой вагонетки, освобождая фронт работ для новых взрывов. Тяжёлое, натужное дыхание, удары металла о мёрзлую землю. — Навались! — кричит бригадир, дёргая за провисший трос. Вагонетки со скрипом сдвинулись с места, покачиваясь, покатили по прогибающимся рельсам, круша попавшую под колёса хрупкую землю. — Вадим! — зовёт Иосиф Гнатюк. — У нас скала вылезла. — Зови Ольховского. Пусть посмотрит. Обойти пробовали? Валун, может. — Нянька ему нужна! — Гарик Кламбоцкий дует на окоченевшие пальцы, зажав в коленях кайло. — Хохла легче научить летать, чем думать. С грохотом возвращаются вагонетки. На борту одной крупными буквами написано мелом «Серякин». — Мент до вас, Вадим Сергеич, — объявился счастливый Зяма, — поклон ему от нас подземный, если закурить даст. Бригадир рукавом стёр мел, пошёл, стараясь угодить на твёрдую поверхность деревянных шпал. Светлое пятно впереди приближается медленно, как подкрадывается. Серякин ждал у входа в шахту, завернувшись в добротный полушубок. И по тому, что первой была его обворожительная улыбка, Упоров понял — ничего худого капитан не принёс. Перевёл дух, как после пережитого страха, сказал: — Здравствуйте, гражданин начальник! Серякин протянул руку, сразу заговорил о чём-то интересном: — Скажу тебе. Упоров, взбалмошную ты подыскал девчонку. Позавчера ей сделал предложение старший лейтенант Глузман. Знаешь! Смазливый такой, в бородке. Она ему — жду жениха и остальное про тебя прямым текстом. Прокурор… — Прокурору-то какое до нас дело?! — Вадим насупился. — Как какое? На то он и прокурор, чтобы дела заводить. Пристыдил её Борис Михайлович. Обещался и комсомольскую организацию звонить. За коммунистическую нравственность борется. А бабы — за Натагику! — Не могли бы, гражданин начальник, передать ей… — Передам! Нравитесь вы мне, ребята, по-настоящему. Декабристы… — С них все и начиналось… — Ну, этим ты себе голову не забивай. Про декабристов забудем. На вашей свадьбе я непременно погуляю. Уже майором. — Поздравляю, гражданин начальник! А нас, говорят, на место хотят суки поставить? Серякин поморщился, собрался было что-то сказать, но осёкся и, помолчав в раздумье, осторожно объяснил: — Они заявили — будут работать лучше. Слова в план не положишь. Хотя поддержка у них солидная. — Морабели? Soklan.Ru 190/246 — Важа Спиридонович, скорее всего, станет партийным секретарём Управления. Его отдел ликвидируется. Тебя он не любит активно, и постарайся меня больше ни о чём не спрашивать. Сохраните себя в прежнем качестве. — Силы на исходе, Олег Степаныч… — Ну, это уже ваши заботы, Упоров! Сказано, пожалуй, излишне резко, и наладившийся непринуждённый разговор теряет тепло, как тухнущий костёр. Остаётся только горьковатый дым воспоминаний о приятном общении. Он думает о Натали, не держа сердца на новоиспечённого майора, который в запале сказал немного лишнее. Все суета, что не есть любовь. Его любят. Он улыбнулся Серякину: — Вечно вам настроение порчу, гражданин начальник. — Может, я специально сержусь, чтобы ничего тебе не рассказывать. Да ладно уж! Документы на твоих ребят готовят выборочно. — Бригада, гражданин начальник. Её делить нельзя: большое дело загубим. Всем возможность была обещана… — Ты меня не агитируй. Партия у нас — ум, честь и ещё чёрт знает что! — Спасибо, гражданин начальник. Поищем ходы. За нашу скромность не извольте беспокоиться. — Пока повода не было… Не попрощавшись, он пошёл к газику, тарахтевшему у штабелей только что привезённого крепежа, а бригадир снова вернулся к лопате. Древко прогибалось под тяжестью мёрзлых комков. Потом опять все выходили из шахты, и вздрагивала земля. — Тащи крепёж! — кричит Гнатюк. Рот белый, обесцвеченный. Звук дребезжит в холодной трубе, бьётся о блескучие стены, ломается, точно тонкий ледок. Ещё когда Гнида был живой, он говорил, сплёвывая под ноги Лысому: — Какой крепёж?! Мерзлота — она прочнее цемента! Зря тратим на страх силы. Гнида погиб под самой надёжной, но всё-таки обвалившейся мерзлотой. После чего новый бугор сказал: — Крепёж — по инструкции. Сам поленья пересчитаю. Кто скроит — тому ребра сломаю! «Сами не побережёмся, на хрена мы кому нужны?! — думает он, шагая по ледяной дороге в зону. — Им, шакалам, только золото подавай. И того мало! Ещё человеку следует подползти, лизнуть хозяйский сапог. А хозяин уже решит: исправлен ты или следует исправлять далее. Любите врагов ваших…» Бригадир скрипнул зубами. — Колонна, стой! — поднимает руку старший лейтенант