Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
Мастерство учителя: идеи советы предложения Е.Н.Ильин ПУТЬ К УЧЕНИКУ ПРОСВЕЩЕНИЕ Мастерство учителя: идеи советы предложения Е.Н.Ильин Путь к ученику РАЗДУМЬЯ УЧИТЕЛЯ-СЛОВЕСНИКА Книга дпя учителя Из опыта работы МОСКВА «ПРОСВЕЩЕНИЕ»1988 ББК 74.261.8 И46 Рецензенты: учитель средней школы А. Г. Кутузов (Москва), доктор педагогических наук Т. Ф. Курдюмова (НИИ школ МП РСФСР) Ильин Е. Н. И46 Путь к ученику: Раздумья учителя-словесника: Кн. для учителя: Из опыта работы. — М.: Просвеще¬ние, 1988.—224с. ISBN 5-09-000779-9 Книга — размышления об учительском призвании, о становлении личности педагога в процессе его преподавательской деятельности. Опыт активного творческого поиска автора — преподавателя литературы — доказывает, что учитель, формируя личность ученика, совершенствует и свое профессиональное мастерство. Автор широко освещает вопросы взаимоотношений учителя и учащихся, раскрывает особенности формирования нравственных качеств учащихся на уроках литературы. Книга будет интересна не только учителям, преподающим литературу, но и широкому кругу педагогов. 4306010000—663 103(03)—88 173 - 88 ББК 74.261.8 © Издательство «Просвещение», 1988 ПОБУЖДАЮЩЕЕ НАЧАЛО Вместо предисловия «Можно ли воспитывать литературой, используя свой опыт, или лучше придерживаться классической методики?»— спросили на семинаре, который веду. «Путь к ученику» всеми главами отвечает на этот злободневно острый вопрос. Без своего нельзя ни написать, ни объяснить книгу, ни тем более воспитывать ею. «Когда я вхожу в класс, то все свое оставляю за порогом!»— слышал и такое. Нет, свое надо брать с собою, иначе ты и сам останешься за порогом: класса, школы, собственного «я». Литература — предмет личностный еще и потому, что житейский опыт, как и профессиональный, здесь одинаково интересен, а в синтезе — особенно. Книга «Путь к ученику», возможно, некоторых удивит тем, что в узком смысле — не методическая, хотя и из опыта работы. Что ж — верно. По замыслу — это не пособие в традиционном смысле, скорее живая педагогическая практика, анализируемая в аспекте ключевой проблемы — учительского мастерства. А мастерство, как и характер, формируется всей жизнью. Первые, «исповедальные» главы, наполненные непривычным для учебных книг биографическим материалом, в структуре книги имеют, однако, существенное значение, ибо включают в поиск учителя и опыт детства; обычно игнорируемый педагогикой, если речь идет о самом учителе. С ответа на вопрос «Что нас позвало в школу?» по сути и начинается путь к ученику. Значит, никоим образом и никаким порогом, тем более школьным, нельзя расчленять работу и жизнь учителя-словесника, иначе вместе с истоками теряется и перспектива духовного становления личности — процесса, где в вечном споре и единении с собой мы обретаем себя. Не рассчитываю на безоговорочный повтор того, с чем знакомлю читателя, а тем более на всеприятие. Напротив — надеюсь на полемику, на вдумчивый критический анализ своего нелегкого опыта. Надеюсь и на то, что можно, видимо, почерпнуть в нем и развить дальше то рациональное, что есть в каждом опыте, и опустить, не принять малоинтересное, сомнительное. Надеюсь, что, помимо многих «прикладных» советов, удалось передать еще и импульс духовных поисков, раздумий, дискуссий, что не менее значимо в плане эффективной методической (!) помощи учителю-словеснику — творцу своего пути и своего урока. БЕССЛОВЕСНАЯ ПЕДАГОГИКА В разное время разные дороги открывала мне судьба. В 60-е годы едва не стал журналистом, а в 70-е — кандидатом педагогических наук. Но не «взманили почести и знатность», житейские и иные расчеты. Не скрою, бывали моменты, когда, поддавшись житейской логике, здравому смыслу наконец, вдруг уходил (мысленно!) в устроенный, обихоженный мир «взрослых». ...