Фредерик Коплстон История философии. Древняя Греция и Древний Рим. Том ii
 Скачать 1.14 Mb.
|
|
конечную цель, и потому понятие о внеземной действующей причине было для него совершенно неприемлемым. c) Формы Платона – это индивидуальные объекты, подобные тем, чьими формами они являются, тогда как они должны быть не индивидуальными, а универсальными. Идеальный человек, к примеру, – это конкретный человек вроде Сократа. Далее, из предположения о том, что раз существует множество объектов, имеющих общее название, то должен быть и вечный образец или Форма, вытекает, что мы должны признать существование «третьего человека» (человека-самого-по-себе), которого имитирует не только Сократ, но и идеальный человек. Причиной этого является то, что Сократ и идеальный человек сходны по своей природе, поэтому должен существовать универсальный образец для них обоих. Но если это так, то можно продолжать до бесконечности18. Это критическое замечание можно было бы признать справедливым, если бы Платон считал Формы вещами. Но разве это так? Он думал, что они являются сущностными понятиями и потому не превращаются в индивидуальные объекты в том смысле, в каком, например, Сократ является индивидуальным объектом. Конечно, Формы – это индивидуальные понятия, но мы имеем свидетельства того, что Платон пытался систематизировать свой мир понятий или Идей. Он рассматривал их как составные части одной разветвленной системы – или рациональной структуры мира, как мы сказали бы сейчас, – которую наш мир, образно говоря, стремится воплотить целиком, но не может этого сделать из-за случайных факторов, неизбежно присутствующих во всех материальных вещах. (Здесь уместно вспомнить гегелевскую доктрину универсальных категорий в ее отношении к случайным объектам Природы.) iv) Доводы против теории, что Формы – это числа. a) Вряд ли необходимо вдаваться в подробности Аристотелевой критики теории Форм как чисел, поскольку с самого начала было ясно, что она неудачна. Как заметил Аристотель, «математика стала для нынешних [мудрецов] философией, хотя они говорят, что математикой нужно заниматься ради другого»19. Общее толкование Аристотелем числа и связанные с этим вопросы можно найти в «Метафизике». b) Если Формы – это числа, то каким образом они могут быть причинами?20 Если потому, что существующие в мире вещи являются другими числами (например, «одно число – человек, другое – Сократ, еще одно – Каллий»), тогда почему «один ряд чисел порождает другой»? Если имеется в виду, что Каллий – это численное соотношение входящих в него элементов, тогда его Идея тоже должна быть численным соотношением элементов, но в этом случае мы, строго говоря, не можем назвать их числами. (Конечно, для Платона Формы были образцами, а не действующими причинами.) c) Разве может быть два вида чисел?21 Если помимо Форм-чисел необходимо установить еще один вид чисел, которые являются математическими объектами, то в чем заключается разница между двумя этими видами? Мы знаем только один вид чисел, утверждает Аристотель, и это те числа, с которыми имеют дело математики. d) Существуют ли два вида чисел, то есть Формы и математические объекты (как утверждал Платон), или один вид, то есть математические числа, существующие, однако, отдельно от материальных объектов (как утверждал Спевсипп)? На этот вопрос Аристотель отвечал так: 1) если Формы – это числа, тогда они не могут быть единственными в своем роде, поскольку элементы, из которых они состоят, одни и те же (кстати сказать, Платон вовсе не предполагал, что Формы являются уникальными в том смысле, что они не имеют между собой внутренней связи), и 2) объекты математики «не могут никоим образом существовать отдельно»22. Если бы они существовали отдельно, то процесс их разделения продолжался бы до бесконечности, поскольку должны были бы существовать отдельные тела, которым соответствовали бы чувственные тела, а также отдельные плоскости и линии, которым соответствовали бы чувственные плоскости и линии. Но для плоскостей и линий отдельных тел должны были бы быть другие соответствующие плоскости и линии. Таким образом, получается нелепое нагромождение. В самом деле, получается, что помимо чувственных тел имеются тела одного рода, помимо чувственно воспринимаемых плоскостей – плоскости трех родов (это плоскости, существующие помимо чувственных, те, что в математических телах, и те, что имеются помимо находящихся в этих телах), линии – четырех родов, точки – пяти родов. Так какие же из них будут исследовать математические науки? е) Если субстанция вещей математическая, что же тогда является источником движения? «А что касается движения, то ясно, что если бы большое и малое было движением, Формы должны были бы двигаться; если же нет, то откуда движение появилось? В таком случае было бы сведено на нет все рассмотрение природы»23. (Как уже было замечено, Платон