Барабулько, выполняющий обязанности начальника конвоя. До зоны остаётся метров сто, но там, у вахты, идёт сортировка нового этапа. Это надолго. Этап начинает уплотняться, промёрзшие зэки жмутся Друг к другу. Скопище людей становится похожим на замерзающего монстра, сжавшегося в трясущийся клубок. — Не раньше, не позже подвалили. Поморозят сидельцев! Упоров, приплясывая, думает с отчаянным весельем: «Взял бы Господь, наступил, чтоб сразу — без мучений!» Поднял голову, увидел Его огромную, утыканную яркими звёздами пятку. Она, круглая и плотная, мчится к земле, чтобы уничтожить все это безобразие. Только — чвак! А потом… Взлаяли псы в конце этапа. Следом раздались возмущённые голоса: — Куды прёшь?! Лучше других, что ли?! — Эй, гражданин начальник, мы же первые стояли! Параллельно замёрзшей колонне, не снижая шага, шла ещё одна — из соседней рабочей зоны. — Шире грязь — дерьмо плывёт! — Суки ломятся! У них — свои коны с начальством. Начальник конвоя, коротконогий капитан с вислыми заиндевелыми усами над улыбающимся Soklan.Ru 191/246 ртом, остановил свой этап вровень с первым. Барабулько вытянулся и козырнул: — Здравия желаю, товарищ капитан! — Пропусти нас, Барабулько, — не отвечая на приветствие, сказал капитан, — в клубе — оперетта, а сколько ещё здесь проторчишь — неизвестно. Старший лейтенант неуверенно затоптался на месте Упоров повернулся к офицерам и сказал: — Люди — замёрзли, гражданин начальник. От нас порядка требуете, а сами… — Молчать! — заорал капитан и подкатил к зэку на кривых ногах, будто на колёсах. Нос — пикой над усами, глаза сверкают. — Это ты, Упоров?! Все бунтуешь, сволочь! Но бригадир уже не видит и не слышит капитана… во втором ряду медленно, со значением повернулась в его сторону укутанная башлыком голова. Лицо находилось в полуобороте. Вадим вспомнил, чьё это лицо… — Зоха, — сказал одним дыханием Фунт, — не стоит заводиться. Капитан проследил за взглядом Упорова, тоже о чём-то подумал или уже заранее знал, как ему поступить. Перестав ругаться, прошёл вперёд, махнул рукой конвоирам: — Идите к костру! Проводники с собаками, останьтесь! Немного погодя, когда силуэты конвоиров замаячили у большого костра, со второго ряда сучьего этапа гортанный голос произнёс, убеждённый — его вопрос найдёт адресата: — Ты ещё жив, сын шакала?! Вадим не оглянулся на чечена. Вопрос повис и, кажется, плавает в холодной тьме, дразня хищное любопытство холодных, злых зэков и возвращаясь к нему в уши в многократном повторении: «Ты ещё жив?? Жив…» Никанор Евстафьевич подвинул Ираклия, встал слева от Упорова, держа правую руку за бортом бушлата. Фунт наклонился, извлёк из-за голенища распрямлённую в кузнице скобу, а Ключик вытащил забурник. Суки тоже готовились к схватке, явно надеясь на свой перевес в силе и нахальстве. Они знали, кто стоит за их спиной, и могли себе позволить недозволенное. — Тебе говорят, Фартовый, — голос стал жёстким, — Тебе — жалкая тварь. Вадим почти физически ощущал, как его топчет уверенный в своём превосходстве Зоха, и знал — молчание есть начало конца: ты не можешь достойно ответить на оскорбление. Ты — никто! Тебя просто нет среди этих людей, преклоняющихся перед большой силой и большой подлостью. Здесь христианские заповеди не работают. В голове — как насмешка: «Любите врагов ваших» и как приговор — «он тебя убьёт…» — …Менжанулся, гнида! Очко склеилось у комсюка! Раздвинем, как изловишься! Это кричит тощий плюгавенький зэк с запавшими губами, в обрезанной солдатской шинели и больших калошах поверх валенок. «Тут втёмную не проканаешь. Драться надо, парень». Он развязал верёвочки на ушанке, осторожно намотал на правый кулак носовой платок. Расслабленно встряхнул плечи. И говорил без рисовки, как будто обыкновенному порчаку объяснял, кто он есть на самом деле: — Ты — гнойное существо. Иди сюда, звериная рожа! — Теперь он тебя заделает глухо, — прошептал без сожаления Гнус. Ответить ему не было времени, да и не хотелось. Обнажив кинжал, Зоха поманил к себе Упорова. Кинжал был тот самый, каким он проткнул насквозь в карантинном бараке Заику. Каторжане образовали плотный круг. У него ещё оставалась маленькая надежда — охрана остановит драку. Но когда Гарик Кламбоцкий сунул ему в руку скобу, Вадим оставил надежду, понял — выбирать не из чего. И мелькнула в голове какая-то рифма, строчка стиха, сочинённого в детстве, ко дню рождения отца. А ещё было просто страшно и не хотелось умирать… Всего так много, что и не понять: как оно все уместилось в такие короткие мгновения. Потом — чувство бессилия, тайное раскаянье, чад чёрной свечи. И он делает решительный шаг вперёд. «Любите врагов ваших…» Soklan.Ru 192/246 Перед ним стоял убийца, окаменевший в безнаказанности палач. Не разминёшься, не отступишь: ударит в спину так, что кончик лезвия кинжала выйдет под левым соском… Надо драться!