Партизанская быль. Г. Артозеев партизанская быль
 Скачать 0.61 Mb.
|
Наша ЛенаНачалась наша вторая партизанская зима. Соединение находилось в Клетнянских лесах, где предполагалось пережить трудное время года. Здесь разбили такой благоустроенный и большой лагерь, что прозвали его Лесоградом. Только сидеть в нем, конечно, не приходилось — дома отдыхали лишь после походов. Однажды возвратился я из дальней разведки и застал в нашей землянке такое столпотворение, что просто не знал, куда от порога ногой ступить. После светлой мглы зимнего леса да крепкого морозца дома показалось очень жарко, накурено, темно. В первую минуту я вообще не мог ничего разглядеть толком. А тут еще, как всегда при возвращении товарища, окружающие подняли шум. Смеются, спрашивают, поздравляют с благополучным прибытием — и все разом. Однако в тот вечер шум прекратился раньше обычного, и я заметил, что мой приход прервал какой-то интересный разговор. В землянке оказались гости из соседних подразделений. И тут я обратил внимание на незнакомую девушку, поместившуюся на нарах в центре землянки. Сидит как дома, смеется вместе со всеми, разговаривает, в общем чувствует себя вполне на месте. Откуда такая у нас? Должен признаться, что как я ни ценил наших славных партизанок, но всегда предпочитал, чтобы они находились в других подразделениях. Появлению новой девушки в своем взводе я по многим обстоятельствам вовсе не обрадовался. Что ни говори, лишняя особа женского пола в наших условиях представляла некоторую опасность. Слишком много было неженатой молодежи среди подрывников. Присмотревшись, я убедился, что ошибся: девушка, конечно, никакого отношения к нашему взводу не имела. Это была гостья, причем, судя по многим приметам, из числа тех, кто прилетел недавно из Москвы. Мне дали поужинать, я уселся в сторонке и стал слушать. Наши спрашивали, а девушка рассказывала. Она говорила о боях под Сталинградом, о ледяной дороге через Ладожское озеро, по которой день и ночь идет помощь блокированным ленинградцам, о том, как выглядит, как живет военная Москва. Она всего лишь отвечала на вопросы, но создавала удивительно стройные картины. Впечатление было такое, будто мы все поднялись куда-то высоко-высоко и видим не только Москву с эскадрильями боевых самолетов над ней, но и заводы, на которых они делаются; видим Урал, где рабочие собирают станки под открытым небом; видим колхозные поля с трудящимися на них женщинами; детские дома, где заботливо растят осиротевших ребят. Если наш подрывник москвич Володя Павлов спрашивал о родном городе, о своей улице, девушка подробно описывала улицу и даже называла номер недавно пущенного по ней автобуса. Если она рассказывала о французских моряках, потопивших перед вступлением гитлеровских войск в Тулон свой флот, — сообщала не только дату, но и час события. Когда она говорила о том, что во Всесоюзной сельскохозяйственной академии имени Ленина своим порядком собирается сессия и агрономы обсуждают планы надолго вперед, она упомянула, что на этой сессии было сделано девяносто четыре доклада. Кто-то ахнул: — Нет уж, наша работа, пожалуй, легче. Девушка рассмеялась вместе со всеми. Видно было, что эта беседа интересна и приятна ей ничуть не меньше, чем нам, с жадностью слушавшим человека с Большой земли. Долго не отпускали в тот вечер москвичку. Перед самым ее уходом меня подозвал командир нашего взвода Садиленко и познакомил. — Лена Кара-Стоянова, — представил он мне гостью, — корреспондент «Комсомольской правды». Потом рассказал Лене обо мне. Сделал он это, помоему, неловко. На него иногда нападало желание что называется «пыль в глаза пустить»: хвастнуть своим народом. А тут еще перед ним корреспондент! Многие из наших считали, что работникам печати надо всякие «чудеса» рассказывать; а правду сказать — сотрудники газет часто именно о «чудесах» и расспрашивали. И вот Садиленко понес. Артозеев — и бесстрашный, и герой. В общем поставил меня в дурацкое положение. Я прижал ему ногу — не помогает. Хоть провались! Но тут я взглянул на Кара-Стоянову — и мне стало легче. Садиленко как раз начал рассказывать ей о том, как я бегал на «мадьярском проспекте» босиком по сугробам. Девушка слушала внимательно, но ни разу не ахнула, ничем не показала своего восторга, хотя именно так и поступают многие, считая, что этим делают вам приятное. Ничего подобного не было в выражении ее темных больших глаз, смотревших серьезно и даже испытующе. Она только время от времени задавала вопросы. — А приметили, где остались сапоги? А