Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ДИАЛЕКТИКА СОПРЯЖЕНИЯ ...Открыв «Поднятую целину», прочитал классу всего лишь несколько шолоховских строк: «Сраженный, изуродованный осколками гранаты, Нагульнов умер мгновенно, а ринувшийся в горницу Давыдов, все же успевший два раза выстрелить в темноту, попал под пулеметную очередь. Теряя сознание, он падал на спину, мучительно запрокинув голову, зажав в левой руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулей». «Ну скажите, — спросил я ребят, — зачем понадобилась Шолохову эта щепка в картине, где все так крупно, стремительно, жутко?» Изобрази ту же сцену иной писатель, возможно, я бы и не обратил внимания на эту мелочь. Но Шолохов! Пытливо вникая в одну из трагических сцен романа, ребята задумались. Щепка становилась «занозой», не вытащив которую, не успокоишься. Стали вытаскивать и — увидели всю притолоку, даже дом и больше — хутор, а в общем роман. Верно, прошитый пулями Давыдов всячески хочет устоять, не упасть, даже когда притолока становится щепкой. Теряя сознание и падая, он по-прежнему ищет опору. Любой ценой, любыми усилиями встать... Тут и желание (I), и ответственность (I) жить. Целехоньким собрать иной первый урожай; увидеть Варюху-горюху: ведь осенью — свадьба; школа, школа не отремонтирована; да и библиотеки в хуторе нет: выходит, только наобещал секретарю райкома; а свои, путиловские, разве не ждут... Щепка помогала «увидеть» и вторую жертву утреннего поединка, о которой обычно забывают, — изуродованного цитатой Нагульнова, который первым ворвался в горенку... Он всегда первый, живет с ускорением, только вот не перестроился... Еще и за Нагульнова надо бы подняться... И за тех двух чекистов, убитых в степи, и за Хопровых, шерски казненных... Трактор скоро пришлют — кто, кроме него, наладит и отремонтирует... Да и жизнь-то, в сущности, еще только начинается... Но поздно, поздно... Он так же отколот от нее, как щепка от притолоки... Глубины шолоховской трагедийности во всю ширь вдруг открывались перед нами. Не я, а ребята, по-давыдовски ухватив щепку, перебирали страницы романа, уточняя, споря, находя новые «мелочи», зовущие в текст. Кто-то, не пряча досады, от души пожалел, что не до конца прочитал книгу, а то бы нашел еще один «стимул», заставлящий Давыдова подняться. Разговор вдруг зашел вообще о стимулах, импульсах, побуждениях, которые, даже если в руках «соломинки», «ниточки», «щепки», зовут метать на ноги... Однако и старуха-процентщица, уже мертвая, крепко держит «заклад» Раскольникова. Верно. Это — ее опора. Окакажись малейшая возможность, в миг поднялась бы жадная до денег ростовщица. Нечто совсем иное происходит с Ленским. Вспомним дуэль, роковой выстрел Онегна: «...поэт Роняет молча пистолет, На грудь кладет тихонько руку И падает». Как видно, щепка — не мелочь, не кусочек дерева, случайно оказавшийся в «засвинцованной от общения с металлом» давыдовской ладони, а та крохотная росинка, в которой блеснуло солнце; капелька, несущая в себе океан; клеточка, связанная живым нервом с целым организмом. Можно бы и дальше увеличивать сравнения, но механизм детали как методического ключа, которым открываются книга и ученик, думаю, понятен. Разве не раскрылись характер Давыдова, инициатива ребят, мастерство Шолохова, которому, образно говоря, не нужна вся притолока, хватило лишь щепки, чтобы мы поверили, ему и вместе с ним пережили трагедию? Весь мой учительский опыт в разных типах школ, параллелях, с ребятами разных поколений говорит о том, что нет такой книги и такого ученика, где бы ломался этот ключ. Найти деталь и то нее пойти к целому — потребность каждого, а не только учителя. В этом смысле сколько учеников, столько и путей к книге. Чей правильнее, перспективнее — решит ypoк, где разговор пойдет не только о том, что мы знаем о книге, но что узнали о себе самих и о овоих путях к ней, какую степень умения «выдали», какой творческой находкой удивили. Просчетов не боимся. Литература — не математика. Даже идя не совсем точным путем, в итоге приходи к положительному результату: прочитываем и даже перечитываем книгу, следовательно, знаем. Тут и медленное чтение, и выборочное, и просмотровое, и то, о котором ученики говорят с юмором: от детали — по диагонали. Склонен думать, что деталь не просто скрепляюще звено, перемычка. По-своему — метод. Если вся книга и класс динамично и увлекательно открываются ключом детали, то какие сомнения могут быть на этот счет? Науке предстоит еще исследовать и доказать информативные возможности художественной детали. Как