Фридрих Ницше По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего
 Скачать 1.16 Mb.
|
|
252 Это вовсе не философская раса – эти англичане: Бэкон знаменует собою нападение на фи- лософский ум вообще, Гоббс, Юм и Локк – унижение и умаление значения понятия «философ» более чем на целое столетие. Против Юма восстал и поднялся Кант; Локк был тем философом, о котором Шеллинг осмелился сказать: «Je meprise Locke»; в борьбе с англо-механистическим оболваниванием мира действовали заодно Гегель и Шопенгауэр (с Гёте), эти оба враждебные братья-гении в философии, стремившиеся к противоположным полюсам германского духа и при этом относившиеся друг к другу несправедливо, как могут относиться только братья. – Чего не хватает и всегда не хватало в Англии, это довольно хорошо знал полуактер и ритор, нудный пу- таник Карлейль, пытавшийся скрыть под гримасами страсти то, что он знал о самом себе: имен- но, чего не хватало в Карлейле – настоящей мощи ума, настоящей глубины умственного взгляда, словом, философии. – Характерно для такой нефилософской расы, что она строго придерживает- ся христианства: ей нужна его дисциплина для «морализирования» и очеловечивания. Англича- нин, будучи угрюмее, чувственнее, сильнее волею, грубее немца, – именно в силу этого, как натура более низменная, также и благочестивее его: христианство ему еще нужнее, чем немцу. Более тонкие ноздри уловят даже и в этом английском христианстве истинно английский припах сплина и злоупотребления алкоголем, против которых эта религия вполне основательно приме- няется в качестве целебного средства, – именно, как более тонкий яд против более грубого: отравление утонченным ядом в самом деле является у грубых народов уже прогрессом, ступе- нью к одухотворению. Христианская мимика, молитвы и пение псалмов еще вполне сносно мас- кируют английскую грубость и мужицкую серьезность, вернее, – изъясняют ее и перетолковы- вают; и для такого скотского племени пьяниц и развратников, которое некогда упражнялось в моральном хрюканье под влиянием методизма, а с недавнего времени снова упражняется в том же качестве «армии спасения», судорога покаяния действительно может представлять собою от- носительно высшее проявление «гуманности», какого оно только в состоянии достигнуть, – с этим можно вполне согласиться. Но что шокирует даже в самом гуманном англичанине, так это отсутствие в нем музыки, говоря в переносном (а также и в прямом –) смысле: в движениях его души и тела нет такта и танца, нет даже влечения к такту и танцу, к «музыке». Послушайте, как он говорит, посмотрите, как ходят прелестнейшие англичанки, – ни в одной стране нет более прекрасных голубок и лебедей, – наконец: послушайте, как они поют! Но я требую слишком многого… 253 Фридрих Ницше «По ту сторону добра и зла» 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru 82 Есть истины, которые лучше всего познаются посредственными головами, потому что они вполне соответствуют им; есть истины, кажущиеся привлекательными и соблазнительными только посредственным умам, – на такой, быть может, неприятный вывод наталкиваешься имен- но теперь, когда дух почтенных, но посредственных англичан – назову Дарвина, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера – начинает брать перевес в слоях средних представителей европей- ского вкуса. В самом деле, кто станет сомневаться в пользе того, что такие умы временно дости- гают господства? Было бы ошибкой считать, что именно высокородные и парящие в стороне умы обладают особенной способностью устанавливать многочисленные мелкие общие факты, собирать их и втискивать в выводы: как исключения, они скорее занимают прямо-таки неблаго- приятное положение по отношению к «правилам». В конце концов они должны делать нечто большее, чем только познавать, – они должны быть чем-то новым, означать что-то новое, пред- ставлять новые ценности! Пропасть между «знанием» и «умением», быть может, больше, а так- же страшнее, чем думают: возможно, что могущий в высшем смысле, т. е. творящий, должен быть незнающим, – тогда как с другой стороны научным открытиям, подобным открытиям Дар- вина, пожалуй, даже способствует известная узость, сухость и рачительность, словом, нечто ан- глийское. – В конце концов не следует забывать того, что англичане с их глубокой посредствен- ностью уже однажды были причиной общего понижения умственного уровня Европы: то, что называют «новейшими идеями», или «идеями восемнадцатого века», или также «французскими идеями», – то, следовательно, против чего с глубоким отвращением восстал немецкий дух, – бы- ло английского происхождения, в этом не может быть сомнения. Французы были только обезья- нами и актерами этих идей, вместе с тем их лучшими солдатами и, к сожалению, равным обра- зом их первой и самой значительной жертвой: ибо от проклятой англомании «новейших идей» l'ame francaise