считал источником движения не сами Формы, которые неподвижны, а Демиурга.) v) Ряд положений Аристотелевой критики математических объектов Платона и Форм как чисел говорит о том, что Аристотель неверно толковал доктрину Платона, ибо тот вовсе не считал математические объекты или Формы вещами. Более того, теория математики как абстракции самого Аристотеля содержит немало противоречий (согласно Аристотелю, «геометр, к примеру, изучает не отдельные математические объекты, но абстрактные математические объекты, то есть изучает их под определенным углом зрения»). Противоречия эти заключались в следующем: мы не можем абстрагировать, к примеру, идеальную окружность из объектов природы, поскольку в природе нет идеальных окружностей, однако, с другой стороны, трудно понять, как можно сформировать понятие об идеальной окружности, имея перед собой только далекие от совершенства окружности, встречающиеся в природе. Однако если бы мы не знали заранее, что представляет собой идеальная окружность, мы никогда бы не догадались, что естественные окружности далеки от совершенства. На это Аристотель мог бы ответить, что, хотя совершенных окружностей (в отношении измерений) в природе и не существует, они даны нам как зрительный образ, а этого вполне достаточно для того, чтобы сформировать понятие об идеальной окружности, или что математические фигуры или аксиомы – это более или менее произвольные гипотезы, а основное требование математики заключается в том, что все должно быть согласовано и подчинено логике, а вовсе не в том, чтобы все геометрические фигуры, например, соответствовали тому, что есть в реальности, или, с другой стороны, что существует соответствующий идеальный мир и что математика представляет собой рациональное отражение или восприятие этого мира. В целом следует отметить, что и теория Платона, и теория Аристотеля содержат неразрешимые противоречия и для того, чтобы добраться до истины, надо объединить истинное содержание обеих. Именно это и попытались сделать неоплатоники. К примеру, Платон считал Формы образцами – поздние платоники располагали их в божественном уме. С определенными оговорками мы можем согласиться с этим, поскольку Божественная сущность – это высший образец для всех созданий24. С другой стороны, Платон считал, что мы познаем или можем познать Формы напрямую. Однако мы не можем иметь непосредственное знание Божественных Идей, как думал Мальбранш. Мы познаем только воплощенную сущность, которая существует в мире только в виде конкретных объектов. Таким образом, мы имеем внешнее проявление Божественной Идеи как основание конкретного объекта, то есть его суть, а также абстрактные универсалии в нашем мышлении. С этой точки зрения можно признать справедливой критику Аристотелем Платона, ибо универсальное, которое мы познаем напрямую, является сущностью конкретной вещи. Таким образом, мы можем получить полное философское представление об Идеях только с помощью теорий обоих великих философов. Платонова Демиурга можно отождествить с мышлением о мышлении, вечные формы назвать творением Бога, а кроме того, следует принять доктрину Аристотеля о конкретных универсалиях. Мы не можем принять целиком ни теорию Платона, ни теорию Аристотеля, и, хотя в Аристотелевой критике теории Платона содержится много ценного, было бы большой ошибкой считать эту теорию нагромождением нелепостей, которую не стоит принимать всерьез. Философская мысль Платона посредством неоплатонизма оказала огромное влияние на философию святого Августина. Хотя мы и признали справедливой мысль Аристотеля о том, что главным недостатком теории Платона является отделение Форм от объектов, и согласились, что теорию Платона следует дополнить Аристотелевой доктриной имманентных форм (универсальный характер которых мы познаем с помощью абстракции), мы пока еще не дали критике Аристотеля той оценки, которую она заслуживает. «Ну а теперь, – прозвучит вопрос, – можете ли вы сказать, что критику Аристотеля в адрес Платона следует принимать всерьез? Если Аристотель правильно толковал теорию своего учителя, то его критика вполне оправдана, если же он толковал ее неверно, значит, он либо специально исказил ее, либо просто не понял». Во-первых, следует отметить, что Аристотель критиковал или по крайней мере думал, что критикует, теорию самого Платона, а не отдельных платоников, взгляды которых сильно отличались от взглядов Платона. Внимательное чтение «Метафизики» подтверждает этот вывод. Во-вторых, хотя Аристотель критиковал главным образом теорию Платона в той форме, в какой она излагалась в стенах Академии, он прекрасно знал содержание опубликованных диалогов и понимал, что критические замечания, аналогичные его собственным, были высказаны в диалоге «Парменид». В-третьих, нет никаких оснований предполагать, что теория Платона в том виде, в каком она преподавалась в