Благодарю судьбу, что даже в минуты смятения, измотанности не изменил ребятам и не ушел от них. Да, я радуюсь каникулам, отпуску, выходным дням как отдохновению от ребят, но точно беды боюсь «заслуженного отдыха» от них. Как Давыдова тянет на Путиловский, Корчагина — в мастерские, а старшего из Журбиных на верфи, так и меня - в школу, на свой «завод», к духовным «станкам» ученических парт. На каждой надо оставить свою кровиночку. Человеческая судьба порой представляется механизмом, который кем-то заведен и пущен. Хочется отыскать «руку» и «ключик», которым ты заведен. Если рука добрая, неторопливая — гарантия бессрочная. А если злая и равнодушная — сплошные поломки, ремонты, которые тебе и близким в копеечку обходятся. Так чьей же рукой заведен и пущен мой механизм? Кто и каким образом открыл во мне учителя? Тридцатые годы... Я и двое младших сестер остались без отца. Не имевшая профессии мать кое-как сводила концы с концами. Учился я в IV классе и, оказавшись без присмотра (мать днями и вечерами работала), стал отбиваться от дома. Пропускал уроки, грубил учителям, бывало, и вовсе не приходил в школу, околачиваясь где-нибудь в подворотне. Одним словом, катился по наклонной. За дерзкую выходку однажды удалили с урока. В ту пору модным было — удалять, изолировать. От скуки бесцельно слонялся я по коридорам. Вдруг вижу, как с первого этажа на второй, где находился буфет, поднимается рослый грузчик, держа на голове большую корзину, доверху наполненную румяными слойками. Мгновенно осенило: пока грузчик поднимается на второй пролет лестницы, я забегу на третий и, свесясь с перил, незаметно возьму слойку. Всего лишь одну! По совести! В корзине их так много! И вот он, желанный момент: перекинувшись через перила, я осторожно беру... Но что-то похожее на угрызение совести (не страха, нет!) шевельнулось в душе. В ту же минуту я потерял равновесие. Чтобы не упасть, рукой оперся на всю груду слоек, не выпуская той, которую взял. Дальше события развернулись с ужасающей быстротой. Поставив корзину на лестничную площадку, грузчик молча (идут уроки!) погнался за мною по длинному коридору третьего этажа. В конце был черный ход, мне бы только добежать до двери, а там... Обычно всегда открытая, в этот раз, как назло, она оказалась запертой. Полвека прошло с тех пор, но память и до сей поры хранит во всех жутких подробностях эту немую сцену. Вижу перекошенное злобой большое, раскрасневшееся лицо грузчика, что, подобно Медному всаднику, скакал за мной по коридору, а сейчас неторопливо, точно палач, спокойно шел к своей жертве, прижавшейся к двери. Едва переводя дыхание, он своей огромной рукой взял меня за шиворот и не повел, а поволок в кабинет директора, что располагался на первом этаже. Уборщица тетя Даша попробовала было вступиться, но, отстранив ее, он только прибавил шагу. «Ворюга! Щенок!» — с этими словами, открыв дверь, швырнул меня к директорскому столу. Строгая, властная женщина, такая же массивная и рослая, как сам грузчик, сидела и что-то писала. Мельком взглянув на нас, она не прервала работу, но я видел, как лицо ее становилось мертвенно бледным, под стать седым волосам. Спокойно и твердо прозвучало: «Оставьте, разберусь!» Сквозь выпуклые очки она долго смотрела на меня, на булку, которую я держал в руке. Внутренне был готов к любому наказанию, только бы не вызывали мать. Чуть что она сразу же начинала плакать. Не укоряла, не ругала, а плакала тихо, беззвучно. В такие минуты мне хотелось приласкать ее, но по меркам неписаных обычаев улицы, с которой я тогда крепко сдружился, проявить нежность я не мог. С надеждой смотрел на выпуклые очки. Не холодом и не угрозой, а каким-то живым, человечьим вниманием светились ее глаза. «Пойдем»,— вдруг схазала она, выходя из кабинета. Снова я на втором этаже. Идем по коридору. Значит, в класс и там... при всех... Дескать, не дружите с ним, ребята, он... А знаете, где его отец?.. Но мы идем мимо IV А. Ясно: к завучу, что-бы