гранаты с какою расстояния бросали? Когда я сообразил, что разговор идет не для бахвальства, объяснил ей все и уже больше не думал, куда бы мне удрать от рекламы, устроенной Садиленко. Должен же я был сказать человеку, что сапоги партизану нельзя кидать ни в коем случае, как и оружие? С того вечера началась дружба нашего взвода с Леной Кара-Стояновой. К гостям из тыла у нас относились по-разному. Кто не заслуживал уважения — будь хоть семи пядей во лбу, — не видал его. Но не только в этом дело: агитгруппа пользовалась большим авторитетом в глазах партизан, однако же отношения с ее членами у нас были далеко не одинаковые. Мы знали, что Павел Васильевич Днепровский (это был «коренной» член коллектива с первых времен) — редактор нашей газеты и член подпольного обкома — сам мною испытал, вместе с Федоровым бродил по оккупированной Черниговщине. Киевский поэт Николай Шеремет сочинял стихи. Ему не мешали, но и не помогали. Он, впрочем, и не искал пашей помощи. У Лидии Ивановны Кухаренко — лектора ЦК КП(б)У — тоже до наших маленьких житейских дел руки не доходили. С книгами, вырезками из газет и большой картой она бывала во всех землянках и ближних селах — выступала с серьезными докладами, и вопросы ей задавали серьезные. Ни с кем из них мы так не сблизились, как с Леной. Тут, возможно, играл роль и возраст — она была в коллективе агитаторов самой младшей, — и та же Лидия Ивановна относилась к ней с ласковой материнской снисходительностью. Старалась иногда умерить ее пыл. А пыла у Лены было много. Она хотела делать все. Выходит свежий номер нашей газеты «Коммунист» — статья Кара-Стояновой. Кто готовит группу молодежи к вступлению в комсомол? — Лена. Надо послать агитатора в деревню со свежими листовками. Кто пойдет? — Кара-Стоянова — она писала листовку, она и пойдет! Кем это доставлен в отряд такой интересный альбом рисунков из соседнего лагеря? — Корреспондентом «Комсомольской правды». — Не знаете, где сейчас Лена? — Помогает после бомбежки раненых носить. Через полчаса она уже на расчистке аэродрома. Вот когда она после этой расчистки вернулась по обыкновению к нам в землянку, ее спросили: — Что, Лена, улетите скоро от нас? (Самолета ждали со дня на день.) Смотрите — не забывайте в Москве! Да проверьте, очень вас просим, чтобы фотокорреспонденты выполнили обещание и послали родным в тылу наши карточки. — Почему вы решили, что я улетаю? — улыбнулась Лена. — Я с вами до победного конца! Гнать будете — не уеду! Все были очень довольны, что она остается, только возразили: разве мы вас так плохо приняли? Почему вы подумали, что гнать вас будем? — Нет, — ответила серьезно Лена. — Принимаете очень хорошо. Но — как гостью. А я — боец агитгруппы и собираюсь просить командование о переводе в качестве бойца в группу подрывников. Вот так новость! Нельзя было не удивиться. — Выходит — не вы нас, а мы вас сагитировали? — шутя спросил Лену Всеволод Клоков. Володя Павлов прибавил: Берегитесь, Леночка! Говорят, что подрывник ошибается только два раза в жизни: первый, когда становится подрывником, и второй, после которого уже никогда и ни в чем ошибаться не приходится! — Я — серьезно, а вы — с шутками. — Какая тут шутка! — сказал тогда молодой подрывник Ковалев. — Вот погиб же один из лучших наших минеров настоящей армейской выучки. Все помнят, какой был мастер лейтенант Березин. Артист своего дела! Скольких выучил! А сам погиб из-за ошибки. Вот какая бывает бессмысленная, глупая смерть! — Смерть, конечно. — Лена подумала, — обидная. Но, во-первых, это все-таки не смерть, а гибель. Тут есть разница. И потом: вот вы сказали, что лейтенант Березин учил многих, может быть и вас. Так вот что я вам скажу: если его неосторожность хоть чему-нибудь вас научила, если вы его помните как бойца, погибшего — что ни говорите — на посту, то я уже не стала бы говорить такие слова — «бессмысленно», «глупо». — Сама-то ошибка получилась от того, — продолжала Лена, — что он хотел как можно лучше сделать свое дело. Разве только в стычке с врагом, в атаке люди исполняют свой долг? Ведь вы лучше меня знаете, что бывает по-разному, а смысл остается везде один и называется он просто: «отдал жизнь за Родину». А кроме того, — добавила Лена, — он (выучил вас, а вы научите меня, и я тоже буду считать себя его ученицей. Так и будет жить память о нем. — Душа-человек, — сказал Володя Павлов, когда Лена ушла. — Вот каким должен быть настоящий агитатор. — Хорошо бы ее все-таки к нам не брать, — заметил Садиленко. — Если погибнет. — Типун тебе