Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ИНТРИГУЮЩАЯ СЕРЕДИНА Какую страницу комментировать в книге, если каждая «просится» в урок? Свою, свою! Ту, которую не просто перечитываешь, помнишь, будто сам ее написал, во всяком случае каким-то образом причастен к этому. По «страницам», что стали уроками, многое узнаешь о себе, и нет нужды писать дневник, ибо он уже есть. В августе 42-го нас (мать, сестру и меня) через Ладогу эвакуировали на Большую землю. В товарных вагонах с распахнутыми по обе стороны дверями отправились мы в Барнаул, затем пароходом в город Камень, а после на лошадях более ста верст в сибирское село Велижанка Панкрушихинского района. И товарняк, и пароход, и телега — все под открытым небом. В дороге мы щедро меняли свои скудные пожитки на картошку, хлеб, молоко я к месту назначения приехали в довольно убогом виде. Но мы не жалели вещей, потому что изголодались, а еще верили: люди, которые там (!), не дадут пропасть. Не те, кто подходили к поезду и за несколько вареных картошек выторговывали платье умершей сестры, ремень отца, праздничную кофту матери, а другие, куда едем. Не потому, что они лучше, нет. Совесть не позволит обирать человека, когда он не в поезде, который вот-вот умчится, будто и не было его, а рядом, в соседнем доме, через забор. Старушки (почему-то именно они запомнились) по-разному вели себя у дверей товарняка и — возле своего пятистенного дома, где мы, в общем, недорого по тем временам брали слегка разбавленное молоко. Старушку останавливали другие старушки, ибо каждая боялась молвы, — деревня. Еще не были прочитаны «Горе от ума» , «Пиковая дама», «Мертвые души», «Гроза», «Преступление и наказание» и т. д., а уже в 13 лег, что называется, «животом» ощутил я психологию старушек: грибоедовской Хлестовой, затеявшей спор о количестве душ в имении Чацкого; гоголевской Коробочки, которая «плачется на неурожаи, убытки и держит голову несколько набок, а между тем набирает понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки»; зловещей старушонки, накликающей божью кару на грешную Катерину; процентщицы-«паучка» с прямым пробором и косичкой... Мне и сейчас кажется, что каждая из старушек— реальных и литературных — не более чем разновидность пушкинской сказочной колдуньи из «Руслана». В X классе однажды провел обобщающий урок, удививший многих: «Старушки» в русской и советской литературе». Кое-что (доброе и теневое) открывалось ребятам из того, что мы зовем жизнью. Юную голубоглазую Таню и очаровательную Машу нужно своевременно познакомить и с этой галереей персонажей. ...Окруженная с одной стороны густым сосновым лесом, с другой — степным простором, Велижанка буквально потрясла худосочного горожанина неизведанным, но, по-видимому, жившим во мне чувством деревни: настоящей, русской, с запахом парного молока, дегтя, соломы... Дома здесь не закрывали горизонт, оставляя кусочки неба; сама земля была равной небу. В прошлом крестьянин, отец, должно быть, в генах передал мне это чувство деревни, земли. В России есть места, где русское в особенности ощутимо. Для кого-то это север или средняя полоса; кому-то дороже и ближе Приуралье; а кто-то, подобно Шолохову, навеки влюблен в южные пейзажи. Может быть, я преувеличиваю, основываясь на детских впечатлениях, но Сибирь не просто выявляет русское, а еще и беспредельно умножает его. Все, что рассыпано по огромной России, сконцентрировано здесь. Всеми своими «уголками» она представлена в суровой живописной панораме сибирского раздолья. Контрасты — на каждом шагу! Жуткая, пугающая темнота соснового бора — и веселая, солнечная гладь точно по ниточке выстроенных крепких деревенских изб; утренние бодрящие холода — и знойные, слепящие обжигающим солнцем полдни; холмами и взгорьями размытый горизонт — и прозрачная, неоглядная даль есенинского простора; кроткая тишина уютных низин — и степной, безудержный ураган. Сибирский характер рождается и крепнет на этих контрастах. Кое-какое влияние они оказали и на меня. С детства не люблю