тот... Но и кабинет завуча прошли. В пионерскую? Проходим и ее. Не оглядываясь, высокая, седая, она красиво и уверенно шла впереди. И... свернула в буфет. Я остановился. «Ну чего же? Заходи!» — по-домашнему сказала она. Через минуту на моем столе появился стакан компота и несколько слоек. Зазвенел звонок, началась перемена. Школьная и — другая... В моей судьбе. Я все еще ждал, когда вызовут мать. Но проходили, дни, недели. Тогда почему не вызывают меня? И учительница? И ребята? Странно. Неужели то, о чем каждодневно думал, кошмарный сон? Нет, не сон. Две свежие ссадины на шее — следы могучих пальцев грузчика — свидетельствовали об этом. И все-таки Она была сильнее Его, потому что — защитила. Спасла. Не за булочку, за человека держала ответ. Верила, что в горькой беде ребенок, как взрослый, поймет и оценит благородство души, бесхитростную людскую ласку. Ее не всегда можно выразить в слове, ибо порой до жестокости обидной бывает выходка ученика, и тут, что называется, слова не идут, да и словами многое испортишь. Здесь нужен поступок, нередко такой же неожиданный, ошеломляющий, как и проступок. Учитель, разбирающий ЧП и много о нем говорящий, меня всегда настораживал. Есть ситуации, где наивысшая профессиональная выучка выражается не словами, а действием, импульсивным и страстным, как в немом кино. Воспитывать — это не изрекать, а действовать, действовать. По сути, все годы то так, то этак анализируя курьезный эпизод моего детства, я причащался к своей сегодняшней профессии. Детские впечатления и поныне контрастно разделяют для меня мир — на злобно торжествующих краснолицых «грузчиков» и пытливо глядящих сквозь выпуклые линзы очков, уставших и седых как лунь «учителей». А в промежутке — безмерное поле сложной человеческой жизни, где столько поводов опустить нас на первый этаж — за «наказанием» и столько же возможностей поднять на второй — пригреть, обласкать. За ней, высокой и грузной, шел я тогда и иду сейчас по длинному школьному коридору — минуя классных руководителей, завучей, отцов и матерей, лично (!) и тайно (!) отвечая за ранимую душу ребенка. Не потеряй я тогда «равновесия» от стыда и совести, возможно, иначе сложилась бы судьба. Булочка, незаметно исчезнувшая из корзины, наверное, оказалась бы особенно вкусной, развила бы «аппетит», иную (не духовную) жажду.И оттого, наверное, стремлюсь не упустить возможности в ученических ЧП своевременно перевести стрелку на другой, зеленым светом означенный путь. Отсутствие ЧП еще не признак благополучия. Бывает тревожно, когда в классе, где ты работаешь, ни одного «происшествия», и ты вроде как в почете: воспитательная работа на высоте! Но так ли уж высока эта высота? Есть ли в ней вершина? Не упущен ли случай перевести чью-то стрелку? Самое грустное — видеть последний вагон уходящего в тупик поезда. Я за школу, где, как и в самой жизни, каждый день что-то происходит. И ты, хоть и злишься, хоть и бледнеешь порой от неожиданного, непредвиденного, в душе по-своему благодарен случаю, дающему возможность что-то изменить, перестроить, оставив свою добрую отметину в чьей-то судьбе. Не просто хорошую, отличную отметку, а — отметину. Мне снова хочется вернуться в тот далекий длинный коридор, где парами и в одиночку, а иногда и по трое бродили в ожидании звонка наказанные, изолированные, нестандартные, а попросту выброшенные из класса. На примерах своего детства, а не только учительской практики убедился, сколь рискованно и опасно удалять с урока, тем более удалять трудного, запущенного. Даже если мешает, все равно должен, быть на уроке. Пусть лучше идет за учителем, а не ищет черного хода. И потом — удаления всегда обоюдны: вместе с учеником выталкивает себя и учитель, хоть и остается в классе. Помню, как в безлюдном коридоре я вслух продолжал диалог с учителем русского языка и литературы, который чаще других изолировал меня. Значит, и он был