на язык! — рассердился Павлов. — Вот и я говорю. — спокойно поглядел на него Садиленко, — что мы бы себе этого никогда не простили. — Знаете что? — вмешался тут я. — Кто себя бережет — везде норку найдет. То, что в этой норке скорей всего смерть и поймает — уже другое дело. Но человеку, которому всегда надо вперед, — дороги не закроешь. Вскоре я убедился, что командование смотрит на Лену так же, как и мы. Мне случайно пришлось присутствовать при разговоре Лены с Попудренко. Ну куда вы так торопитесь, Лена? — ласково спрашивал он ее. — Делайте свое дело, на которое поставлены. Как это сказано… «И песня, и стих — это бомба и знамя»? — Мина все-таки лучше! — вставила Лена, и Попудренко расхохотался. — Маяковский еще писал, — продолжала она: — «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо». Но это относится не ко всем перьям и во всяком случае не к моему. Потом, Николай Никитич, я не оставлю своих обязанностей. С этих пор, как только какая-либо наша группа собиралась на задание, Лена вырастала как из-под земли: — И я с вами! — Замерзнешь в пути! — отвечал Садиленко. — Легко одета! — Буду бежать за санями и греться! — Нельзя необстрелянному человеку в такое дело. — Я прилетела сюда воевать, а не суп партизанский есть, — сердилась Лена. Сердилась, смущалась и оставалась. Кстати сказать, не все так поступали. Случалось, что девушки просто увязывались за боевой группой. С одной дивчиной, по имени Мотря, был такой случай. Когда она пришла в отряд, ее поставили чистить картошку. Ничего, чистила, но все просила оружие, хотела идти в бой. Оружия, конечно, ей никто не дал и в бой не брали. И никто не углядел, как она однажды догнала подразделение, ушедшее на операцию в село. Раньше времени себя не обнаружила — комиссар заметил ее, уже когда все были под огнем. Она сама рассказывала об этом: «Нагнала комиссара — вижу, вин в снег лягае, и я. Стриляют по нас, а не подстрелили никого. Тилько пули дзижчать. Поднялся комиссар, я — за ним. Так и воевала!» Все у Мотри, по ее мнению, получилось очень просто. В этом бою она достала себе оружие и вернулась довольная: «Такая я щаслива, що побула в бою!» — говорила она подругам. Ей даже в голову не приходило, что она — нарушитель дисциплины. Правда, ее за это простили, но остальным девушкам сделали внушение, чтобы не вздумали так же поступать. И все равно подобные случаи еще бывали. Что тут можно было сделать? Рвались некоторые девушки в бой, а о воинской дисциплине понятия не имели. Ты ей скажешь — командирский приказ, а она в ответ: «Я в таком деле и тятьку с мамкой не послухаю!» Вот и говори с ними, когда они еще и отца с матерью слушать не умели да превыше командира ставили!.. Лена, конечно, не могла себе позволить такой «самодеятельности». Девчата даже как будто агитировали ее в пользу «своего хода». Но не им было ее агитировать. Лена оставалась в лагере и делала свое дело. Однако, возвращаясь с операций, мы нередко заставали Лену у себя в землянке. Она училась подрывному делу. — Лена готовится под руководством «профессора» Васи Коробко в университет! — подшучивали наши. Вася был самым младшим во взводе. Он пришел к нам 14 лет, но к этому времени уже подорвал немало эшелонов. Он действительно горячо принялся за образование Лены. Как всякий подросток, он любил, чтобы ему все объяснили наглядно, поэтому и сам пользовался этой системой. Граната у них обозначала водонапорную башню, и Вася без стеснения валил ее на все стороны, демонстрируя своей ученице, как заложить мину под здание, чтобы она «правильно сработала». Однако на операции Лену по-прежнему не брали. В ту пору у нас положение было довольно сложное. Только что мы встретили Новый, тысяча девятьсот сорок третий год. И встретили прекрасно. Незадолго до этой даты вернулся из Москвы летавший туда по вызову ЦК КП (б) У Федоров. Мы узнали, что боевая деятельность соединения удостоена высокой оценки. К нам в «Лесоград» доставили переходящее Красное Знамя ЦК КП(б)У, и представитель Центрального Комитета торжественно вручил его командиру. Никогда не забыть тех минут, когда взвод пулеметчиков Авксентьева строевым маршем прошел со Знаменем перед недвижно замершей колонной народных мстителей. Это было в яркий солнечный день. То ли алый цвет Знамени резко выделялся на сверкающей белизне снега, то ли еще отчего, но у некоторых партизан глаза слезились. Многие из нас получили ордена, и все эти награды были вдвое дороже потому, что пришли к нам через линию фронта. Таких дней у нас еще не бывало. Даже внешне все