тоскливых однообразий, в чем бы ни проявлялись они, а пуще в уроке: на контрасте светотени, температур, движения выстраиваю его. Словеснику, как и поэту, хотя бы раз в жизни необходимо совершить путешествие по дорогам Отчизны. Судьба подарила мне такое путешествие. Я ощутил Родину в критический миг. Открытые с обеих сторон двери товарного вагона... Слева медленно тянулись уже кое-где тронутые позолотой леса, перелески, облепленные темно-желтыми скирдами поля, серые избы наполовину безлюдных деревень; пятнистые коровы, точно скучающие, бродили небольшими стадами. А справа — стремительно неслись навстречу площадки вагонов, груженные танками, самолетами, зачехленными орудиями... Еще один волнующий контраст, навсегда оставивший след. Долго не мог понять, отчего так неохотно разбираю пейзажи, а то и вовсе пропускаю. Снова заглянул в книгу-«путешествие», книгу-«дневник». Пейзаж, если хотите, толком не увидишь, коль закрыта вторая дверь... Тогда он мертвый кусочек, а не живая часть целого. Его нужно читать «по ходу», точно из вагона... Так, образно говоря, в художественной книге для меня открылись обе двери. Путешествие из осажденного Ленинграда в Сибирь через два десятка лет неожиданно сомкнулось (на уроке!) со множеством других путешествий, наполнивших литературу : «Путешествие» Радищева, Онегина (восьмая глава), Лермонтова («Родина»), Чичикова, некрасовских мужиков, шествие Маяковского по обновленной земле («Хорошо!»), наконец, и вовсе знакомое мне и чем-то очень похожее на мое путешествие лирического героя А. Твардовского («За далью — даль»), и... Читатель сам продолжит список произведений, где целиком или фрагментами использован распространенный в литературе жанр путешествия. Иногда это тысячи километров, а иной раз всего лишь пятнадцать верст — от постоялого двора до барского имения Марьино, которые вместе с отцом и сыном Кирсановыми проехал тургеневский Базаров и которые приоткрыли истинное положение деревни накануне реформы, стали как бы фоном, на котором разворачивается острейший конфликт эпохи. Эту в буквальном смысле страничку я комментирую весь урок, а темой беру уже знакомые читателю строчки: «То было раннею весной, трава едва всходила». И в самой природе (конец мая), и, образно говоря, в социально-политической жизни: Базаровы еще только появлялись. …Весеннее, неокрепшее ощущается во всем: в характерах, в отношениях Николая Петровича и Фенечки, в знаменитых спорах «отцов» и «детей», в неодолимых ростках первой и несостоявшейся любви Базарова, наконец, в его собственных сомнениях, нужен ли он как отрицатель или не нужен… Комментируя страничку-путешествие способом целостного видения книги и жизни, я чуть ли не за один урок раскрывал идейную основу «Отцов и детей». «Места, по которым они проезжали, не могли назваться живописными. Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги… Попадались и речки с обритыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными , чаято до половины разметенными крышами, и покривившиеся молотийные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбмщами. Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранную корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам… - Да, весна в полном блеске. А впрочем, я согласен с Пушкиным – помнишь в Евгении Онегине: Как грустно мне твое явленье, Весна, весна, пора любви! Какое… - Аркадий!- раздался на тарантасе голос Базарова, - пришли мне спичку, нечем трубку раскурить. Николай Петрович умолк». Такие «перебивки» будут почти на каждой странице романа. Дети вообще неохотно слушают отцов, тургеневские – тем более. Ничто не берется на веру, все проверяется умом: пытливым, скептическим. Не случайно описание поррета Базарова, заканчивается строчками: « Его темно-белокурые волосы, длинные и густые, не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа». Некое рациональное, мозговое начало воплощает в себе это самоуверенный ниспровергатель дворянской сентиминтальности, прекраснодушной чепухи, словесной риторики. Ну, а