снежный ком, когда его катишь, становится глыбой, так и деталь, если вести ее через всю книгу, обрастает книгой. Одно время эту операцию мы называли «раскручиванием» детали; правильнее сказать — книги. Деталь! Она — и мысль, и эмоция, и творчество, рождающее не холодный кристалл отвлеченного, умозрительного интеллектуализма, а теплый сплав простых человеческих исканий с электронными запросами века. «Этика социализма, - писал М. Пришвин, - малому вдохнуть душу большого». По сути этой этике учимся, воспринимая книгу через художественную деталь: малому – душу большого». По сути, этой этике учимся, воспринимая книгу через художественную деталь: малому – душу большого! Малому – и как элементу текста, и малому – как ученику, представителю людей. Лишь синтез того и другого дает нам сложное, непрерывное движение от книги к цченику, от ученика к книге и затем – в литературу, где учитель выступает не виртуозным репетитором своего предмета, а инициатором сложного интеллектуального процесса, способного продолжаться всю жизнь. Урок литературы — не проблема знаний, а проблема способа мышления, т. е. пути (!) к знаниям и потребности (1) в них. Способ и потребности во многом определяются спецификой предмета. Да, ценность — это целостность. Но как прийти к ней и освоить ее, не узурпируя свободы ребенка, его интересов? От целого к целому — не путь школы. Целое пугает, отталкивает, манит и ведет его часть. От части как сгустка образной конкретики и пойдем, сделав ее отправной точкой. Диалектическое противоречие между целым и частью по сути и стало методом анализа, который наполнил живительной драматургией обычно бесконфликтный, прямолинейный и плоский урок литературы. Самое меньшее претендует на самое большее, а целое, когда приблизишься к нему и освоишь его, «вдруг» оказывается конкретнее части, — один из парадоксов диалектического подхода к книге. Ввожу такое понятие, как «чувство текста», чувство, вне которого немыслим творческий читатель. Так вот, деталь не только обостряет, развивает это чувство, она рождает его загадочным смыслом художественной сути. В «подробностях» не упущены ли «возможности»? — говорю себе и ребятам, когда читаем книгу. И еще. Художественная деталь — не жевательная резинка, и слишком долго мусолить ее нельзя. Надо знать зону ее действия. Зачастую это кусочек текста; иногда — целый образ; а бывает — и вся книга. Как органы относятся ко всему организму, так и деталь к целому. Есть органы жизненно важные, без которых организм существовать не может, а есть и такие, отсутствие которых не нарушает его жизнедеятельности. Так и в системе деталей надо определить иерархию ценностей. Орган или соединительная ткань? Если орган, то насколько велико его значение в жизни целого? Говорят, деталь — тот же опорный сигнал. Заблуждение. Деталь (попробую сформулировать) — концентрированная (!) поэтическая (!) сущность (!), несущая в себе пафос и атрибуцию целого. Проще говоря, художественный образ, позволяющий без фокусов и заморочек обрести свой(!), личностный (!) способ анализа текста, не быть пленником расхожего штампа, чьей-то заготовки. Это именно вещество, способное к саморазвитию; душа книги, а не ее графика; источник ассоциативного, образного размышления, значит, и творческого запоминания, наполненного большой духовной работой, а не механическим, стереотипным усвоением информации. Две радости — познание и общение, соединенные художественной деталью, рождают третью — творчество. «Теперь и я буду искать в своей работе шолоховскую щепку», — пишет мне мой коллега. Что ж, посоветую ему и всем осмотрительнее искать «щепки», а найдя — заострить творческим приемом, укрупнить ярким вопросом. Способ введения ученика в структуру художественного текста через деталь — прием — вопрос универсален и может быть использован всеми. АБСУРД, НЕ ЛИШЕННЫЙ СМЫСЛА Когда в Останкине я сказал, что за 15 минут могу, «выдать» всего (!) А. Блока, то в статьях и выступлениях замелькали упреки: как можно о великих — минутами! Тут не то что часов, месяцев — жизни мало! А ведь была-то гипербола, рождающая идею. За 15 минут Блока, конечно, не «выдать», но заставить всех и на всю жизнь полюбить его стихи — это можно, если анализировать художественное творчество средствами поэтической формулы. В ее основе — та же деталь, только с большим потенциалом. Принципиально не согласен, будто с великими нельзя разговаривать минутами. Формулы дают эту возможность, за которой к тому же и насущная потребность: расширить круг великих. Сколько их, разной величины и значимости, остаются за