изменилось: по лагерю ходили чисто выбритые щеголи, в надраенных до блеска сапогах, в обмундировании с новыми заплатами. Они курили настоящие московские папиросы, а в руках у них часто можно было увидеть газету «Правда». Мы переживали великий праздник, но долго праздновать не пришлось. Лесоград бомбили, старались окружить, блокировали, и скоро стало ясно, что надо оставить хорошо устроенный на зиму лагерь и вырываться из вражеского кольца. На нас было брошено несколько дивизий. Как раз в это время Федорова снова вызвали в Москву; мы должны были идти на прорыв под командой Попудренко. Вывести из-под носа у врага незаметно две с лишним тысячи человек — задача нелегкая, если не сказать невозможная. Николай Никитич был весьма озабочен, и каждый чувствовал в эти дни особую ответственность за любое порученное ему дело. Обстановка все осложнялась. Кругом горели недавние партизанские села. Каратели захватили под свой контроль многие дороги. В эти-то дни Лена стала еще настойчивей просить, чтобы ее взяли на боевую операцию! Хорошо помню случай, когда Лена, получив очередной отказ, помогала нам укладывать на подводу взрывчатку. Нам казалось, что она не могла знать степень ответственности и опасности предстоящей операции, а равно и того, что творилось в наших душах: всем очень не хотелось отстать от соединения, и мысль, что мы можем вернуться на пустое место, тревожила каждого. К тому же еще — группа была недостаточно сильна. Лучшие же подрывники — Володя Павлов и Вася Коробко — только вернулись с операции, во время которой не спали две ночи. Командир решил, что нельзя без отдыха посылать их снова. Ну куда было при таких обстоятельствах брать с собой еще ученика. Тем не менее, когда мы перед уходом зашли в землянку за продуктами, Лена повторила свою просьбу. Тут неожиданно Володя Павлов, Вася Коробко и третий, только вернувшийся комсомолец Саша Титовец один за другим заявили: — Мы пойдем вместо вас, Лена. Садиленко отстранил только Васю, — паренек еще рос, ему все же надо было спать больше взрослых. Павлов и Титовец ушли с нами. На прощанье они сказали девушке: — Свою часть работы запишем на ваш личный счет. Как будем рвать объект, так и скажем — «за Лену!..» — Спасибо, товарищи. — ответила она, но сразу улыбнулась и добавила: — Какой же это «личный» счет?.. Вы лучше меня этим не утешайте, я все равно его сама открою. Конечно, с вашей помощью, но не вашими, а своими руками. Лена проводила нас по просеке, весело разговаривая всю дорогу, и грустное настроение понемногу развеялось. Она сказала, что обязательно будет нас встречать. — Мы пришлем телеграмму! — пошутил Павлов, и мы почему-то покинули Лагерь без прежних сомнений, что найдем его пустым. И мы действительно успели застать всех «дома». Вскоре соединение снялось с места. За два часа до того, как выйти колонне, мне приказали разминировать просеку, на которой я раньше ставил мины. Я пошел вдвоем с Сашей Титовцом. Три мины нашли легко. А четвертую — никак!.. Когда я их ставил — не очень примечал. Не думал, что придется снимать. И вот — уже в сумерках показались головные подводы, а моей мины нет и нет. Топчусь где-то возле нее, а кругом — нетронутый снег, и никаких примет не видно. Сто раз проклял — зачем так чисто работал! Наконец, когда я уже хотел было послать Сашу с донесением, чтобы остановить колонну, чуть не наступил на мину ногой. Тут только я вздохнул свободно! Мы отошли в сторону, чтобы пропустить первые подводы и дождаться своих. Я стоял и света белого не видел. Мороз трескучий, а от меня пар валил столбом. Вдруг нас окликнула Лена. Она ехала впереди подрывного взвода, с агитгруппой — сразу вслед за штабом. На санях не было никого, кроме ездового, зато много груза. — Подсаживайтесь! — пригласила Лена. Ночь тихая, темная. Пели тонкими, скрипучими голосками полозья тяжело груженных партизанских саней. Многие люди дремали, примостившись друг к другу. А к нам и сон не шел. Не помню, о чем мы вели сначала разговор. Кажется, подсмеивались над Сашей: говорили, что конь пошел медленней, не выдерживает тяжести его богатырской фигуры. Потом Лена сказала: — Вот уйдем из этого леса, и Николай Никитич переведет меня в ваш взвод. А какой он хороший человек, ведь правда? Вот про него да про всех вас надо после войны книжку написать. Я не откликнулся на это, потому что подумал о другом: легко сказать: «Уйдем из этого леса». Понимает ли Лена да и Титовец, который участвовал в рейде впервые, что нам предстоит, возможно, через час-другой? Я-то уже хорошо