если бы не прозвучал «голос», дочитал бы до конца Николай Петрович строфу Пушкина? Николай Петрович — возможно, автор — нет. Один из основных законов искусства — экономия средств. Как ни обожал Тургенев Пушкина, но ему нужны лишь самые первые строчки — о весне. Для «отцов» — это «пора любви», запоздалая. Как объяснить Аркадию, что Фенечка, будущая жена Николая Петровича («старенького романтика», «божьей коровки», по выражению Базарова), почти такого же возраста, как и Аркадий? К тому же — из простых, и сын ее Митя пока незаконнорожденный. Да и перед братом, хранящим рыцарскую верность княгине Р., тоже как-то неудобно за счастливый, неожиданный поворот судьбы на «печальном закате». И «мужички», которых поутру все больше в кабак, а не на поле тянет, тоже по-своему добавляют грусти. И сын Николай Петрович изольет в вечерней серенаде. Звуки виолончели (пусть кто-нибудь из ребят напишет это слово на доске: грамотность тоже надо осваивать «по ходу»), разбудив «прошлое», наполнят сладкой грезой дворянское гнездо... среди «опустелых гумен», «разметанных крыш», «худых плотин»... Возникает контраст ухоженного дворянского гнезда — и обкраденной, экономически разоренной деревни. Не зря мы знакомимся с нею именно в мае — показательный месяц для любой деревни! Нового урожая еще нет, а запасы старого велики ли? Каждым штрихом пейзажа Тургенев отвечает на этот вопрос, иллюстрируя метафору: «среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы». Зима продолжается и сейчас — в мае. «Красное» и «белое» (весеннее и зимнее, живое и мертвое, реальное и призрачное) писатель по-своему ощутит и выразит в контрастности портретов: «красные» руки Базарова и бледные, холеные, оттененные «снежной белизной рукавчика» у Павла Кирсанова. «Седые» волосы, «чистое» лицо, «светлые» черные глаза лишь усиливают это впечатление. «Белым призраком» в стихии «весеннего красного дня» предстает и сама «уходящая тень печоринского типа», англо-франко-германо-русский тип аристократа. Кстати, какую часть России изображает Тургенев? Вчитываемся в пейзажную зарисовку. Небольшие леса, редкие кустарники, извивающиеся овраги... Уж не средняя ли полоса? Возможно, Орловщина, родина Тургенева? Север и юг, что ни говори, крайности, а типичная, усредненная, так сказать, деревня здесь. Любители географии могут проверить гипотезу, став читателями. Итак, если для «отцов» весна — пора любви, то для «детей» именно эта весна (1859г.)— кульминация острейших идеологических схваток по вопросу преодоления кризиса. И пейзаж не случайно вбирает в себя плотины, гумна, обшарпанные церкви... Природа и люди едины и лишь в сознании «барчуков» разобщены. Узрел ли Николай Петрович в ликующем майском блеске все то, от чего «сжалось сердце» Аркадия? Почему глазами и сердцем Аркадия, а не радикально настроенного Базарова воспринимается и оценивается деревня, а сам Базаров в этой сцене как бы вовсе отсутствует, не считая реплики о спичках? Чем объяснить это? Ведь Базаров — центральный герой, лишь в двух главах из 28 не появляется он. Больше того. Едва сын и отец обнялись, как тут же по воле автора были отодвинуты литературным портретом Базарова, хотя по логике вещей все внимание следовало бы отдать им. Ребята мгновенно улавливают логику. Появись Аркадий в имении «отцов» без приятеля, не было бы и романа. Но тем удивительнее пассивность Базарова в одной из ключевых сцен. Такое впечатление, будто он проехал мимо... Надо знать весь роман, чтобы почувствовать движение замысла. Трагическое решение фигуры Базарова начинается уже здесь, на первых страницах. Не он, разрушитель и нигилист, а будущий «рьяный хозяин» Аркадий займется мирным (!) переустройством деревни. По этой причине именно ему открывается она со всеми своми бедами и горестями в майский солнечный день. И однако не «мякенький либеральный барич» (Тургенев понимает это), а демократ-разночинец, чей «дед землю пахал», все-таки ближе к деревне, хотя и не понят ею. На фоне разметанных крыш, обглоданных деревьев еще