сделалась в конце концов такой жидкой и истощенной, что мы теперь вспоминаем о ее шестнадцатом и семнадцатом столетиях, о ее глубокой силе страстей, о ее изобретательном аристократизме, почти не веря, что это было когда-то. Но нужно крепко держаться этого истори- чески верного положения и защищать его от мгновения и видимости: европейская noblesse – чувства, вкуса, обычаев, словом, noblesse во всяком высшем смысле – есть дело и изобретение Франции, а европейская пошлость, плебейство новейших идей – дело Англии. - 254 Еще и нынче Франция является средоточием самой возвышенной и рафинированной ду- ховной культуры Европы и высокой школой вкуса – но нужно уметь находить эту «Францию вкуса». Кто принадлежит к ней, тот умеет хорошо скрываться: быть может, есть небольшое чис- ло людей, в которых она живет, к тому же, быть может, людей, не очень твердо стоящих на но- гах, частично фаталистов, угрюмых, больных, частично изнеженных и пропитанных искусствен- ностью, таких людей, которых честолюбие заставляет скрываться. Есть нечто общее всем им; они затыкают уши перед неистовой глупостью и крикливой болтовней демократических bourgeois. Действительно нынче на авансцене валяется одуревшая и огрубевшая Франция, – она учинила недавно, на похоронах Виктора Гюго, настоящую оргию безвкусия и самопреклонения. У них есть также и другая общая черта: добрая воля защищаться от духовного онемечения – и еще большая неспособность к этому! Может быть, уже и теперь в этой Франции ума, являющей- ся вместе с тем и Францией пессимизма, Шопенгауэр более у себя дома, более пришелся ко дво- ру, чем когда-либо в Германии; нечего и говорить о Генрихе Гейне, уже давно вошедшем в плоть и кровь более тонких и притязательных лириков Парижа, или о Гегеле, который нынче в образе Тэна – т. е. первого из живущих историков – пользуется почти тираническим влиянием. Что же касается Рихарда Вагнера, то, чем более французская музыка будет приспособляться к действи- тельным нуждам de l'ame moderne, тем более будет она «вагнеризироваться», это можно предска- зать заранее, – она уже и теперь делает это в достаточной степени! Однако есть три вещи, на ко- торые еще и нынче французы могут указать с гордостью как на свое наследие и непотерянный признак их старого культурного превосходства над Европой, несмотря на все добровольное или невольное онемечение и демократизацию вкуса: во-первых, способность к артистическим стра- Фридрих Ницше «По ту сторону добра и зла» 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru 83 стям, приверженность к «форме», для которой в числе тысячи других выдумано выражение l'art pour l'art, – в течение трех столетий в этом не было недостатка во Франции, и, опять-таки благо- даря уважению к «меньшинству», это всегда делало возможным существование в литературе че- го-то вроде камерной музыки, чего, пожалуй, не найти в остальной Европе. – Второе, на чем французы могут основывать свое превосходство над Европой, есть их старая многосторонняя моралистическая культура, благодаря которой в общем мы встречаем даже у маленьких газетных romanciers и случайных boulevardiers de Paris такую психологическую восприимчивость и любо- знательность, о какой в Германии, например, не имеют никакого понятия (не говоря уже о фак- тическом отсутствии таких качеств!). Немцам не хватает для этого нескольких столетий морали- стической работы, на которую, как сказано, не поскупилась Франция; кто называет немцев в силу этого «наивными», тот хвалит их за недостаток. (Противоположностью немецкой неопыт- ности и невинности in voluptate psychologica, состоящей не в очень дальнем родстве со скукой немецкой общественной жизни, – и удачнейшим выразителем истинно французской любозна- тельности и изобретательности в этой области нежных трепетов может считаться Анри Бейль, этот замечательный предтеча и провозвестник, прошедший наполеоновским темпом через свою Европу, через многие столетия европейской души, как лазутчик и первооткрыватель этой ду- ши, – понадобились целых два поколения, чтобы как-нибудь догнать его, чтобы разгадать неко- торые из загадок, мучивших и восхищавших этого чудного эпикурейца и человека вопроситель- ных знаков, который был последним великим психологом Франции -.) У французов есть еще третье право на превосходство: их натура представляет собою наполовину удавшийся синтез Се- вера и Юга, что дает им возможность понимать многие вещи и заставляет их делать другие, ко- торых никогда не поймет англичанин; их периодически поворачивающийся к Югу и отворачи- вающийся от него темперамент, свидетельствующий о том, что в их жилах порой закипает провансальская и лигурийская кровь, охраняет их от ужасающей северной бесцветности, беспро- светной призрачности понятий и малокровия, – от нашей немецкой болезни вкуса, против чрез- мерного развития которой были тотчас же весьма решительно прописаны кровь и железо, т. е. «великая политика» (в духе довольно опасной медицины, которая учит меня ждать и ждать, но до сих пор еще не научила надеяться –) Еще и теперь во Франции встречают пониманием и пре- дупредительностью тех редких и редко удовлетворяющихся людей, которые слишком богаты духовно для того, чтобы находить удовлетворение в какой-то узкой патриотщине, и умеют лю- бить на Севере Юг, а на Юге Север, – прирожденных средиземников, «добрых европейцев». – Для них написал свою музыку Бизе, этот последний гений, видевший новую красоту и новые ча- ры, – открывший уголок Юга в музыке. 