знал, что такое прорыв из блокады. Такую штуку, пока сам не попробуешь, с чужих слов не понять. Мне не хотелось пугать Лену, но я все же как можно мягче спросил ее: — А будет ли толк от ваших занятий подрывным делом, Леночка? Ведь вы — москвичка, всю жизнь прожили в большом культурном городе. В сражениях еще не бывали да и в мирное время, небось, леса как следует не видели; ни по путям, ни через препятствия не лазили. А нам это все привычно. — Я, конечно, понимаю, — добавил я, — что вы получили представление о боях из газет и сами писали, как воюют. Вам хочется внести свою долю. Но ведь в жизни все дается труднее, чем в газете. Если вы, Леночка, увидите безвыходное положение — смерть, то что с вами будет? Лена внимательно выслушала меня и сказала: — Вы думаете, что мне будет страшно? Возможно. Но, что тут говорить. Увидим. Когда колонна вышла из лесу, кони быстро помчали нас по небольшому лугу, спускавшемуся к речке. Попудренко и начальник штаба Рванов скакали верхом по снежной целине — проверяли, чтобы в колонне не получилось разрывов. Все шло хорошо. Вот головная часть соединения — Сталинский отряд — уже спустилась на замерзшую и покрытую снежным одеялом реку Ипуть. Вот их сани уже взобрались на противоположный берег. Позади тянулась длинная вереница остальных подвод, а самые последние еще не вышли из лесу. Попудренко и Рванов вместе с командирами отрядов поторапливали ездовых, иногда и сами подхлестывали лошадей, взбиравшихся на высокий берег. И путь форсировало уже больше ста подвод. На прибрежном холме стояла запорошенная снегом деревня Николаевка, куда еще недавно мы свободно ходили. Теперь там был враг. «Ну. — подумал я, — что-то будет, если их дозор сейчас обнаружит колонну.» И не успел я высказать себе мысль до конца, как из деревни и соседнего хутора Лукавицы грянул сильный перекрестный огонь. По нашей колонне били из минометов и пулеметов. Сразу же был выдвинут заслон наших пулеметчиков, открывший по врагу ответный огонь и прикрывший продвижение саней к лесу. — Вперед, вперед! — кричали командиры, отсылая обратно вестовых с приказом: не поспевшим к переправе — вернуться в лес. Возбужденные стрельбой кони стали наезжать друг на друга. Огонь был настолько сильный, что за каких-нибудь восемь-десять минут опрокинулось до тридцати саней. Партизаны на ходу подбирали раненых, укладывали в сани. Некоторые спасались от пуль за грузами, за павшими лошадьми. Крик людей и ржание коней тонули в грохоте и треске боя. Это и было то самое, что называется «прорыв». Наш ездовой был убит сразу. Я перехватил вожжи. Впереди опрокинулись штабные сани, и ездовой силился освободиться из-под накрывшей его тяжести. В три прыжка Саша добежал до придавленного человека и, приподняв сани своими сильными руками, помог ему выбраться. Ездовой кинулся в сторону, а Саша рухнул лицом в снег. Смотрю над ним склонилась Лена. Не знаю, как она успела добежать быстрей меня. Она старалась поднять большое тело Саши, но не поняла, что парня уже не спасешь. Легкое подергивание было предсмертной конвульсией. — Мы с Леной уложили тело нашего товарища на чьи-то сани. Мешок! — закричала вдруг Лена и поползла с дороги под уклон. Туда скатился вывалившийся из штабных саней большой серый мешок с документами. Несколько человек кинулись ей на помощь, схватили мешок. Лена поползла обратно и стала помогать раненому старшине Сергею Пинчуку. Кругом струйками завихривался под разрывами сухой снег. Рвались в стороны испуганные и раненые кони. Повсюду снег окрасился пятнами крови. Партизаны ехали, бежали, и вся эта будто разбитая, но не потерявшая своей цели живая цепь продолжала продвигаться вперед. Три отряда нашего соединения остались по ту сторону реки. Прорвавшаяся часть углубилась в березняк, где был дан приказ о привале. Молодые тонкие деревца не защищали нас от режущих порывов ветра. Он со свистом наметал сухой снег на сани, вещи, лошадей, людей. Казалось, стоит минуту не шевелиться — засыплет вовсе. Многих мы не досчитались на этой дневке. Много было раненых. Костров развести не могли. Ни поесть, ни согреться. Тяжело. Я пошел проведать одного раненого товарища. В санчасти догадались натянуть над лежащими в санях людьми тенты, защищавшие их по крайней мере от ветра и снега. Здесь стояли сумерки, и, не видя еще никого, я услышал голос Лены: — Говорят, что такие морозы стояли, когда умер Ленин. Вот как раз теперь — в январе девятнадцать лет. Мне рассказывали старые москвичи, что все дни, пока он лежал в Колонном зале, улицы были запружены