значительнее, рельефнее вырисовывается нам его худое от работы и нелегкой жизни, по-мужицки простоватое лицо. Духовное присутствие Базарова ощущаешь даже там, где самого Базарова нет, где о нем не говорится ни слова. По ходу урока — задание: решить загадку. На разоренном кладбище, точно таком же, мимо корого проезжали по весне, хоронит своего героя Тургенев. Целиком читаю ребятам и эту полупейзажную, теперь уже скорее философскую, чем социальную страницу романа. Сомкнутся как бы две крайние, ярчайшие и наиважнейшие в художественном отношении страницы, между которыми — интригующая середина, т. е. множество других, не то что не разобранных, а и вовсе не прочитанных, но уже зримо манящих в себя страниц. Люблю оставлять ребятам «середину», т. е. всю книгу, и довольно часто пользуюсь этим приемом — законченностью целого с неразгаданной сердцевиной. Так воспитывается свободный читатель, которого не учитель, а сама книга позовет к анализу. Большую роль играют тут индивидуальные и общие задания, затрагивающие «середину», iкоторую теперь уже и вовсе не обойти. «Любимое детище» Тургенева исподволь завоевывает симпатии. Описанием кладбища, на котором захоронен Базаров, Тургенев как бы дорисовывает картину общей разрухи. Ощипанные деревья, сгнившие кресты, сдвинутые плиты... Знакомые примеры все той же беды, что коснулась не только живых... «Овцы безвозбранно бродят по могилам», и лишь одна из них защищена—любовью, памятью. Ребята удивились, когда предложил тему домашнего сочинения: «Забытая в самый день смерти» (по роману «Отцы и дети»). О ком? О чем? Ищите в тексте! О тетушке Анны Сергеевны сказано всего лишь несколькими штрихами, но их достаточно, чтобы задуматься о многом. Вот так закончилось наше путешествие в Марьино. «Открытыми» страничками, что слева и справа, мы ощутили неразъемную связь целого. То и дело ловлю себя на маленьких «странностях». Так, рассказывая о биографии Лермонтова, вдруг сворачивал к его «Родине»: Проселочным путем Люблю скакать в телеге... Сажаю в эту телегу 30—40 ребят, сажусь сам и... вот она, родина! Люблю дымок спаленной жнивы, В степи ночующий обоз И на холме средь желтой нивы Чету белеющих берез. Одинокие пальмы, чинары, некогда наводившие грусть, уступают счастливому согласию: чете берез. Какой поистине изумительный образ сотворила фантазия поэта синтезом двух культур — народной и дворянской. Чета берез, приподнятая холмом (пусть это субъективно), чем-то напоминает бронзовый канделябр с двумя свечами. Они горят. «Желтая нива» создает такое ощущение. Отсюда и точный выбор слова: не белые, а белеющие, и впрямь как бы льющие свет березы. Тепло и уютно ночующему обозу под мягким, кротким светом родины. «Дымок спаленной жнивы» — еще одна тончайшая метафорическая ассоциация горящих «березовых» свечей. Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе... На проселках в полную ширь и во всей красе открывалась Лермонтову иная Россия, с ее неразгаданной тайной. «Проселочными путями» шли к своей Родине Пушкин, Гоголь, Тургенев, Некрасов, Блок, Есенин, Твардовский... Когда по ходу урока даю список книг, которые предстоит прочитать, инертных лиц не вижу. Значение деревни в духовной жизни народа понимают даже школьники. Но вернемся к уроку. Я не мог не увязать Лермонтова с моим «путешествием». Его поездка на Кавказ и моя в Сибирь, в сущности, один и тот же путь — проселочный, где не только великим поэтам, но и нам, обыкновенным, кое-что открывается. СМЕЖНЫЕ ПОЛЯ Итак, Сибирь открыла мне деревню как родину — во всех ее временах. Не нужно было слишком заряжаться экспрессией, чтобы представить воочию древнее ковыльное поле с разбросанными кое-где валунами, мелкими и глубокими рытвинами, поле, похожее на то, где князь Игорь со своею ратной дружиной принял когда-то смертный бой с «погаными». Это поле начиналось буквально в ста метрах от нашей просторной, неуютной избы, где прежде размещалось колхозное правление, а теперь — эвакуированные ленинградцы. По вечерам, когда садилось солнце и все погружалось в тот есенинский «жидкий, тягостный закат», наводивший тоску на горожанина, вывернутого войной, точно мостовой булыжник, я нередко выходил на край деревни, и тянувшееся до горизонта пустынное поле вдруг оживало в моем воображении. «В громаде тлеющих кольчуг, мечей и шлемов раздробленных» снова видел я своего Руслана, подыскивающего ратные доспехи, мечи, чтобы сразиться с великаньей головой, — «Но все легки да слишком малы». Огромный, наполовину разрушенный гранитный валун и впрямь казался головой, способной чихнуть на всю степь. Позже, когда я пришел работать в школу, порадовал своих многоопытных коллег уже самыми первыми уроками по «Слову о полку Игореве». Соглашались, что это изумительный памятник древнерусской культуры, но... не для школьников. Историческая подоплека, безусловно, интересна и захватывала, а вот жемчужина поэтического слова — блестела тускло, уныло. Как словами рассказать о «Слове», которым восторгался Пушкин и которое в разных переводах звучит по-иному, и не сразу поймешь, у кого лучше, настолько тонки нюансы, полутона? Замысловатые строчки поэтического памятника, которые так кропотливо разгадывали и разгадывают ученые-языковеды, поэты, критики, неожиданно увлекли восьмиклассников, точно не семь веков назад, а только что прозвучали. В панораме поля увидел я многое из того, о чем говорил им. В косых лучах заходящего солнца мне рисовались «червлены стяги», «белая хоругвь» в низкоплывущем облачке, «серебряно древко» в тонком стволе отдаленной березки; даже «золотое стремя» Игоря видел, когда солнечный луч, преломившись в какой-нибудь склянке, вдруг вспыхивал веселым пожаром. Не затихающий даже по ночам перезвон сельской кузницы, ну конечно же, напоминал звонкие удары русских мечен, рассекающих «шлемы аварские», а чей-нибудь раздирающий душу вопль на всю деревню от только что полученной похоронки смыкался с горестным плачем Ярославны... «Загородите полю ворота»,— взывал древний автор. Когда раскрываю эту метафору, вспоминаю детревню. Мы знали, что враг не придет сюда: железными щитами Красная Армия теснила его на завах Но «ворота» были открытыми... С войны приходили калеки, а молодые парни, еще вчера лихо распевавшие частушки, поутру отправлялись на фронт. Не через калитки и двери, а сквозь незримые, но видимые сердцем ворота шли в деревенские избы почтальоны, и больно было смотреть в их душевно усталые лица. Помню, передавая смятение воинов Игоря, ученик процитировал: «О Русская земля! ты уже за холмом...» И в классе стало как-то тихо, тревожно, будто и мы оказались по ту сторону холма. Но чем-то строчка не понравилась мне, что-то в ней кольнуло, царапнуло. Заглянул в текст (не в перевод!): не «ты уже», а «уже ты за холмом». Долго спорили об акценте. Ничуть не удивился, когда услышал от ребят, что многие с одинаковым интересом читали обе страницы «Слова»— левую (подлинник) и правую (перевод). В подлиннике, оказывается, «ты» формально отсутствует. «О русская земля! уже за шеломенем еси!» Посильнее, чем перевод! Тут же стали комментировать «смешанный» текст, т. е. какие- то фрагменты подлинника не переводить на современный язык, органично включать в урок древнерусскую интонацию. По-философски затихли, когда прочитал: «...И увидел (князь Игорь. — Е. И.) воинов своих тьмою прикрытых...» Солнечное затмение по тем временам — недоброе предзнаменование. Но затмений-то два! Одно — на небе, другое..., образно говоря, в голове Игоря. «Ум князя уступил желанию». В одиночку захотелось разбить половцев. Когда ум уступает, финал печален. И твой, и тех, кто отважился идти за тобою. А ведь за нами всегда кто-нибудь идет, не так ли? Вот за тобой, к примеру, кто? Каждый о чем-то своем размышлял, а вместе — о едином, общем ум не должен уступать желанию, не должен! А ведь уступал! И у того Игоря, и у этого, который за партой. Князь молод, горяч. У таких и сильный ум нередко проигрывает. Впрочем, была ли борьба ума и желания, борьба, без которой духовная основа образа под сомнением? Была. По слову «уступил» видно. А всякое ли желание надо подчинять? Снова раздумья. Игорь-князь и Игорь-ученик, находя общий язык, что-то как будто советуют друг другу. Ребята по-своему тоже становятся участниками похода Игоревой дружины. И не спешат отделаться от славянизмов и дальше — к Пушкину, к Пушкину! Им есть чем жить и волноваться — образом русской земли, распахнувшейся им не только со страниц «Слова», но и моего бесстрочного дневника. Разбирая в классе ребячьи сочинения, вдруг ненароком скажу с ловами Святослава: «Что сотворили вы моей серебряной седине?» Понимая шутку, класс, однако, не веселится: не о сочинениях только думаем, но и о тех, кто, «помужествовав», лег героем в степном просторе. ...Бывало, подолгу сижу на краю деревни, не ведая, что через много-много лет по широкому простору неоглядной «пропадающей дали» понесется-понесется, разрывая воздух в клочья и сверля придорожную пыль, неудержимая гоголевская тройка. Но до гоголевской еще далеко — просто тройка, обычная, а чаще пара лошадей, запряженных в телегу, на которой сумеречным вечером с песней и «чудным звоном» колокольчика лихо возвращались в деревню с дальнего покоса по-сибирски крепкие крестьянские парни. И «только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны». Выучив наизусть, по нескольку раз иногда читаем в классе лирическую страницу о птице-тройке... Рассказывая об Аустерлице и Бородине («Война и мир»), сознаюсь, вижу не два разных поля, а одно — свое, сибирское. Именно здесь Андрей Болконский впервые произнес свой (самый короткий в романе) внутренний монолог. Нигде, пожалуй, так скоро не меняются картины, как на бранном поле. Едва отзвучало загадочное «Вот оно!», а в мыслях уже другое, более таинственное. «Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел нынче?» — размышляет смертельно раненный Болконский. Чтобы ощутить истинную «высоту» неба, надо, как он, неподвижно лежать на спине. Обыденный строй мыслей, где столько мелкого, суетного, внезапно становится «строгим и величественным», и ты уже не просто смотришь на небо, а между тобою и небом свершается тот молчаливый диалог, который не в силах передать даже великий писатель. Но он есть, есть в романе. Нередко на только что скошенном поле мы всей школой собирали хлебные колосья, оставшиеся после жатвы. Это был наш пионерский вклад в победу над фашизмом. Иногда целый мешок зерна сдавали в колхозный амбар. Многие удивлялись нашей расторопности. В короткие минуты передышки любил лечь на спину, ощущая под собой мягкие, но колючие иглы под корень срезанных пшеничных или ячменных стеблей, и, точно завороженный, глядел, глядел в небо — как у Толстого, «далекое, высокое, и вечное», пока не раздавалась команда «подъем» и кто-то давал руку, помогая встать. Каким же крошечным и едва различимым казался мае водавшнй руку в том огромном круге осеннего и потому особенно далекого и высокого неба. Не требовалось больших усилий объяснить ребятам, а им понять, почему остановившийся над раненым Болконским его кумир, Наполеон, любивший осматривать поле сражения, вдруг показался ему «столь маленьким, ничтожным» в сравнении с небом. И тем, что простиралось над олконским (космическим), и другим, которое открылось ему в нем самом, — духовным. На сверхчеловеков, наверное, так и надо смотреть, по-толстовски: на фоне неба... Обычно даю ребятам задание, которое, вопреки опасению, не вызывает улыбок. Когда придет лето, прошу часок-другой затеряться где-нибудь в поле, лечь на траву и не спеша, раздумчиво (с открытыми и закрытыми глазами) «поговорить», как Болконский, с небом. А после в жанре сочинення-дневника рассказать о своих впечатлениях. Тему выбираем сообща: «Далекое, высокое, вечное». Ведь именин оно «пообещало» князю Андрею совсем иную «прекрасную» жизнь, чем та, которой он жил прежде. И как ни притягивала его, точно магнитом, жадная до крови земля, небо оказалось сильнее: оно заставило его «поше¬велиться» и произнести звук. Остальное уже сделали люди. Здесь же, на Аустерлицком поле (моем