со мною, если я разговаривал с ним? Может, не у грузчика, а у него, и не от голода, а от обиды украл я злополучную булочку? Разве так не бывает: обидит один, а «платишь» другому. На своем веку повидал разных учителей. Работать с классом в общем умел каждый, с учеником — считанные единицы. А ведь педагогика всерьез начинается с ученика, а не с класса. «Приручить хотя бы одного, в чье-то сердце двери распахнуть», — поется в песне. Не в этом ли наш подлинный успех? …Близилось лето 41-го года. Подводили учебные итоги. За поведение и прилежание мне впервые поставили «отлично». Мы уже знали, что в VА историю будет вести сам директор. Больше всех обрадовался я и уже в конце мая ждал сентября. Но сентябрь отодвинул и заслонил собою страшный июнь... Где-то в январе 42-го года я последний раз увидел Ее. Мы стояли в очереди за хлебом — длинной и неподвижной, как улица, засыпанная снегом. Нет, это все-таки была она, высокая, гордая и скорбная и в то же время до неузнаваемости худая, обессилевшая. Обмотанная платком, стояла прислонившись к стене, изрешеченной осколками. По-моему, взглянула на меня. Но в ту пору мы с трудом узнавали друг друга. Мне вдруг захотелось отщипнуть кусочек от своей скудной пайки и отдать ей. Я знал, что я этого не сделаю, потому что сам отощал, но мне хотелось (!) сделать это. Очень хотелось. С тех пор я не видел ее и ничего о ее судьбе не знаю. Даже имени и отчества толком не помню. Кажется, Елена Васильевна. В морозные сумрачные дни блокады, сидя у огня, я, мать и сестры клялись друг другу беречь каждую корочку хлеба. Вспоминали, что и где лежало в буфете, который теперь разломали на дрова. Какие сорта буханок и батонов наполняли булочную, что напротив дома. Короче, вспоминали хлеб — во всех его видах и запахах, вкусовых ощущениях. Чуть было не рассказал матери о том, как тогда... украл булочку, пленившую меня сладким, духовитым ароматом заводской выпечки. Память тут же воскресила огромную корзину свежих, почти горячих слоек. Но ни к одной даже мысленно не притронулся — столь глубокой, незабываемой отметиной был для меня тот день, равный судьбе. Даже та слойка, которую тогда взял и судорожно держал в руке, лежала в корзине. Вот какая история произошла со мной на двенадцатом году жизни. От судьбы, а не от профориентации зародился во мне учитель — творец духовного хлеба. Но сколько надо перепахать, заборонить, прополоть... И все вручную! Уйма черновой работы. Но даже Лев Толстой, потомственный граф, гений, в конце концов пришел в школу и считал этот период своей жизни наиважнейшим и главным. В этом емысле был и остаюсь толстовцем. Но иду не только за Ним, великим писателем и педагогом, но и за Ней, обыкновенной питерской учительницей, умевшей понять и обласкать детей 30-х годов. КАКОЙ ВОДОЮ ОКРОПИТЬ? В калейдоскопе детских впечатлений всегда отыщется такое, что западает в душу и странным образом волнует. Лермонтову, к примеру, хотелось вспомнить песню, которую в раннем детстве напевала ему мать. Но мотива он так и не услышал, зато живущая в глубинах подсознания мелодия, быть может, пробудила в нем «песенный дар», «силу непонятную», «созвучье слов живых». Вспоминая тот голос, он обретал свой. У грузин есть поговорка: это плохой человек — над ним не пела мать. И жизнь, и литература подтверждают это. Никаких песенных голосов из далекого детства моя память, скажу откровенно, не слышит. Родителям, у которых нас было трое, и каждый один другого старше всего лишь на год, наверное, было не до песен. Зато по вечерам мой отец, квалифицированный токарь, всегда спешил домой и, немного поиграв с нами, обычно вслух что-нибудь читал. Обширной детской литературы в начале 30-х годов еще не было, и отец читал нам классику, в основном Пушкина. Две мои младшие сестренки особенного интереса к чтению не проявляли, и он стал чуть больше заниматься со мною. В пять лет я уже знал наизусть «Руслана и Людмилу». Механически выучить такое количество текста, не разбираясь (пусть наивно, по-детски) в остросюжетных коллизиях, думаю, невозможно, даже обладая феноменальной памятью. Конечно, мне помогал Пушкин. «Следы невиданных зверей» и «кот ученый», выдававший одну сказку за другой, вряд ли способны глубоко и остро поразить воображение взрослого, даже пушкиноведа, но ребенка, пусть еще с трудом произносящего отдельные слова, захватывали беспредельно. Иной раз в грибную пору, оказавшись в лесу, в какой-нибудь особенно затаенной чащобе, вдруг нет-нет да и вспомнишь и даже увидишь следы, волновавшие в детстве. Не по тем ли следам начинался и мой путь к слову, к литературе? К отцу и — Пушкину? Отец н просто читал, а еще и вместе со мною заучивал целые страницы, главы. Сердился, когда архаичные речевые обороты искажались современным произношением. «Там о заре прихлынут волны…» — беспрестанно повторял он. Но мне почему-то никак не давалось это странное «о», ныне чарующее безмерно. С поразительным упрямством заменял я это «о» на близкое и понятное «на». Отец, хоть и был простым рабочим, но по-своему чувствовал ту бездну поэзии, что заключена всего лишь в одной букве. Всякий раз заставлял меня чутъ ли не по-вологодски, хотя сам был тамбовский, окать. И мы окали: Там о заре прихлынут волны На брег песчаный и пустой... Когда восьмиклассникам комментирую первую главу «Онегина», особым смыслом наполняютс строчки: Друзья Людмилы и Руслана, С героем моего романа... Конечно же, Пушкин имел в виду своих друзей, но так хотелось верить, что и я с отцом (а затем и с учениками) были в их числе. По вечерам, а иной раз и заполночь, когда мать и сестры, прижавшись друг к другу, спали, мы, не зажигая огня, наизусть читали о славном витязе, мужественно одолевшем злого волшебника. Да, это была сказка, но она имела свою отнюдь не метафорическую аналогию с действительностью. То, что случилось когда-то с Русланом, произошло и с нами: в 41-м «волшебник страшный Черномор», почти как в поэме, вероломно вторгся и в нашу жизнь. ...Гром грянул, свет блеснул в тумане, Лампада гаснет, дым бежит, Кругом все смерклось, все дрожит, И замерла душа... В 41-м он унес отца, в 42-м в блокаду, младшую сестру. Как Руслана мечом по шлему, ударил и меня, двенадцатилетнего, осколком снаряда. Уже не сказочные, а реальные богатыри выходили на борьбу с ним. Многие не возвращались... В пятилетнем возрасте, в семейной профориентации на слово, по сути, и определилась моя дальнейшая судьба как учителя литературы. Здесь со всей откровенностью скажу: никакая детская «игривая» литература так не всколыхнет сознание и душу ребенка острым чувством слова и правды, как истинные шедевры искусства, обращенные ко всем временам и возрастам. Для ребенка надо выбрать именно такой шедевр и читать не только для него, вместе с ним, но и для себя. В великой книге, рассчитанной на все вре¬мена, есть и страницы для всех. «Руслана и Людмилу» с одинаковым (!!!) интересом можно читать и изучать в младшей группе детского сада, в первом, восьмом, десятом классе, в вузе и т. д. На всех хватит ее волшебных, легкокрылых страниц. Помню, как-то особенно радостно, совсем по-детски читалась отцом и затем слово в слово повторялась мною эта страничка поэм (акценты мои.— Е. И.): Сомкнутой, дружною стеной Там рубится со строем строй; Со всадником там пеший бьется; Там конь испуганный несется; Там русский пал, там печенег; Там клики битвы, там побег; Тот опрокинут булавою; То легкой поражен стрелою; Другой, придавленный щитом, Растоптан бешеным конем... Вот он классический синтез детских игровых интонаций, высочайшей поэзии, взрослого содержания. Семикратно (как в сказке!) повторенное «там» каждый раз по-иному увлекало и пятилетнего мальчугана, и тридцатилетнего отца. Пушкин соответствовал тому и другому, а точнее — художественной Правде, которую он воплощал в слове, веселом