255 По отношению к немецкой музыке я считаю необходимым соблюдать некоторую осторож- ность. Если кто-нибудь любит Юг так, как люблю его я, как великую школу оздоровления в ум- ственном и чувственном смысле, как страну, изобилующую светом и солнечным сиянием, изли- вающимся на самодержавное, верящее само в себя бытие, – то такой человек научится несколько остерегаться немецкой музыки, ибо она, портя его вкус, портит вместе с тем и его здоровье. Та- кой южанин, не по происхождению, а по вере, если только он мечтает о будущности музыки, должен также мечтать об освобождении музыки от Севера, и в его ушах должны звучать прелю- дии более глубокой, более мощной, быть может, более злой и таинственной музыки, сверх- немецкой музыки, которая не смолкнет, не поблекнет, не побледнеет перед синевой сладо- страстного моря и сиянием средиземных небес, подобно всякой немецкой музыке; в его ушах должны звучать прелюдии сверхъевропейской музыки, которая не потеряла бы своих прав и пе- ред темно-красными закатами в пустыне, музыки, душа которой родственна пальме и привыкла жить и блуждать среди больших, прекрасных, одиноких хищных зверей… Я мог бы представить себе музыку, редкостные чары которой заключались бы в том, что она не знала бы уже ничего о добре и зле и над которой лишь порой проносилось бы что-то похожее на ностальгию моряка, пробегали бы какие-то золотые тени и нежные истомы: искусство, к которому, ища убежища, Фридрих Ницше «По ту сторону добра и зла» 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru 84 стекались бы издалека краски угасающего, ставшего почти непонятным морального мира и ко- торое было бы достаточно гостеприимным и глубоким для приема таких запоздалых беглецов. - 256 Благодаря болезненному отчуждению, порожденному и еще порождаемому среди народов Европы националистическим безумием, благодаря в равной степени близоруким и быстроруким политикам, которые нынче с его помощью всплывают наверх и совершенно не догадываются о том, что политика разъединения, которой они следуют, неизбежно является лишь политикой ан- тракта, – благодаря всему этому и кое-чему другому, в наше время совершенно невыразимому, теперь не замечаются или произвольно и ложно перетолковываются несомненнейшие признаки, свидетельствующие о том, что Европа стремится к объединению. У всех более глубоких и об- ширных умов этого столетия в основе их таинственной духовной работы в сущности лежало од- но общее стремление – подготовить путь для этого нового синтеза и в виде опыта упредить ев- ропейца будущего: они были сынами своего «отечества» только с внешней стороны или в минуты слабости, как, например, в старости, – они отдыхали от самих себя, становясь «патрио- тами». Я имею в виду таких людей, как Наполеон, Гёте, Бетховен, Стендаль, Генрих Гейне, Шо- пенгауэр: да не зачтется мне в упрек, если я причислю к ним также и Рихарда Вагнера, насчет которого нас не должно вводить в заблуждение его собственное самонепонимание, – гениям это- го рода редко бывает дано понимать самих себя. Еще менее того, конечно, должен нас обманы- вать неприличный шум, подымаемый нынче во Франции людьми, открещивающимися от Рихар- да Вагнера, – несмотря на это, факт теснейшей внутренней связи позднейшего французского романтизма сороковых с Рихардом Вагнером остается фактом. Они родственны, кровно род- ственны друг другу на всех высотах и глубинах своих потребностей: это Европа, единая Европа, душа которой выражает в их многостороннем и бурном искусстве свое стремление в какую-то даль и высь – куда? не к новому ли свету? не к новому ли солнцу? Но кто в состоянии точно вы- сказать то, чего не могли высказать ясно все эти мастера новых средств выражения? Достоверно лишь то, что их мучили одни и те же бури и натиски, что они шли в своих исканиях одними и теми же путями, эти последние великие искатели! Они подвластны литературе всем существом своим до зрения и слуха включительно – эти первые художники со всемирно-литературным об- разованием, – большей частью даже сами писатели, поэты, посредники и смесители искусств и чувств (Вагнер принадлежит как музыкант – к живописцам, как поэт – к музыкантам, как худож- ник вообще – к актерам); все они фанатики выражения «во что бы то ни стало» – укажу в