поле), незадолго до печального сражения состоится еще один диалог: императора Александра I и Кутузова. «Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Илларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки», — говорит он Кутузову и в ответ слышит дерзкое, смелое: «Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу». Нельзя путать «луг», на котором, бравируя, маршируют, и поле, где умирают. Военным и жизненным опытом знает Кутузов цену полям: своему и чужому. У Бородина его тоже торопят, на этот раз уже солдаты, не желающие отступать. Бородино... В головокружительной военной и политической карьере Наполеона оно стало неразрешимой загадкой. Обычное, в общем, поле, как и многие другие, на которых он так уверенно одерживал блистательные победы. И вот — точно в бездну проваливаются его (!) люди на гладкой равнине. «Наполеон, стоя на кургане, смотрел вТрубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом». Ни труба, ни глаз не давали четкой картины того, что происходило в смеси дыма и тумана. Позже Наполеон увидит не «маленький круг», а все поле — и ужаснется тому, чего не открыла и не могла открыть даже самая совершенная труба . О человечьей мудрости «простого глаза», способу ного многое не разглядеть и в то же время увидеть все, задумался я, рассказывая классу о Наполеоне и расширяя символику романа: «труба» и «глаз» (как земля и небо) по-своему олицетворяли войну и мир. Научиться видеть крупный план происходящего не малым кругом холодной и ко всему безучастной линзы, а духовным зрением — к этому зовет Толстой. Цикл стихов А. Блока «На поле Куликовом». Не раз приходилось комментировать строчки: Я слушаю рокоты сечи И трубные крики татар, Я вижу над Русью далече Широкий и тихий пожар. Явись, мое дивное диво! Быть светлым меня научи! Вздымается конская грива, За ветром взывают мечи... Пророческие слова, обращенные разом и в глубь, и в перспективу истории, тоже воспринимались биографически: «далече» казалось не таким уж и далеким. Романтическая символика вбирала в себя и сложную симфонию мира, в отдельную, казалось бы, затерявшуюся в этом пиаре судьбу: «Быть светлым меня научи!» Когда задаю вопрос: «Как понимать эту строчку?» — ответы разные. «Светлым» — значит жить всей (!) историей Родины, а не, только ее «кусочком»; «светлым» — готовить себя к испытаниям, какие выпадут на долю твоей Отчизны. Не ощути Блок в себе самом этого «света», возможно, и не было бы поэмы «Двенадцать», как, впрочем, и знаменитой встречи с Маяковским на Дворцовой площади у костра. Значит, была она, эта «светлая» связь поля и площади в душе и судьбе поэта. Была! Как и между циклом стихов «На поле Куликовом» и поэмами «Двенадцать», «Возмездие». Быть светлым…Это — и мужество жить «светлыми мыслями подчинив свое, личное историческому, всеземному. Даже в горькие минуты, когда, мстя господам, ужики сжигали «библиотеку в усадьбе», Блок не покинул России. А ведь, в сущности, одного этого достаточно, чтобы эмигрировать, подобно... Тем не менее он остается с Родиной, в стихии того «пожара», который предсказывал и сам же раздувал степным ветром Куликова поля. Сцену «Давыдов на пашне» («Поднятая целина») анализирую целым уроком. Во-первых, она ключевая в идейно-сюжетном нравственном плане, и лучшей страницы, воспитывающей труженика, в романе, пожалуй, не сыскать; во-вторых, не только в романе, но и в моей жизни страничка. …Выразительна шолоховская метафора, заставляющая вспомнить древние поединки в степи. Вот и сейчас, как на этом поле, сойдутся спозаранку два богатыря (Пахарь и Целина), а некто третий в «сизостальной кольчуге» выжидательно наблюдает... Но не скоро кончится тот поединок, где сражаются не мечами и копьями — плугом! А вместо борзых коней понуро и медленно раскачивается в борозде пара быков. Тем не менее это — сражение за свою, новую землю. Конечно, Давыдов «загнул», но иначе —нельзя. Надо научить хуторян работать, как на Путиловском, — «на большой палец». Стало быть, десятину с гаком! Все, что меньше, — вчерашнее! Особой мудростью отмечены люди, умеющие иногда вот так, по-давыдовски, загнуть и ...