… Окончательное решение принесло равновесие и трезвость, но внешне Вадим выглядел немного растерянно. Они начали. Держа кинжал у колена, Зоха шагнул вперёд. Упоров не шевельнулся. Чечен сделал ложный выпад, тогда он отпрыгнул, потому что тут же последовал настоящий удар, снизу. Зоха двигался на него, утрамбовывая огромными ручищами воздух. Вадим ударил и промахнулся. А промахнувшись, знал — сейчас последует ответный тычок без замаха. Он изогнул кошачьим движением тело, оттолкнувшись от того места, куда должен дёрнуться кинжал. Лезвие било именно туда. Оно, как масло, проскочило бушлат, хватив скользком по ребру, и, протащив на себя тело зэка, уронило на землю. — Поднимайся, козёл! — потребовал Зоха. Он стоит над ним, подпирая головой небо, предвкушая торжественный миг мести. Упоров вскочил. Холодный воздух прёт сквозь дыру в бушлате, а тёплая струйка крови бежит по животу в пах. Так уже было… Мир сузился до размеров человеческого круга, и только в твоих силах раздвинуть его или остаться посредине, лёжа с распоротым животом. «Пусть будет так, но пусть дрогнувшим будешь не ты!» Зоха ударил. Кинжал ещё раз прорезал бушлат, ещё раз вильнул, подобно рыбе, избежавшей встречи с острогой. Горящий взгляд палача толкал его спиной на сучью стенку, а губы бормотали что-то неясное, должно быть, горец читал приговор. Следующий выпад он засёк своевременно. Левой рукой сбросил с головы шапку в лицо Зохи, как во вспышке, увидел белое лезвие, убрал живот в сторону, скрутив в развороте позвоночник, и со всего маху, при обратном раскруте, опустил скобу на проскочившую мимо цели опытную руку убийцы. Железо согнулось, захлестнув широкое запястье. Нож он увидел ещё раз, лежащим на земле. Уже в осознании собственного спасения, в восторге уцелевшей жизни бьёт левым крюком в искажённое болью лицо соперника. Хак! Кулак прорвался сквозь что-то твёрдое. «Теперь не встанет, — устало думает он, переступая хрипящее тело. — Ты не сдался, а ведь хотел…» Стоящие по кругу лица скованы общим недоумением, пока он надевает шапку, ещё никто не верит в произошедшее, только чуть погодя капитан-осетин кричит: — По местам! Конвой стреляет без предупреждения! «Они все видели, — зэку хочется плакать от злости, — свиньи! Свиньи, они все видели! Они надеялись на твой конец…» Начальник конвоя наклонился над Зохой, поднял голову, спросил, дёргая кончиком носа: — Чем ты его ударил, Упоров?! — Спектакль вам сорвал, гражданин начальник? Думали — убьёт меня?! — Молчать, негодяй! Шагай за мной! — командует капитан. — Сейчас тебе будет спектакль, бандитская рожа. Человека изувечил! Все это выглядит уже комично, однако Упоров на всякий случай пятится от капитана,…в спину упирается дуло автомата. Он останавливается… Кто-то отталкивает солдата, кто-то задёргивает его в строй, и Вадим уже среди своих, возбуждённых нежданной победой бригадира, каторжан. А очередь над головами: тра-та-тата-рата-та! — Ложись! Натянув поводки, взревели продрогшие собаки, у костра — ни души, лучи прожекторов накрыли оба этапа. Барабулько бежит, придерживая на ходу расстёгнутую кобуру: — В чем дело?! Что произошло?! Старший лейтенант старается не смотреть на лежащего чечена, в глазах мелькает задиристое озорство. Soklan.Ru 193/246 — Заключённый Упоров искалечил человека. Он — бандит! — Кто пострадавший? — спрашивает почти весело Барабулько, хотя все видит сам и не может скрыть своей мальчишечьей гордости: «Знай наших!» — Какая разница?! — капитан уже не на шутку рассвирепел. — Какая вам разница?! Совершено преступление! Ведите это дерьмо на вахту! Там разберёмся. Руки сами нашли себя за спиной. Его ведут к вахте сквозь одобрительные и угрюмые взгляды зэков. Он пытается отвлечься от всего, ни о чём не думать. Барабулько — чуть в стороне, шагает по его косой и острой тени на затоптанном снегу. Он чувствует тяжесть шагов лейтенанта. «Надо же, падла, на голову наступил» Голова сплющилась. Похожа на плоскую грушу… В помещении вахты было жарко. Дежурный капитан Зимин, вернувшийся после осмотра пострадавшего, спросил, протирая очки мягкой бархаткой: |