рамками урока?! Многих не знают даже по имени. Все оттого, что «часов» не хватает, а работать «минутами» — не умеем. Вот иди на факультатив, там и узнаешь, что И. А. Гончаров ничуть не менее значим, чем И. С. Тургенев, а Лесков и Короленко лишь рядом с Толстым и Чеховым оказались в тени. Да, их «эпохальное» значение не столь велико. Но ведь не только же историю изучаем в художественной книге — и человека. А родной язык? У Лескова он не менее богат, чем у Льва Толстого, и, пожалуй, еще «роднее». Прекрасно понимаю, как нужны словеснику часы. На уроках литературы духовно формируется человек, зреет и мужает личность. На то и другое необходимо время, потому что это — процесс, который нельзя сокращать. Тем не менее ускорить, т. е. уплотнить, можно и нужно. Именно эту функцию и выполнит формула. Представьте: «Войну и мир» (в порядке нелепого фантастического эксперимента) вместо 15 отпущенных часов дадим за три урока. На первом — все значения «войны» в романе; на втором — в том же ключе осмыслим символику «мира»; на третьем — не менее загадочное толстовское «и» во всех его противоречиях. Вот вам и формула! Она толкнет к разгадке романа, т. е. к чтению. Сами ребята проинформируют себя о героях, событиях, сюжетных линиях, коллизиях толстовской эпопеи. Учебник поможет им разоботаться в тех тонкостях и сложностях, на которые не хватило времени. Конечно, три у рока на «Войну и мир» — это даже и не гипербола, а абсурд. Тем не менее... Сколько разгромов в «Разгроме»? Посчитаем, раскроем, подтвердим. Тут уж буквально одного-двух уроков достаточно, чтобы фадеевский роман раскрылся как на ладони. Почему песня, которую поют ночлежники, для каждого из них — «любимая»? («На дне»). Опять же «минутами» раскрывается замысел, даже художественные средства. В одной из своих книг («Рождение урока») я писал, как однажды (вынужденно!) за 45 минут, используя формулу и подключив ребят к уроку, рассказал почти все о «Герое нашего времени». Независимо, каким средством пользуемся (прием, деталь, формула), так или иначе оно становится вопросом. Такова уж природа литературы — вопрошать. Бесконечные «зачем», «почему», «сколько». То ли оттого, что век технический и всяк умеет и любит считать, или по какой-то иной причине, но в моих вопросах все чаще звучит арифметическое «сколько». «Смогли бы дать «Преступление и наказание» за один урок?» — такую записку получил однажды от студентов филфака. Извольте! — принял вызов. Только с условием: вы уже не студенты, а мои ученики. Урок так урок, по всем правилам! Вынул часы: засекайте время. Звонок не оборвет меня на полуслове: уложусь минута в минуту. Этому меня научила формула. Святое дело — звонок! Среди других профессиональных истин мои «педагогические» ребята эту усвоили в особенности. От меры отдыха зависит и степень работы. Итак, урок. Что знаем о романе Достоевского? И много, и мало. Да, Раскольников нарушил «меру» дозволенной крови. Не думал, что лезвие обычного дворницкого топора окажется столь огромным. Скольких же убил он? Посчитаем. Понятно, старуху-процентщицу. Уже мертвая, она приснилась ему и — хохочет. Почему? Смех этой (!) старушонки еще коварнее, чем злая улыбка Пиковой дамы. Между прочим, что общего между Германном и Родионом? Вторая жертва тоже очевидна — Лизавета. Но помнит только старуху. Когда и в связи с чем память воскресит Лизавету? Без текста нельзя. Зато, не заглядывая в книгу, можно ответить на другой вопрос. Если бы Раскольников не забыл закрыть за собой дверь на крюк, и Лизавета не вошла бы в комнату, и второй самой страшной жертвы не было бы, смог бы он «перешагнуть» и идти дальше? И третья жертва, как и две предыдущие, на поверхности. «Я себя убил!» — скажет Раскольников. Неоспоримо. Как и то, что «наказание» пришло на полгода раньше «преступления», когда, еще сидя в своей каморке, он «перешептывал» замысел, слышал диалог Наполеона и Шиллера, рассудить которых могла только «проба». Но объясните, почему Раскольников снова пришел к дверям старухи — подергать колокольчик? То так, то эдак ищет встреч со Свидригайловым? Наконец, почему один из них (Свидригайлов) выбирает пулю, а другой (Раскольников) — «Владимирку»? Скрестив руки, точно философ, стоит у самой двери (не досталось стула) юноша в спортивной куртке. Коль «философ», пусть тогда объяснит, почему из «преступников» (старушонка, Лужин, Свидригайлов) мы, не оправдывая, вместе с Достоевским откровенно симпатизируем Рас-кольникову? И даже (если уж сравнивать) чуть больше, чем его приятелю Разумихину? Однажды он и Раскольников, идя по разным