людьми, пришедшими прощаться. Никто не заходил в дома, даже ночью. — Я тогда родился. — сказал один раненый, — в те самые морозы. — Вспоминаешь? — спросил его другой. — Ну, как? Когда холоднее было: тогда или сейчас? Кто-то засмеялся, но тут же раздался стон, и все замолчали. Потом чей-то совсем мальчишеский голос сказал: А когда товарищ Сталин из ссылки бежал? Чуете, как ему холодно было? Ведь он — человек южный, а тут все — по сугробам, по сугробам. Где этот самый Туруханск-то? В Сибири? Лена объяснила, где Туруханск, и я ушел, так и не найдя товарища. Не хотел мешать ей вести разговор, из которого получалось, что наша дневка в общем — не такое уж тяжкое дело, и мороз — тоже не первостепенной важности. Бывает хуже. Уже выбираясь из-под тента, я услышал, как один раненый говорил: — Неплохо бы поесть. Голодному холод терпеть труднее. — Начальник штаба сказал, что ночевать будем в селе, — быстро ответила Лена, — уже вернулась разведка. Впереди чисто. Не знаю, о чем они говорили потом. В этот день я Лену больше не видел. Ночью начался наш быстрый марш назад, на Черниговщину. Мы шли, пока было темно, а отдыхали короткими зимними днями по селам. Группа разведчиков была направлена командованием обратно в Клетнянские леса — на связь с отрядами, оставшимися в блокаде, с приказом принять все меры, чтобы выйти и следовать по условленному маршруту. Другие группы разведчиков, разосланные во все концы, докладывали, что немцы послали нам вдогонку целую дивизию. Задерживаться было нельзя. В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января соединение сделало маневр и подошло к железнодорожному полотну на участке Белинковичи — Кричев. Взвод пулеметчиков Авксентьева быстрым броском занял переезд, уничтожил немецкий дзот. Рота отряда имени Сталина под командой Короткова расположилась по обе стороны полотна, обеспечивая колонне переправу. Услыхав бой, немцы прибежали из соседних деревень па помощь, но помогать было уже некому. Охрана переезда разбежалась, оставив человек сорок убитыми да два пулемета. За все это время мы у себя во взводе почти не видели Лену. Она не возобновляла разговора о переходе к нам. Ей было некогда. На марше агитгруппа оказалась загруженной куда больше, чем обычно. Едва успевая поставить сани во двор, агитаторы уже начинали беседовать с населением и исчезали с наших глаз, окруженные толпой, на целые дни. Па всех стоянках печатали листовки. Без конца крутили три привезенные нам из Москвы кинокартины: «Разгром немцев под Москвой», «Суворов» и «Салават Юлаев». Особенным успехом пользовался, конечно, документальный фильм о разгроме немцев под Москвой. Лидия Ивановна Кухаренко, смеясь, говорила, что почти везде просят «крутить помедленней». Ранним утром тринадцатого февраля мы въехали в село Будище. Федоровцы здесь бывали еще по пути в Клетнянские леса — летом прошлого года. Нас встретили как самых близких и родных людей. Отдых обещал быть хорошим. Разместились по хатам. Где кашу начали варить, где лепешки печь, где и самовары поставили, — угостили чаем. Беспокоила всех только судьба товарищей, оставшихся в клетнянском «Лесограде». Как они вырвутся? Где нас догонят? И, может быть, оттого, что эти три отряда были у всех на уме, получилось недоразумение. Завидев появившуюся по нашему следу колонну, ребята на заставе страшно обрадовались и подняли крик: — Наши едут! Ура, наши! Все выскакивали из хат, с волнением вглядываясь в только что показавшиеся на холме головные сани. И тут вдруг обнаружилась ошибка. Это была вражеская часть. Село Будище стоит на довольно высоком месте. От леса его отделяет протекающая в низине речушка. За ней поднимается другая возвышенность и до самой ее вершины дорога идет по открытому месту. На холме, кроме разрозненных низких кустов, ничего не растет. Снизу видна только гребенка леса на горизонте. Сани быстро катились с холма. По селу пронеслась команда — приготовиться! Наш, взвод занимал четыре хаты при въезде в село, и мы со своего двора отлично видели, как заиндевевшие лошади мчались по скользкой дороге. Немцы, надо думать, не ожидали встретить здесь партизан: в санях сидели по четыре-пять человек, укутанные в одеяла. Грузы платно уложены, покрыты брезентом, обвязаны. У нас в селе было еще тихо, но люди напряженно готовились к бою. Артиллеристы выкатили на улицу сорокапятимиллиметровую пушку, подтаскивали ящики со снарядами. Подразделения занимали позиции. Приказано было боя не начинать, пока первые сани не въедут на деревянный мосток. Джж-вах! — грянули