Академии, очень сильно отличалась от изложенной в диалогах – если бы это было так, Аристотель не преминул бы сообщить об этом. А он ничего не говорит об изменении взглядов Платона, поэтому мы не имеем никакого права утверждать, что Платон в Академии излагал совсем другую теорию – у нас нет для этого никаких оснований. Математическая версия теории Платона рассматривалась, по-видимому, как дополнение к ней или, скорее, как теоретическое оправдание и разъяснение ее. Это была, так сказать, «эзотерическая» версия (если можно использовать здесь это слово, вызывающее нежелательные ассоциации, не желая в то же время быть понятым так, что математическая версия была другой, отличающейся от первой, теорией). Таким образом, Аристотель критиковал то, что он считал Платоновой теорией идей, в обоих ее аспектах. (Следует, однако, помнить, что «Метафизика» – это собрание отдельных книг, которые не были предназначены для публикации, и мы не можем утверждать, что сам Аристотель считал все свои критические замечания в адрес теории Платона равнозначными. В лекциях человек может говорить то, чего он никогда, по крайней мере в той же самой форме, не напишет в работе, предназначенной для широкой публики.) В таком случае мы столкнулись с очень щекотливой ситуацией. Либо Платон, несмотря на то что он сам видел противоречия своей теории и даже обсуждал их в «Пармениде», придерживался этой теории в той форме, в которой ее раскритиковал Аристотель (в этом случае Платон оказывается в очень глупом положении), либо Аристотель неправильно понял теорию учителя (в этом случае в подобном положении оказывается Аристотель). Разумеется, мы не собираемся утверждать, что Аристотель и Платон были глупцами; любое предположение на этот счет следует сразу же отбросить. То, что Платон, с одной стороны, так и не сумел решить «проблему отделения» и что Аристотель, с другой, не знал в совершенстве современной ему математики, вовсе не является свидетельством их глупости. Однако, признав этот факт, мы никак не приближаемся к пониманию того, почему в изложении Аристотеля теория Платона предстает перед нами удивительно наивной, а Аристотель в своей критике совсем почти не ссылается на диалоги и ничего не говорит о Демиурге. Возможно, все это объясняется вот чем. Аристотель, зная, что Платон не смог решить проблему отделения Форм от объектов, отошел от теории Учителя и создал свою собственную теорию, сильно отличающуюся от теории Платона. И когда он стал рассматривать систему Платона со своей точки зрения, она показалась ему весьма своеобразной и причудливой, и он, в пылу полемики, счел себя вправе представить эту причудливость в преувеличенном виде. Аналогичный пример можно привести с Гегелем. Для того, кто верит, что система Гегеля – обыкновенный интеллектуальный tour de force3 или экстравагантная выходка, нет ничего легче, чем в целях полемики преувеличить или даже исказить слабые моменты этой системы, которые, вне всякого сомнения, она содержит, хотя даже критик, искренне верящий в полную несостоятельность этой теории, не может избежать обвинения в преднамеренном ее искажении. Нам хотелось бы, чтобы люди, критикующие чью-то систему, руководствовались бы в первую очередь интересами истины, однако мы не можем называть идиотом того, кто переусердствовал с критикой. Отказываясь верить, что Аристотель относился к Платону с таким же предубеждением, с каким Шеллинг и Шопенгауэр относились к Гегелю, я поэтому считаю, что Аристотель переусердствовал в своей критике и выпятил слабые стороны теории, которую он считал несостоятельной. Его же молчание по поводу Демиурга можно объяснить, по крайней мере частично, тем, что Аристотель критиковал Платона со своей точки зрения, в которой Демиургу не было места, иными словами, Аристотель не принимал эту концепцию всерьез. И если, в дополнение ко всему, у Аристотеля были причины верить, что Демиург из диалога «Тимей» – не более чем символическая фигура, и если Платон не разработал (даже в Академии) подробно концепцию Ума или души, то нетрудно понять, почему Аристотель, не веривший в создание мира a tergo4, полностью проигнорировал в своей критике Демиурга. Вряд ли это было оправдано, однако приведенные выше доводы помогают нам понять, как это получилось. Впрочем, наши предположения могут быть и неверными, возможно, кто-то не согласится с ними, однако у них есть то преимущество, что они позволяют нам объяснить сложные моменты, связанные с критикой Аристотелем теории Платона, не прибегая к предположению, что кто– то из них был глупцом. Ведь в конце концов критика Аристотелем фундаментальных положений теории Платона совершенно оправдана, поскольку термины «имитация» и «причастность» свидетельствуют о том, что в материальном мире существует некий формальный элемент или принцип сравнительной стабильности. В то же время Платон не сумел создать теорию