сторонам улицы и увидя друг друга , прошли мимо. «Встреча» была, но — не состоялась. Еще одно «почему». Четвертая жертва — неискупаемая. Оттого и невозможно, в принципе, продолжить роман, хотя кое-какие «надежды» на этот счет писатель высказывает. Два человека знают, что Раскольников «окровавился». Верно, Порфирий Петрович, располагающий «психологическими черточками-с». Любопытно собрать их (задание!) и выстроить весьма доказательную улику, с одной стороны, изобличающую преступника, а с другой — свидетельствующую о незаурядном таланте следователя-«охотника», сумевшего поставить капкан на той тропинке, которую не обойдешь. Поединок двух сильных характеров: следователя, живущего веяниями эпохи, и новоявленного «экспериментатора» с топором, пожалуй, наилучшие страницы романа, обойти которые — вроде как потерять билет на спектакль или концерт. Есть и другой «следователь» — интуитивный всевидец, не ведая, все знающий. Да, это мать Раскольникова. Безотчетные слезы поминутно наполняют ее глаза. То, что не принимает мама, отвергнет и человечество, какой бы солидной «арифметикой» ни была аргументирована «теория». Роденька! первенец! — по сути матереубийца. Ну, а пятую жертву (скоро звонок!) поищите дома. Она — есть. Но лишь эстетически (!) грамотный читатель, постигший тайны художественного мышления, законы творчества, не только понявший Достоевского, но и поднявшийся до него, найдет ее. Здесь надо быть читающим художником. Может, и пишущим? Впрочем, обязательно пишущим, потому что «находку» обоснуем домашним сочинением. - Пятая жертва, - выкрикнул кто-то из студентов, - это ваш ученик! Хочет или нет, а роман прочитает. Мой класс расположен на четвертом этаже; на третьем — библиотека, на втором — буфет. Иной раз после бурного урока спускаюсь на третий этаж: посмотреть, куда пойдут ребята. Кто-то остается наверху; иные толпятся у библиотеки; ну, а некоторые спускаются в буфет. Так вот «иных» значительно больше. Библиотека зовет, перехватывает ученика на пути в буфет. Книга-то, оказывается, вкуснее булочки! Никто из моих слушателей-студентов, даже их опытные наставники, пятой, интригующей жертвы, не нашли. Больше того, удивились, пожимая плечами, когда я обратил внимание на деталь, обычно не замечаемую: «Ли-завета поминутно была беременна...» Может, и в этот момент, когда (не обухом, а лезвием!) был занесен над нею топор, она находилась в таком состоянии? Иначе Достоевский не дал бы этих строк или употребил бы в каком-то ином контексте. Ничего случайного, внутренне не связанного с главной «темой» у великих мастеров слова не бывает. Долго еще гудел зал, и веря, и не веря художественной детали. - Если бы Раскольников убил старуху не один, а с кем-то, мучился бы он? — спросил студент. -Ты же сам понимаешь, - вмешался другой, - а с кем-то он не пошел бы — личность! Выяснилось: роман читали не все. Вот если бы на каждой странице убивали по старушке... Теперь захотелось рочитать, многим — перечитать. В самом деле, от одного «сколько» — десятки «почему» и «зачем», на которые ответит только текст. Найти сущностную структуру урока и продолжить его добирающим заданием — функция формулы, эффективного, динамичного и сжатого, как пружина, учебного средства. Если Маяковский буквально за 15 минут написал свой знаменитый «Левый марш», почему, спрашивается за такое же количество минут не разобрать его — по оттенкам рефренирующего слова «левой»? Оттенков — двенадцать! Уясним сразу: на второстепенные проблемы частные вопросы никаких часов не хватит, сколько бы ни увеличивали их. Формула позволяет рационально бороться за минимум, зная цену минутам. Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной, — пишет Пушкин. За два-три часа эта «разность» позволяет раскрыть сложнейшее из произведений. «Вышла у меня не драма, а комедия», — пишет Чехов о «Вишневом саде». В одном вопросе: как вышло? — вся пьеса. Что не успели в классе, доскажем дома: учебником, дополнительной литературой. Нет, это не перегрузка, а чуть большая плотность занятости. В принципе я за такую занятость. Инструментом формулы можно работать и с литературой, а не только с отдельной книгой. Всяк по-своему «пробу» делают Сальери, Печорин, Базаров, Рахметов, Болконский, Корчагин… Свести их воедино – опять-таки дать уроку концентрированную сущность. Конечно, общаться с искусством минутами — абсурд" Но — не лишенный смысла. Школа и жизнь требуют расширенной, значит, уплотненной информации. За деталями поищем формулы! Прямо в руки дают они надежный и современный способ сущностного изучения литературы. |