наши артиллеристы прямой наводкой. У немцев внизу сразу получилась пробка. Летящие сзади сани с размаху наезжали на передние, переворачивались, и кто там жив, кто там мертв, сказать было трудно. Подвод пятьдесят копошилось под нашим огнем, а задняя половина колонны разворачивалась, пытаясь скрыться за возвышенностью. Многие гитлеровцы расползались по кустам, отстреливаясь из винтовок. К этому времени наши подразделения уже спускались в низину, преследуя врага. Вместе с комиссаром отряда имени Сталина — Платоном Горелым, командиром группы автоматчиков Ковалевым и Васей Коробко я сбежал к речке. Мы немного зарвались вперед и попали в неприятное положение: и немцы в нас стреляют, и пули своих достают. А засев за большой копной, мы увидели еще более неприятную вещь. Группа противника, не считаясь с огнем, установила батальонный миномет против спускавшихся с нашей стороны автоматчиков. Мы решили подобраться к миномету. От стога — рукой подать до беспорядочно раскиданных саней. Перебегая от саней к саням, мы уже были недалеко. Я бежал с Васей, Горелый — с Ковалевым. Но откуда ни возьмись выскочил длинный, как телеграфный столб, гитлеровец и бросился на меня. Мы схватились врукопашную. Силы оказались равными. Ни я его, ни он меня не повалит. А Вася прыгает вокруг нас с автоматом, никак не может выбрать Удобного момента, чтобы застрелить моего врага и не задеть меня. Вдруг Вася крикнул что-то и повалился нам в ноги. В ту же минуту, увлекаемый врагом, я упал вместе с ним в снег. Продолжая его держать, я увидел возле уха врага дуло пистолета, услышал выстрел. Гитлеровец сразу отпустил меня. Я поднял голову. Передо мной стояла Лена. Оказалось, что когда она подбежала, Вася схватил гитлеровца за ноги и повалил нас обоих, «чтобы легче было разобраться», как сказал он потом. Немцы продолжали отстреливаться из-под саней, из-за кустов. Но Ковалев с подоспевшими к нему бойцами уже успел захватить батальонный миномет. Вася с Леной побежали на помощь к автоматчикам. И радостно, и досадно мне было видеть Лену в гуще боя: довольно тут народу и без нее. Возле миномета упал один из бойцов. Я заметил, откуда стреляли немцы: за кустом, засыпанным снегом, засело несколько человек. Я дал туда сильную автоматную очередь и одновременно услышал, как за моей спиной начал бить налаженный нашими миномет. «Теперь порядок!» — решил я и оглянулся. Уползавший наверх обоз начал рассыпаться. Лошади кидались в разные стороны. Одни сани неслись по целине, и тотчас наперерез им от миномета отделилась группа наших. Они бежали и что-то кричали, я не слышал, что именно. Впереди как на крыльях летели Вася и Лена. Лена качнулась, прежде чем я успел догнать их. Сделав два-три шага вперед, она упала. Когда я подбежал, Вася тряс Лену за плечо. Он немало смертей видел, но не мог, вернее, не хотел понять, что Лена убита. Мы с Васей принесли ее в село. Комиссару Горелому передали полевую сумку. Там вместе с документами был большой блокнот, почти весь заполненный записями. — А пистолет, — сказал я Горелому, — Вася забрал. Я говорю — зачем берешь пистолет, а он. Что пистолет!.. Пусть. — не стал слушать комиссар. Не глядя на меня, он взял блокнот, хотел раскрыть, но раздумал. Потом бережно завернул его в свежий номер газеты «Коммунист» и спрятал в штабные документы. В «Коммунисте» была напечатана статья Лены. Тогда я впервые подумал: ведь это была ее главная работа. Для того, чтобы стать, как она хотела, подрывником, — совсем не нужно было интересоваться тем, что думает партизан, когда возвращается в лагерь после удачной операции. Но она незаметно, между делом, обязательно узнает, что у тебя было на душе. «Про всех вас надо после войны книжку написать.» — сказала она тогда в санях по дороге на прорыв. И вспомнилось мне еще, как я зашел однажды поздно ночью в землянку агитгруппы. Все спали. На ящике горела коптилка. Лена сидела, примостившись поближе к свету, с карандашом и этим самым блокнотом. — «Хватит тебе, будет. После напишешь», — сонным голосом сказала Лене Лидия Ивановна. Я поддержал ее, — надо же отдыхать когда-нибудь!.. Но Лена только покачала головой. Вот тут, в этом блокноте — ее записи, впечатления, мысли. И главное — не то, какой из нее получился бы подрывник, сколько она уничтожила бы врагов, а какая бы получилась книга. Мы не видели в Лене корреспондента, литератора. Свой основной труд она делала незаметно. Не подходила к нам с блокнотом и с карандашом, не смущала вопросами. Записывала ночами. А за день успевала сделать столько