не разогнуть, пока желаемое не станет явью. Там, на «щите», золотой насечкой красуется по-татарски изогнутый месяц, а здесь, на большой, закоженевшей от общения с металлом Давыдовской руке — тусклая синева флотского якорька. На пашне не просто рабочий, путило-вец—балтийский матрос, бороздящий целину волнами вспаханной земли. Метафора о древних поединках углубляется подтекстом величайших революционных преобразований в деревне: «И снова борозда за бороздой — валится изрезанная череслом и лемехом заклеклая, спрессованная столетиями почва, тянутся к небу опрокинутые, мертво скрюченные корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячется в темных валах...» Так руками рабочего (в этом смысл аллегории) подрезаны и вывернуты наружу столетние, «мертво скрюченные корневища» старого собственнического уклада жизни. Поистине живителен и сладок тот чернозем, куда брошены зерна новой жизни. Но свою первую и самую трудную борозду Давыдов начинал как бы от края моей деревни. Не издали, а вблизи видел я его взмокшую от пота парусиновую рубаху, треугольник давно не стиранной тельняшки. Однажды он порвал ее — надвое. Небось сгоряча, где-нибудь на собрании? С матросами такое бывало. Верно, бывало, но не с Давыдовыми. Он разорвал... зацепившись за чапигу плуга, ког¬да разгибался. Варя плачет, стирая тельняшку: так много в ней соли — рабочей. Во втором томе Давыдов снова на пашне. Но читатель вряд ли одобряет его. Сейчас он больше нужен в правлении, где вожжи руководства потихоньку берет в свои руки скрытый подкулачник, завхоз-диверсант. Это Лушка, беспутная и обворожительная, «прогнала» Давыдова в бригаду, и он, подобно тургеневскому Базарову, «весь ушел в работу», да только не в ту, какую надо . Сейчас он нужнее и полезнее за председательским столом, а не за плугом. Вместе с тем и Тургенев, и Шолохов дают нам добрый совет, как противостоять неразделенной любви: работой! работой! Безмерной, всеисцеляющей. Так с одного поля незаметно перешли на другое: житейское. Но не верится, чтобы Давыдов, никогда не державший в руках плуга, мог за день вспахать десятину. Идейный, трудовой и прочий героизм, как и физическая закалка, какой он обладал, тут едва ли помогут. Не изменил ли Шолохову художник? Остаток урока прошел в дискуссии, где Шолохову помог Шолохов. Вновь перечитали сцену пахоты, задумались над репликой Давыдова: «...иначе нельзя. Позор всему рабочему классу». На пашне, стало быть, не просто путиловец, балтиец — представитель рабочего класса, «этой силы частица», сказал бы Маяковский. Скольких каждый из нас «представляет», столько в нем и силы, личности, а попросту возможностей. Рабочий рабочего класса — лишь мог вспахать десятину, не отдать ключей от амбара, жестоко избитым, «попытаться улыбнуться» за до возможной смерти... Все, все может такой. И — подобные ему. Я не любитель технических средств, потому что — словесник, и считаю, что в слове, когда им владеешь, есть и краски, и звуки, и целые картины, с которыми не сравнятся никакие экраны, тем более мертвая репродукция. Тем не мене на обобщающем уроке в X классе «Образ русского поля в отечественной (классической и советской) литературе» я использовал известную всем пластинку «Русское поле» и ее комментированием закончил урок. Впечатление было огромным. Песня звала – и меня, и ребят, воскрешая витязя Руслана, князей Игоря и Андрея, фельдмаршала Кутузова, Семена Давыдова… А еще - Андрея Соколова («Судьба человека»). Ведь именно через это это поле мчал он свой ЗИС-5, груженный снарядами к батарее, что сдерживала натиск врага, и – был тяжело ранен. Русское поле, Русское поле. Я, как и ты, ожиданьем живу. Верю молчанью, Как обещанью, Пасмурным днем вижу я синеву. Мне повезло. В жизни и в книге я столкнулся как бы смежными полями, смог пережить и понять, а значит, и объяснить их глубокую связь. Поле, Русское поле... Светит луна или падает снег, - Счастьем и болью Вместе с тобою… |