и мудром, веря, что всякий поймет его и оставит в душе. Мог бы целый урок анализировать эти строчки, передающие накал и динамику боя, внутреннее состояние пеших, конных и т. д. Но речь не о том. В основе подлинно духовного — школьного и семейного — воспитания ребенка, убежден, должны быть не поэтические поделки специального детского жанра, пусть иногда талантливые, могучая, всевозрастная и всевременная человекоформирующая литература с таинственными островками неясного, по-особенному волнующего сопричастностью с очевидным, доступным. Не обязательно читать много книг — увлечь бы одной! С отцом мы не просто заучивали, а многократно (!!!) перечитывали пушкинскую поэму и таким способом заучивали: исподволь, ненароком. Кстати, единственная книга, прочитанная с отцом. В 1934г., когда мне исполнилось пять лет (в то время мы жили на Рузовской улице в доме № 25), на Октябрьском празднике в небольшом помещении красного уголка, переполненном до отказа жильцами нашего и соседних домов, я в отрывках читал пушкинскую поэму о славном витязе, повергшем коварного чародея. Мне громко аплодировали. Во-первых, за актуальность: страна торжествовала победу над злыми духами прошлого, седыми, бородатыми колдунами, ныне жалкими и смешными, как тот карлик, уместившийся в котомке за седлом руслановского коня. Во-вторых, каждый до крайности был удивлен необычным по тем временам исполнителем, который без единой помарки, точно автор, наизусть читал многие страницы. Было и в-третьих. В необычности такого номера аудитория по-своему ощущала потенциальные возможности освобоженного и приобщаемого к культуре народа. Сидя в первом ряду, отец в некотором смысле выполнял роль режиссера: советовал, какие отрывки, в какой последовательности и тональности читать, где держать паузу. Более полувека прошло с тех пор. Перед разными аудиториями и не раз приходилось выступать, порой и удачно. Но вряд ли смог достичь того триумфа, который судьба ниспослала мне в пятилетнем возрасте. Что было когда-то вовсе не отправной точкой, вехой, этапом, а вершиной, до которой надо подниматься — с оглядкой на ребенка в себе, которого помнишь не по семейным фотографиям и смешным играм, а по заученным и вслух произнесенным поэмам (!). Своего отца я не назвал бы педагогом. Напротив, бывал он порою горяч, резок, хотя не пил, не курил. Но во мне он видел не просто сына, которым нужно заниматься, а еще и себя —-вчерашнего, веселого, беззаботного, от которого так не хотелось уходить в скучную, однообразную «взрослость» с ее вечными неурядицами, суетой. Теперь понимаю: в нем, как и во мне, как и в Пушкине, жил и радовался ребенок. Все шесть песен, включая посвящение и эпилог, поэт не случайно назвал «трудом игривым». Но то была совсем иная — не каламбурная, вертлявая, самопоказная игривость, за которой часто банальный смысл, а то и никакого. «Игривость» Пушкина — это негаснущий огонь Поэзии, той великой душевной, эмоциональной (!) активности, какой преисполнен гений ребенка. Безусловно, серьезная литература требует возрастных поправок. И вот невесту молодую Ведут на брачную постель... Прочитай я эти строчки (да еще выразительно!) в красном уголке, бог знает что подумали бы о семье, в которой я рос. Любовную коллизию отец приглушил так и настолько, что долгое время мне казалось: бородатый карлик унес сестренку Руслана, самую дорогую и любимую, а три его соперника — Рогдай, Фарлаф и Ратмир — завидуют, что у него есть сестра, и потому чинят помехи. «Оставим витязей на час», — пишет Пушкин, обращаясь к горестным, интимным переживаниям Людмилы в плену у Черномора. Но отец мой не то что на час, а и на минуту не оставлял витязей, к ним, в основном, приковывал мое внимание и — к мудрости старцев, поучавших Руслана: Судьба твоих грядущих дней, Мой сын, в твоей отныне воле. Понятно, я не мог упомнить, как отец произносил эти строки, но берусь утверждать: мимо них он не прошел, ибо по своей натуре был дидактом. Наверняка слова эти сопровождались ласковым жестом. Но даже если и не было этого или было как-то иначе, все равно от отца понял, как это важно, распалив воображение ребенка поэтическим текстом, вдруг - в пророческой интонации! — сделать внушение, что не завтра, не через годы, а теперь, сейчас, его судьба уже во многом определяется им самим. А завтра и через годы, если провести аналогию с Русланом, не испугаться кое-кому из грозных и важных пощекотать «ноздри копнем», как той голове, что прятала заветный меч. Наблюдаю, как иногда мальчишки играют во всадников, воображая себя богатырями, витязями, мушкетерами, размахивая самодельными саблями, шпагами, мечами; но, увы, ни от кого из них не услышишь трех крылатых поэтических реплнк, какие (все по той же доброй воле отца), тоже играя во всадников, когда-то выкрикивал я: Повеселись, мой верный меч, Повеселись, мой конь ретивый. Или: Остановись, беглец бесчестный!.. Презренный, дай тебя догнать! Дай голову с тебя сорвать! И хотя я был вооружен теми же деревяшками, что и все, но богатырского (!) возгласа мои плохо информированные сверстники нередко устрашались. Нескрываемую оторопь вызывало: Я еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу! У Руслана учился мужеству и отваге степного поединка, где так легко уклониться от боя и вовсе пуститься наутек, подобно трусливому Фарлафу. Но более всего в богатырской удали сказочного витязя уже тогда, в детстве, до слез волновало его безмерное великодушие: прощены были и злодейства Фарлафа, и козни бородатого карлика... То была нравственная победа! Милосердие, о котором спустя много лет напомнит еще одному злому карлику гений Пушкина в своем бессмертном «Памятнике». Вырос ли я, как учитель, до такого милосердия, в котором и начало толстовского всепрощения? Не просто так и даже не в связи с Пушкиным, а с его Русланом спрашиваю себя. Сказка невольно переплелась с жизнью. Такова, видимо, участь шва сказок, которые западают в душу. Тончайшими нитями художественного вымысла вплелась она и в мою профессию, определив педагогику предмета, который веду. Что такое школьная литература в бесчисленном разнообразии индивидуальных манер, стилей, почерков, как не та «долина чудная», где два ключа: Один течет волной живою, По камням весело журча, Тот льется мертвою водою... Та и эта «вода» использована в сказке: одна — воскрешает предательски убитого витязя, другая — «чудесной красотою» наполняет труп. Стремлюсь идти на урок, образно говоря, с кувшином живой воды, чтоб в каждом пробудить богатыря. Не Фарлафы, жалкие услужники злых духов, а Русланы наполняют жизнь. Поражает, сколь много угадано гением Пушкина «под шепот старины болтливой». Лучше других ощутил это Жуковский, увидевший в «Руслане и Людмиле» не только изящность поэтического слова, но и духовную мощь русского поэта. «Преданья» самым фантастическим образом переплетались с предчувствиями, прозрениями. Как-то всем классом на уроке угадывали в пушкинской Людмиле знакомые черты его будущих героинь и даже... жены Натальи Николаевны. В самом деле, не она ли это? Ах, как мила моя княжна! Мне нрав ее всего дороже; Она чувствительна, скромна, Любви супружеской верна, Немножко ветрена... так что же? Еще милее тем она. В жизни оказалось намного сложнее защитить свою Людмилу от Черномора... с русыми волосами. Но значит ли это, что сказка была обманом? Вымыслом — да, обманом — нет! Когда житейские неурядицы, обиды иной раз обступят плотным кольцом, и снова захочется уйти в детство, защищенное сказкой, я перечитываю «Руслана», отчасти и как «свою» поэму, где столько явных, глубоких и точных параллелей, аналогий. И когда дохожу до строчек эпилога: «Я пел — и забывал обиды...» — снова вспоминаю отца, ус¬тавшего, нередко раздраженного, но умевшего себя и меня окропить живой водою всеисцеляющего искусства. |