простого, будничного, партизанского, что стала она всем нам близким товарищем — нашей Леной. Уже в сумерках, перед самым отъездом мы хоронили нашу Лену. Еще была слышна стрельба — отряд имени Сталина продолжал преследовать противника. Мы стояли на краю неглубокой могилы. — Спи спокойно, дорогой товарищ! — сказал навеки замолкнувшей Лене писатель Шеремет. — Свитлы образы Зои Космодемьянской и Лизы Чайкиной зорили перед тобою в глубокой тьме ворожьего тылу. Ихних подвигов ни на хвылыну не забувала ты, равнялась на полумяных героинь комсомолу. Ты отдала молоду жизнь народу, и вин тебе не забуде, мужня партизанко! Прощай, наша Лена. — услыхал я за собой голос нашего парторга Воловика — Мы не забудем тебя никогда. Центральный Комитет комсомола Украины сказал о нашей партизанке такими словами: «Сумела организовать вокруг себя пропагандистский актив и создала группу агитаторов, которые проводили массово-политическую работу не только среди партизан, но и среди населения. Ей удалось организовать систематический выпуск молодежных листовок. Лично Л. Кара-Стоянова провела сорок докладов, бесед среди бойцов и населения. Товарищ Кара-Стоянова принимала участие в проводимых соединением операциях, показывая пример смелости и отваги, ведя за собой молодежь. В бою с немецкими оккупантами храбрая и отважная народная мстительница была сражена фашистской пулей. ЦК комсомола Украины ходатайствует перед ЦК ВЛКСМ о представлении к правительственной награде товарища Л. Кара — Стояновой — за участие в боях и проявленный героизм в борьбе с немецкими оккупантами, за успешную организацию пропагандистской работы в соединении — орденом Отечественной войны.» В этом документе не сказано, что отряд имени Чапаева назвал свой лагерь в Змеиных горах именем Лены Кара — Стояновой, что не один эшелон полетел под откос от рук наших партизан, напутствуемый словами: «За нашу Лену». Среди друзей Лены — подрывников — пятеро стало Героями Советского Союза, и никакая месть за нее не казалась нам достаточной. И вот, почти через десять лет, случайно я узнал о Лене и ее семье много такого, что сделало ее образ в моих глазах еще более ярким. Настоящее имя ее было — Лилия. Родина — Болгария. Когда в сентябре 1923 года в стране вспыхнуло возглавленное Димитровым антифашистское восстание, Лилии было семь лет. Александр Кара-Стоянов, отец нашей партизанки, был вождем повстанцев в городе Ломе. Здесь же, после двухдневных боев, он был схвачен предателями и расстрелян с группой соратников на Софийском шоссе (теперь — шоссе Александра Кара-Стоянова). В стране началась свирепая реакция правительства Цанкова. Жену и товарища Александра — Георгицу Кара-Стоянову бросили в тюрьму с двумя маленькими дочерьми. Она была приговорена к смертной казни. Друзьям удалось добиться ее освобождения, так как она ожидала ребенка. Арест и приговор, вынесенный Кара-Стояновой, вызвали глубокое возмущение в самых широких кругах населения. Палачи испугались гнева народа. Находясь еще в тюрьме, семилетняя Лилия была связной для всех заключенных. Ей удавалось уходить в город, и она, как сознательный конспиратор, выполняла поручения старших, проносила на волю записки, ловко их прятала от жандармов. В тюрьме родился брат Лилии, названный в честь погибшего отца Александром. Международная организация помощи борцам революции сумела вывезти осиротевших детей революционеров за пределы их родины. Вместе с одной из таких групп Лилия Кара-Стоянова приехала в Москву. Она росла в детском доме. Ее воспитал комсомол, и она стала человеком, достойным комсомола, достойным своей революционной семьи. Мать нашей Лены на долгие годы осталась в коммунистическом подполье. Она еще не раз попадала в тюрьму, подвергалась заключению в концентрационный лагерь, но ничто не сломило воли мужественной революционерки. Побег из тюрьмы, перемена имени — и она снова вступала в строй борющихся болгарских коммунистов. Одним из подпольных имен Георгицы Кара-Стояновой было: «Лена». И старшая дочь Георгицы помнила это. Вот почему Лилия так назвала себя у нас. Мать нашей партизанки тоже погибла на боевом посту. Через год после того, как мы похоронили нашу Лену, накануне прихода советских войск в Софию, Георгица Кара-Стоянова пала от рук фашистских палачей. Сейчас в свободной, демократической Болгарии живут и работают младшие брат и сестра Лены. Вместе со всей страной они строят новую, счастливую жизнь, хранят нерушимую дружбу с Советским Союзом, дружбу, скрепленную кровью лучших сынов и дочерей обоих народов. |