Формы-субстанции и не смог объяснить, в чем суть этого имманентного формального элемента. Аристотель установил существование этого элемента, но понимал (совершенно справедливо), что Идеи Платона, «отделенные» от материальных объектов, не могут быть этим элементом. Тут он, к сожалению, зашел слишком далеко и полностью отверг Платонову доктрину о том, что идеи являются онтологическим основанием реальности. Рассматривая теорию Платона с точки зрения биолога в первую очередь (отсюда его убежденность в имманентности энтелехии), а также теолога (в «Метафизике»), Аристотель не видел никакой пользы в Платоновых идеях, в Демиурге, и отвергал его стремление объяснять все с помощью математики. Словом, если мы рассмотрим теорию Платона с позиций Аристотелевой теории, то без труда поймем отношение Аристотеля к системе своего учителя. 5. Но хотя Аристотель и подверг резкой критике Платонову теорию Идей, он был полностью согласен с Платоном в том, что универсалии – это не простые субъективные концепции или способы выражения мысли, ибо универсалии, существующие в уме человека, соответствуют специфическим сущностям в объектах, хотя эта сущность не существует отдельно от них – она отделяется только в процессе мыслительной деятельности. Аристотель, как и Платон, был убежден, что именно универсалии являются объектами науки, из чего следует, что если они не обладают никакой объективной реальностью, то научное знание невозможно, ибо наука не имеет дела с индивидуальными объектами. Универсалии реальны, они существуют не только в уме, но и в вещах, хотя существование в вещах вовсе не влечет за собой той формальной универсальности, какая существует в уме. Отдельные объекты, принадлежащие к одному и тому же виду, являются реальными субстанциями, но они не причастны к объективным универсалиям, которые являются численно одними и теми же во всех членах этого класса. Видовая сущность является численно различной в каждом представителе своего класса, но одна и та же во всех отдельных объектах класса (то есть они все похожи как представители одного вида). Это объективное сходство является реальным основанием для абстрактных универсалий, которые имеют численное тождество в уме и могут предицироваться ко всем членам класса без исключения. Таким образом, Платон и Аристотель сходятся во мнении относительно того, что считать объектом истинной науки. Истинная наука познает универсальный элемент в вещах, то есть видовое сходство. Ученого не интересуют отдельные куски золота, он исследует сущность золота, то есть то общее, что имеется во всех кусках золота, иными словами, считает, что золотые предметы составляют один вид. «Повод к этому (то есть к появлению теории Платона) дал Сократ своими определениями, но он во всяком случае не отделил общее от единичного. И он правильно сделал, не отделив их. Это ясно из существа дела: ведь, с одной стороны, без общего нельзя получить знания, а с другой – отделение общего от единичного приводит к затруднениям относительно идей»25. Строго говоря, для Аристотеля не существует объективных универсалий, но существует объективное основание в объектах для формирования субъективных универсалий в уме. Универсальное понятие «лошадь» – это субъективное понятие, имеющее объективное основание в формах-субстанциях. Истинными субстанциями являются только индивидуальные объекты. Можно ли назвать субстанцией универсальную субстанцию, то есть видовой элемент, или формальный признак, по которому мы относим индивидуальный объект к тому или иному классу? Нет, отвечает Аристотель, мы можем назвать ее только производной от субстанции. Только индивидуальный объект является субъектом предикации и сам не может быть предицирован ничем иным. Виды, таким образом, можно назвать вторичными субстанциями, и это вполне справедливо, поскольку сущностный элемент обладает высшей реальностью, чем единичное, как таковое, и является объектом науки. Таким образом, Аристотель определяет единичное как πρώται ούσίαι (первая сущность), а вид – как δεύτεραι ούσίαι (вторая сущность)26. Здесь Аристотель навлек на себя обвинение в том, что его теория содержит противоречие. Оно заключается вот в чем: по его утверждению, только единичное является истинной субстанцией, а субстанции – предметом изучения науки, значит, истинным объектом науки является единичное. А между тем сам Аристотель утверждал совершенно противоположное – что наука изучает не единичное как таковое, а общее или универсальное. Иными словами, Аристотель учит, что наука изучает субстанции и что единичное – субстанция в первичном смысле, и в то же время он утверждает, что общее – выше единичного и является истинным объектом науки, то есть говорит нечто совершенно противоположное тому, что он утверждал в своих посылках. Итак, казалось бы, Аристотель противоречит самому себе. Однако если i) рассмотреть, что он |