осо- бенности на Делакруа, близко родственного Вагнеру, – все они велики открытиями в области возвышенного, а также безобразного и отвратительного, еще более в области эффектов, в искус- стве выставлять напоказ; все они таланты – далеко за пределами сферы их гения, – виртуозы до мозга костей, с ужасающими доступами ко всему, что соблазняет, привлекает, принуждает, опрокидывает; прирожденные враги логики и прямых линий, алчные ко всему чуждому, экзоти- ческому, чудовищному, кривому, самопротиворечащему; как люди они Танталы воли, плебеи- выскочки, не знавшие ни в жизни, ни в творчестве аристократического темпа lento – вспомните, например, Бальзака, – разнузданные работники, почти губящие себя работой; антиномисты и мя- тежники в области нравов; честолюбивые, ненасытные люди без равновесия и наслаждения; в конце концов все они гибнут от христианского креста и падают ниц перед ним (и это совершен- но справедливо: ибо разве кто-нибудь из них был достаточно глубок и самобытен для филосо- фии Антихриста? –). В общем это отважно-смелая, великолепно-мощная, высоко парящая и вы- соко стремящаяся порода высших людей, которые впервые преподали своему веку – а ведь это век толпы! – понятие «высший человек»… Пусть немецкие друзья Рихарда Вагнера поразмыслят наедине, представляет ли собою вагнеровское искусство нечто исключительно немецкое, или не служит ли, напротив, его отличительной чертой именно то, что оно вытекает из сверхнемецких источников и инстинктов; причем не следует игнорировать того обстоятельства, что для разви- тия такого типа, как Вагнер, был необходим именно Париж, куда в самое решительное время его влекла глубина его инстинктов, и что вся его манера выступать перед публикой, все его самоап- Фридрих Ницше «По ту сторону добра и зла» 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru 85 остольство могло достигнуть своего апогея только под влиянием образцов французского социа- лизма. Может быть, при более тщательном сравнении мы найдем, к чести немецкой натуры Ри- харда Вагнера, что он был во всем сильнее, смелее, суровее, выше, чем мог бы быть француз де- вятнадцатого столетия, – благодаря тому обстоятельству, что мы, немцы, стоим ближе к варварству, чем французы, – может быть, самое замечательное из того, что создал Рихард Ваг- нер, останется не только теперь, но и навсегда недоступным, непонятным, неподражаемым для всей столь поздней латинской расы: я говорю об образе Зигфрида, этого очень свободного чело- века, который, пожалуй, в самом деле слишком свободен, слишком суров, слишком жизнерадо- стен, слишком здоров, слишком антикатоличен, чтобы потакать вкусу старых и дряблых куль- турных народов. Он, пожалуй, является даже грехом против романтизма, этот антироманский Зигфрид; но Вагнер с избытком расплатился за этот грех в сумрачные дни своей старости, когда он – предвосхитив вкус, привившийся тем временем к политике, – начал со свойственным ему религиозным рвением если и не идти сам к Риму, то проповедовать его. – Во избежание пре- вратного понимания моих последних слов я призову на помощь несколько крепких стихов, кото- рые откроют даже и не особенно тонкому слуху то, что я хочу сказать, – что я имею против «по- следнего Вагнера» и музыки его Парсифаля: – Что тут немецкого? В немецком духе разве эти завыванья? В немецком теле эти самоистязанья? Иль это рук горе вздыманье И чувств кадильное благоуханье? То замирать в молитвенном экстазе, То падать ниц в немецком духе разве? А эти звоны, эти переливы И к небесам фальшивые порывы? – Что тут немецкого? Нет, вы в преддверьи лишь, я уверять готов: Ведь в этих звуках Рим, – католицизм без слов! ОТДЕЛ ДЕВЯТЫЙ: ЧТО АРИСТОКРАТИЧНО? 257 Всякое возвышение типа «человек» было до сих пор – и будет всегда – делом аристократи- ческого общества, как общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разноценность людей и которому в некотором смысле нужно рабство. Без пафоса дистанции, порождаемого во- площенным различием сословий, постоянной привычкой господствующей касты смотреть испы- тующе и свысока на подданных, служащих ей орудием, и столь же постоянным упражнением ее в повиновении и повелевании, в порабощении и умении держать подчиненных на почтительном расстоянии, совершенно не мог бы иметь места другой, более таинственный пафос – стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом, не могло бы иметь места именно возвышение типа «человек», продолжающееся «самопреодоление человека», – если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле. Конечно, не следует поддаваться гуманитарным обманам насчет истории возникновения аристократического общества (т. е. предусловия этого возвышения типа «человек» –): истина сурова. Не будем же щадить себя и скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной си- лой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые |